При этом инженер погиб, а Василий Сталин и ещё один лётчик получили ранения.
Вот документы, которые красноречиво говорят сами за себя.
Секретно.
Зам. начальника 1-го Отдела НКВД СССР
Комиссару Госбезопасности 3-го ранга
т. Власику Н. С.
Заключение о состоянии здоровья полковника
СТАЛИНА ВАСИЛИЯ ИОСИФОВИЧА
т. Сталин В. И. доставлен в Кремлёвскую больницу 4/IV-43 г. в 11 часов по поводу ранений осколком снаряда.
Ранение левой щеки с наличием в ней мелкого металлического осколка и ранение левой стопы с повреждением костей её и наличием крупного металлического осколка.
В 14 часов 4/1V-43 г. под общим наркозом проф. А. Д. Очкиным произведена операция иссечения повреждённых тканей и удаления осколков.
Ранение стопы относится к разряду серьёзных.
В связи с загрязнением ран введены противостолбнячная и противогангренозная сыворотки.
Общее состояние раненого вполне удовлетворительное.
Начальник Лечсанупра Кремля
Бусалов
4 апреля 1943 г.
И ещё:
ПРИКАЗ НАРКОМА ОБОРОНЫ СССР
26 мая 1943 г.
Командующему ВВС Красной Армии Маршалу авиации тов. НОВИКОВУ
ПРИКАЗЫВАЮ:
1) Немедленно снять с должности командира авиационного полка полковника СТАЛИНА В. И. и не давать ему каких-либо командных постов впредь до моего распоряжения.
2) Полку и бывшему командиру полка полковнику Сталину объявить, что полковник Сталин снимается с должности командира полка за пьянство и разгул и за то, что он портит и развращает полк.
3) Исполнение донести.
Народный Комиссар Обороны
И. СТАЛИН
26 мая 1943 г.
Комментарии, полагаю, излишни.
4
История несостоявшегося обмена сдавшегося в плен генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса на попавшего в плен старшего лейтенанта Якова Джугашвили стала своего рода притчей, которую толкуют или тенденциозно (в зависимости от отношения к Сталину), или слишком уж упрощённо. И в том, и в другом случае искажается и само событие, и характер, образ Иосифа Виссарионовича как вождя и как человека. Даже крылатую фразу, облетевшую весь мир, излагают по-разному, с примитивной отсебятиной. Чаще всего она звучит так: «Я офицеров на фельдмаршалов не меняю». Нелепо хотя бы потому, что офицерский статус у нас в ту пору только устанавливался, термин ещё не был обиходным, Иосиф Виссарионович привык к нему только в сорок пятом году и уж тем более никогда не употреблял его задним числом применительно к Якову. Ну и насчёт фельдмаршала — это погоня за броским словцом, сводящая обобщённое мнение Верховного Главнокомандующего к частному случаю. А ведь Иосиф Виссарионович даже на сугубо личные дела смотрел с государственной колокольни, особенно во время войны, глубоко сознавая свою ответственность за все.
До 1943 года вопрос об отношении к пленным, об их использовании почти не затрагивался в нашем руководстве. Некогда было думать об этом, да и пленных-то было мало. Процесс развивался сам по себе, начиная с отметки, возникшей у нас где-то на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Не вдаваясь в подробности классовости и интернационализма, приведу лишь несколько строк известного в ту пору стихотворения: «В бою столкнулись двое, чужой солдат и наш. Чужой схватил винтовку, сразиться он готов. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты…» Для меня этакий слюнявый пацифизм всегда равнялся предательству. Никакой немецкий или румынский солдат, будь он самый что ни на есть распролетарий, брат по классу, не бросит винтовку при виде нашего красноармейца. Он же присягу принимал, у него инстинкт самосохранения сработает: кто первым выстрелит, тот останется жив. Страшная штука этот пацифизм и вообще вмешательство политики в войну, это приводит к переговорам, к затягиванию военных действий, к неоправданным надеждам, в конечном счёте значительно увеличивает количество жертв. Чем быстрее разрешается конфликт, тем меньше гибнет и военных, и гражданских лиц. Каждый боевой генерал знает об этом и терпеть не может политиканов-переговорщиков, путающихся под ногами.
Отношение к противнику как на поле боя, так и к пленным, начало у нас меняться во время короткой, но жестокой финской кампании 1939-1940 годов. Кто участвовал в ней, тот понял, что церемониться с врагом — значит увеличивать риск для себя. Но много ли было тех участников и свидетелей?! Короче говоря, в первые дни, в первые недели Великой Отечественной войны наши бойцы и командиры относились к фашистским молодчикам слишком уж мягко, терпя их чванливость, высокомерие. Это уж потом накопилась злость, перераставшая в ненависть. Но если и допускались с нашей стороны злоупотребления по отношению к пленным, то лишь на самом первичном уровне: в горячке боя, на передовой линии. Пристреливали поднявших руки на месте или при отгоне в тыл, пока пленных не пересчитали, не переписали. Кто разберётся, как погиб немец, да и будут ли разбираться? Самим жрать нечего, сами загибаемся от холода, от ран, а тут ещё пленных корми, лечи, охраняй… Мстили за погибших товарищей, за казнённых фашистами родственников. Командиры и особенно политработники разъясняли: чем больше немцев сдадутся, тем меньше урона будет у нас, не надо пугать фрицев, пусть идут в плен. Но убеждения действовали далеко не всегда, ведь воины знали, слышали и сами видели, как зверски расправлялись фашисты с нашими людьми.
