- Андрей, Андрей, не складывай руки на груди раньше времени. Мы еще помашем да попашем.
- Нет, нет! Опролетаризоваться вчистую... и к чертовой матери! - сказал Николай Иванович; на безусом горбоносом лице старался он изобразить суровую озабоченность, но глаза озорно поблескивали, поглядывали на Зиновия, который за самоваром строил уморительные рожи, передразнивая старших братьев.
Андрей Иванович, так и не одолев старшого, набросился на Николая:
- А кому ты нужен голым пролетарием? Куда денешься? В мытари пойдешь?
- К Михаилу подамся, в Юзовку. Все ж таки он слесарь. Поможет устроиться.
- Он сам живет в глиняной мазанке. Куда же он тебя устроит? Да еще с двумя детьми?
- Ну в Рязань подамся... Вон вместе с Зиновием.
- А у Зиновия что там, в Рязани, свой департамент?
- Меня зовут на завод "Сельмаш"... В бухгалтеры, - вынырнул тот из-за самовара.
- А дом куда? Хозяйство? Надел?
Зиновий жил с матерью в отдельной половине семейного дома Бородиных, вторую половину занимал Николай Иванович. Хозяйство, скотину - все держали на одном подворье. Верховодил Николай Иванович, а Зиновий больше все в Пугасове околачивался.
- Я вам не цепной кобель, чтоб семейное добро охранять, - горячился Зиновий. - Надел сдам Ванятке в колхоз, в дом пущу квартирантов. А мать сама выберет, - где ей лучше жить.
- Ты что, с Ваняткой договорился, что ли? - спросил обозленный Андрей Иванович.
- Да, - ответил Зиновий. - И не я один. Вон, Максим тоже договорился с ним.
- Ты идешь в колхоз? - Андрей Иванович аж привстал.
- Иду, - Максим Иванович нахмурился и потупил голову.
- Вот спасибо... Потешили меня братцы родные накануне праздника Покрова Великого... А ты чего молчишь? - спросил он Николая Ивановича. - Тоже, поди, навострил туда лыжи?..
- Я - нет. Мать не велит... Она ко мне переходит. - И, помолчав, добавил: - И Пегого жалко. Все ж таки я за него полтыщи отвалил. Такого тяжеловоза во всем районе не сыщешь...
- Да, причина сурьезная... - криво усмехнулся Андрей Иванович. Значит, мама не велит...
- Напрасно упираешься, Андрей, - сказал Максим Иванович. - Все равно свалят. Одними налогами задушат.
- Говорить больше не о чем... - Андрей Иванович отвернулся и забарабанил пальцами по столу.
Разошлись братья при гробовом молчании.
А затемно явилась со службы Мария и совсем доконала Андрея Ивановича. Скобликовы, говорит, уезжают.
- Куда уезжают?
- А куда глаза глядят. Бегут на все четыре стороны. Бросают дом, хозяйство...
- От кого же бегут?
- От твердого задания. Одну тысячу рублей выплатили... Еще на тысячу дали. Нечем платить. Вот и бегут... Пойдем, проводим...
- Я сам прячусь...
- А мы потихоньку, оврагом... Боюсь одна идти. А селом - нельзя. Увидят - беды не оберешься. Скажут - связь с чуждым элементом. Мне уж и так Тяпин все уши прожужжал - не ходи ты к этим бывшим... то к попам, то к помещикам. Себя не бережешь, так хоть меня, говорит, пожалей...
Провожали Скобликовых поздно вечером. Чемоданы, саквояжи, узлы громоздились посреди пола, как на вокзале; окна занавешены газетами; ни половиков, ни скатертей, ни штор... Все голо и просторно, как в казарме... Сидели за столом, говорили вполголоса, будто на поминках. Еще пришли Успенский да Федот Иванович Клюев.
- А где Бабосовы? - спросила Мария.
- Уклонились... - ответил Саша. - Николай теперь на смычке... Он да Ванька Козел. С беднотой заседают... Излишки хлебные выколачивают, по дворам ходят вместо Килограмма.
- Быстро он перековался, - сказала Мария.
- Я, говорит, мобилизованный и призванный от наркома Бубнова. Все жалобы и претензии направляйте к нему.
- Острит и гадит, - хмуро заметил Успенский.
- Самая сатанинская замашка, - согласился Федот Иванович. - Злодейство в голом виде отпугивает. Разбой. А так, со смешком да всякими призывами, вроде бы и на дело смахивает...
- Хорошенькое дело - людей выживать из дома, - сказал Михаил Николаевич. Он сидел с торца стола, уронив перед собой ненужные тяжелые руки и потерянно глядел куда-то в угол.
Ефимовна и Анюта зябко кутались в черные шали, горбились, диковато озирались на двери, словно ждали еще кого-то незваного и неотвратимо-страшного. И такая тоска, такая смертная мука томила их темные лики, что Андрею Ивановичу казалось: вот-вот они сорвутся и завоют в голос, забьются, зацарапают ногтями от горького бессилия эти голые доски.
- А может, вы торопитесь? - спросил он участливо Михаила Николаевича. Может быть, еще образуется?
- Нет, не образуется, - спокойно ответил Михаил Николаевич. - Первое обложение в тыщу рублей увело и лошадь, и корову, инвентарь кой-какой. А где еще брать тыщу? Больше продавать нечего. Не внесешь - выселят. Да еще посадят. Читаешь небось газеты? В Москве, в Ленинграде требуют выселять. Вот, из колхоза "Красный мелиоратор" вычистили двадцать пять семей. Из домов выселяют. И все за то, что бывшие. Да что там колхозники. Фофанову, у которой Ленин скрывался в семнадцатом году, обозвали гадкой птицей дворянской породы, посадили. Прокуратуру кроют за либерализм. Нашли либералов.
- Куда же вы теперь?
- В Канавино. Там сестра живет, бывшая монашка. А теперь она кустарь портнихой работает, в артели. Тетка померла. Если мы не приедем, ее уплотнят. Кого-нибудь подселят. А то еще и выгонят.
- И вас могут выгнать, - сказал Федот Иванович.
- Анюта пойдет на работу... А нас, стариков, глядишь, и не тронут при ней. Кто нас там знает? А здесь мы на виду...
- Куда ж дом девать? - спросил Андрей Иванович.
- Саша сдаст в Совет. Может, и его не тронут. А то мы для него, как бельмо на глазу...
Сын Федота Ивановича пригнал лошадь, стукнул кнутовищем в окно... Мужчины разобрали чемоданы, узлы, Ефимовна с Анютой перекрестились на опустевший передний угол, и все двинулись.
На дворе, увидев под навесом токарный станок и целый ворох колесных ступиц, Андрей Иванович не вытерпел:
- А это добро кому оставляете? Федоту Ивановичу?
Михаил Николаевич только рукой махнул и ничего не ответил.
- Мне и своих девать некуда, - отозвался Клюев. - Отколесничали. Не ноне, так завтра, гляди, и меня обложат.
- Ты ж середняк!
- Говорят завтра новых обложенцев выдвинут... В честь дня коллективизации. Не слыхал?
Андрей Иванович вспомнил налет Кречева и осекся...
Мария не пошла с ним домой.
- Что сказать Надежде? - спросил он ее.
Она странно рассмеялась и крикнула нарочито громко:
- Передай, что поминки справляем. По старой жизни.
"Все рушится, все летит к чертовой матери", - думал Андрей Иванович, возвращаясь домой.
Якуша Ротастенький заметил Бородина, когда тот при лунном свете, по-волчьи хоронясь, задами, огибал Выселки.
"Никак от Скобликовых вышел? - сообразил Ротастенький. - Чего ради он полем чешет? Бона, оврагом да буераком. Вприпрыжку! И кепку по самые уши натянул, чтоб не признали".
Но Якуша угадал его по высоким сапогам, по вельветовой тужурке, длинной, как чапан.
Изба Яхуши была крайней к оврагу, промытому за многие годы до белого плитняка бурной в половодье и пересыхающей летом речкой Пасмуркой. Якуша стоял в саду в тени высоких яблонь скрижапеля, на ветках которых висели тяжелые и литые, как булыжники, реповидные яблоки. Якуша не обрывал их до сильных морозов, гоняя по ночам охочую до садовых набегов ребятню. Он и спал здесь на топчане, под лубяным навесом.
"Ага, - думал он, глядя на согбенную, легкую как тень фигуру Бородина, ныряющую по холмам и провалам, - на сходке был... на тайном промысле. Чего ради они собирались? Ба! Да ведь они это самое... имущество в оборот пускают!" - сообразил Якуша. Он вспомнил наставление Сенечки Зенина на заседании группы бедноты: бдительность и еще раз бдительность. С кулаков глаз не спускать! Особенно с тех, которых индивидуалкой обложили...
А Скобликова обложили третьего дни, обложили повторно, значит, они того... в оборот пускают. Надо сходить, поглядеть, кабы не сплавили народное имущество.
Насчет "народного имущества" - это Сенечка придумал, хорошо выразился. Все, чего у них есть, говорил, это не ихнее, а наше, народное. Они, мол, только хапали, а производил все народ. А потому надо заставить их все вернуть народу. Мы, говорит, долго ждали это часа. А теперь, мол, он наступил, последний и решающий.
Что наступил "последний и решающий", Якуша и сам чуял, только не мог так ловко объяснить, как Сенечка умел. Якуша понимал, что не каждому дано выбирать направление классовой борьбы. Одни направляют, другие исполняют. Наше дело не рожать, застегнулся - и бежать. Эту обязанность Якуша мог исполнить в любое время дня и ночи. Чего надо? Постоять за общее дело всемирной борьбы пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством? Всегда пожалуйста! Только покажи, кого надо привлечь, у нас рука не дрогнет.
Якуша проворно натянул азям, валявшийся на топчане, подпоясался сыромятным ремнем и, пощелкивая зубами, не то от внезапно охватившего его озноба, не то от охотничьего азарта, в один мах перелетел через плетень и в короткой перебежке достиг моста через Пасмурку. Пригнувшись, припадая к перилам, он поглядел вслед удалявшемуся Бородину и радостно укрепился: "Прячешься? Значит, нечисто".
Когда Бородин скрылся за сараями кирпичного завода, Якуша вышел на дорогу. Луна, как потерянная овца, одиноко паслась на высоком бледном небе, и в ее холодном зеленоватом свете стеклянно поблескивали придорожные лужи. Якуша старался держаться обочь колесников и чувствовал, как под лаптями вязко пружинит стынущая придорожная грязь. Это хорошо, что морозит, думал он, где и оступишься, лапоть не пустит загустевшую жижу. Можно и прямиком махнуть, по пахоте. Не промокнешь...
Он шел полем, огибая Выселки, и радостно думал, как нежданно-негаданно вынырнет из-под забора, как ни в чем не бывало ленивой походочкой подойдет к крыльцу: "Чего тут народ собрамшись? Продаем аль покупаем?"
А что они теперь на крыльце сидят и шепотом судачат - это уж точно. В избе, при бабах, такие сделки не ведут. Уж, поди, вся тележная артель теперь в сборе...
Якуша Ротастенький ненавидел их всех вместе и каждого в отдельности. Скобликова за то, что в стародавние годы Якуша ходил к нему в поле на поденку вместе с Феней, а Скобликов придирался к нему, выговаривал, не слезая с дрожек: "Якуша, ты косишь овес или дергаешь?" - "А что?" "Погляди назад - половина метелок на стерне грозятся. Отдай косу Фене, а сам снопы вяжи..." Ну, мать-перемать, ты у меня еще вспомнишь эти снопы! А с Клюевым вместе на Волгу ездили, к Андрею Бородину. Он тогда в боцманах ходил. Дак Федота Ивановича в матросы определил, к трюмному механику, а Якушу поставил палубу драить да бочки катать. Тому тридцать рублей жалованья, а Якуше шестнадцать с полтиной... Где же она, правда? Бывало, праздники подойдут - у кого мяса невпроворот, а они с Феней один купленный кусок три дня варили: в первый день щи съедали. Жирные! Второй день мясо с новыми щами. Хорошо! А уж на третий день чугун навар давал. Опять мясом пахло...
Скобликовых застал он на улице в сборе: только уложили узлы с саквояжами, уселись бабы в телегу, малый Клюев вожжи разобрал, так вот он и Якуша. Вовремя угодил.
- Тпрру! Распрягай, приехали! - сказал Якуша, беря лошадь под уздцы.
- Что такое? - обернулся к нему Скобликов. Он стоял поодаль и о чем-то говорил с Клюевым и Сашей.
Мария и Успенский прощались с Ефимовной и Анютой.
- Вещички проверить надо... Кабы чего лишнего не прихватили, - сказал Якуша миролюбиво.
- Какие вещички? - не понимая, переспросил Скобликов.
- А те самые, что на телеге.
- На телеге все вещи наши.
- Ага, были ваши. Ты сперва расплатись с обложением. А потом поглядим что останется.
- Да как ты смеешь, сукин сын? - вскипел Скобликов. - Да кто ты такой, чтоб считать?
- Потише выражайся, гражданин помещик. Я тебе не сукин сын, а член актива. А посчитаться пришел, потому как ты задолжал перед народом...
- Отец, я сейчас расплачусь. - Саша двинулся вразвалочку к Якуше.
Все еще стояли и сидели в прежнем положении и прикованно смотрели, как, покачивая плечами, Саша подходил к Якуше; смотрели, застыв в ожидании чего-то страшного и непоправимого. Якуша ухватился второй рукой за оглоблю и, мерцая округленными от страха глазами на плоском скуластом лице, мертвенно высвеченном луной, азартно раздувая ноздри, цедил:
- Попрробуй трронь! Трронь попрробуй!
Сашу остановил Успенский; он метнулся от телеги наперерез ему и прикрыл собой Якушу:
- Стой, Саша! Опомнись! Это не трактир... Здесь кулаками ничего не докажешь.
- Таким подлецам словами не доказывают. Вот ему доказательство! - Саша вскинул кулак.
- Да стой же! - Успенский схватил его за руку.
- А ну трронь, трронь... - деревянно твердил свое Якуша.
- Да замолчи ты наконец! - обернулся к нему Успенский. - Вы что, очумели? В чем дело, ну?
- Я говорю, проверить надо. Что за имущество увозите, - сказал Якуша.
- Решение Совета насчет проверки есть? Ну! - спросил его Успенский. Санкция прокурора на обыск есть? Покажи документы и проверяй...
- А вот я и есть для вас Совет. Какие вам еще документы нужны?
- Ты Совет? - кинулся к нему Клюев. - Ты шаромыжник! Бездельник и горлохват...
- А ты кулак недорезанный...
- Ну на, сволочь, режь! Режь, ну!.. - теперь уже Клюев напирал грудью на Якушу.
- Да стойте же! Уймитесь!! Вы кто, мужики или петухи? - кричал Успенский. - Вам что, законы не писаны? Вы, товарищ Савкин, еще не начальник милиции. Но если у вас есть такие полномочия - задерживать людей, то делайте это по всем правилам закона. Составляйте протокол, подписывайтесь... И мы подпишемся как свидетели. Ну, идемте? Лампа горит, бумага найдется... - Успенский взял Якушу легонько под локоток, а другой рукой указал на крыльцо.
Якуша опешил от такого вежливого оборота; он отцепился от лошади и с опаской поглядывал на крыльцо, на освещенные окна, занавешенные газетами; воровато озираясь по сторонам, сделал неуверенных три шага и остановился:
- Протокол составим потом... завтра то есть...
- Нет, не завтра, а сейчас... Дураков ныне нет... Они перевелись на заре туманной юности. Дискредитировать Советскую власть на наших глазах мы не позволим. Берете на себя ответственность - пожалуйста! Составляйте протокол, мы засвидетельствуем как официальные лица. Вот Мария Васильевна Обухова - как работник райкома комсомола и я - учитель Степановской школы второй ступени...
- Дак я, эта, товарищ Успенский, насчет обложения беспокоюсь. Поскольку они уезжают, а как насчет выплаты?
- Ну и что? Одни уезжают, другие остаются. Дом они с собой не забирают. Он, поди, стоит чего-то? Сарай вон, подворье... Или что, дешевле обложения?
- Да нет... Они, эта, не спросясь, значит...
- Разве они арестованные? Ехать им или нет... это их право. Какое ваше дело, куда они едут? Вы знаете, товарищ Савкин, что за превышение полномочий власти судят? А у вас и власти даже нет. Одно нахальство. Так зачем же вы лезете под статью Уголовного кодекса РСФСР? Вам что, на Соловки захотелось?
- Как хотите, товарищ Успенский. Я могу и уйтить. Но только я предупреждаю вас - завтра доложу куда следует, что вы, значит, принимаете на свою ответственность известных элементов, которые уклоняются насчет уплаты.
- Это пожалуйста... А теперь - скатертью дорога.
Якуша пятился до самого забора - боялся, что ударят в спину, и, почуяв прикрытие за спиной, обернулся и чесанул вдоль плетня к Выселкам. Все заговорили после его ухода разом, и получился гвалт.
- Я вам говорила - ехать надо. А вы, как бабы, у колодца судачите, крикнула с телеги Ефимовна. - За столом не успели наговориться!
- Нет, каков подлец, каков нахал? - спрашивал всех Михаил Николаевич. Вещи пришел проверить... За пазуху лезет! Ах, подлец!
- Погоди, еще не то будет, - ласково уговаривал Клюев. - Такие, как он, не токмо что амбары, души нам повывернут...
- Небось съездил бы ему разок по кумполу, сразу поумнел бы. Прицепились - не тронь! Не лезь! - пенял Саша Успенскому.
- По тюрьме соскучился, да? - спрашивал его Успенский.
Мария чувствовала спиной и корнями волос, как все еще похаживал по всему телу холодок, вызванный стычкой Успенского с Якушей, и думала невесело: "Эти проводы еще отыграются на мне, отыграются..."
- Папа, ну поедем мы наконец? Или подождем возвращения Ротастенького? крикнула с телеги Анюта. - Не то лошадь вон совсем уснет.
Лошадь и в самом деле дремала, слегка подогнув ноги и низко опустив голову. Дремал и Санька Клюев, сырой и сутулый малый, рассевшийся в передке по-бабьи - ноги под себя.
- Да, да... Пора! - опомнился Скобликов. - Ну, Федот Иванович, почеломкаемся. Удастся ли свидеться - бог знает Спасибо тебе за все... Поработали вместе, славно. Дай бог каждому. Не поминайте лихом! - И они по-братски обнялись.
- Я провожу вас до Волчьего оврага, - сказал Саша, отклоняя объятия отца и поглядывая на Марию с Успенским.
Те поняли, что ему надо побыть наедине со своими, и стали прощаться. Михаил Николаевич галантно поцеловал руку Марии, а Ефимовна обняла ее и расплакалась:
- Машенька, голубушка моя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89