Официальные наши установки по отношению к пленным кардинально отличались от гитлеровских. У фашистов — чем больше будет уничтожено, тем лучше. У нас — создание условий для нормального существования. Если немецкий пленный миновал фронтовую полосу и оказался в нашем тылу, он чувствовал себя в полной безопасности. Практически все лагеря военнопленных обеспечивались так же, как наши запасные полки. Такая же продовольственная норма, такие же сроки носки обмундирования (за счёт трофеев), такие же казармы или бараки. Скудно, разумеется, но ведь не хуже, повторяю, чем в наших запасных полках, сидевших на тыловом пайке; ни в коей мере даже сравнивать нельзя с немецкими концлагерями, которые можно считать фабриками смерти. Я уж не говорю о положении у нас тех немецких пленных, которые участвовали в строительстве, в других работах. Они получали повышенное довольствие, вплоть до курева… Тут я полностью разделял мнение Иосифа Виссарионовича, который считал, что подобное отношение к пленным, их снабжение, порой даже в ущерб своим, окупится сторицей. Вражеские солдаты и офицеры по ту сторону фронта знали о нашей гуманности и все чаще выходили из кровавой игры, сдаваясь нам. А у нас, соответственно, уменьшались боевые потери, сохранялись многие тысячи жизней.
Одно не нравилось сдавшимся немцам, особенно офицерам: наши пропагандисты, вещавшие по радио на Германию, зачитывали длинные списки оказавшихся в плену. Сообщали вроде бы родственникам хорошую новость: ваш отец или муж не погиб, он вполне здоров и находится в лагере. В доме отдыха, если считать по военному времени. Вернётся после победы союзников, ждите! Но послушать радио мог тогда далеко не каждый немец, а вот гестапо слушало и записывало от первого до последнего слова. Родственники сдавшихся подвергались репрессиям, лишались привилегий, пайков, жилья, некоторых даже за колючую проволоку отправляли. Это, безусловно, действовало на немецких солдат, особенно на семейных. Однако с середины войны, когда количество пленных увеличилось и невозможно стало перечислять всех, чтение списков прекратилось, и поток сдавшихся сразу возрос.
Надо сказать, что в высшем эшелоне власти у нас отношение к пленным было далеко не одинаковым. Это зависело, в частности, и от чисто человеческих качеств. Лазарь Моисеевич Каганович, люто ненавидевший немцев вообще, не упускал малейшей возможности сделать им плохо. Для перевозки пленных, например, — самые скверные вагоны. Успешно «сражался» с пленными и Лев Захарович Мехлис, объясняя свои действия все той же ненавистью к гитлеровцам. Сталину известно было письмо Мехлиса, отправленное весной сорок второго года с Крымского фронта сыну-курсанту. Там были такие строки: «Кровь стынет от злости и жажды мстить. Фашистов пленных я приказываю кончать. И Фисунов (адъютант) тут орудует хорошо. С особым удовлетворением уничтожает разбойников». Но, извините, это уже не война, это просто бойня. Ни героизма, ни воинского мастерства не требуется для «уничтожения» тех, кто сложил оружие. А дурной пример заразителен, тем более если он исходит от высокого должностного лица. Наряду с военной бездарностью, приведшей к тяжёлому поражению в Крыму, чрезмерная жестокость Мехлиса послужила причиной снятия его с поста начальника Главного политического управления Красной Армии и понижения в звании.
Лаврентий Берия, с полным безразличием относившийся ко всему, что не затрагивало лично его интересов, добросовестно придерживался по отношению к пленным того мнения, которое было у Сталина и Молотова. Создавал надлежащие условия. Пленные содержались лучше, чем наши люди, находившиеся в лагерях. Иногда даже лучше, чем воины в запасных полках: на таком же пайке, но без занятий, учений и прочих утомительных нагрузок.
Проводя политику своего рода «заманивания» немцев в плен и тем самым ослабляя вражеские войска, наше руководство одновременно ужесточало отношение к собственным сдавшимся военнослужащим, превращая в заложников их родственников. Особенно это проявилось в трудные месяцы 1942 года, когда положение страны осложнилось до крайности, когда были задействованы все людские и материальные ресурсы. Отсюда и крайние меры.
Вернёмся ещё раз к известному приказу Верховного Главнокомандующего № 227 — «Ни шагу назад», появившемуся тогда, когда наши войска отступали на всем протяжении от Орла до Кавказа, когда в некоторых местах наш фронт был разорван, раздроблён. Наряду с другими крутыми мерами по наведению порядка этим приказом все советские военнослужащие, оказавшиеся в плену, объявлялись изменниками. Семьи сдавшихся в плен командиров и политработников высылались в Сибирь или в другие отдалённые районы. Родственники рядовых бойцов лишались всех льгот, которыми пользовались семьи участников войны. В числе многих других пострадала и жена Якова Джугашвили — Юлия Мельцер. Никаких исключений Сталин не делал, поблажек родне не допускал: порядок одинаков для всех. На самого же Иосифа Виссарионовича, на отца пленного Якова, действие приказа не распространялось, так как он состоял в рядах воюющей армии.
Таково, значит, в общих чертах положение с военнопленными нашей и другой стороны. Но вот произошла резкая перемена. В январе 1943 года, всего за один месяц, мы захватили в плен только в районе Сталинграда 91 тысячу немцев и румын, в том числе 2500 офицеров и 24 генерала. Едва успевали отводить их в тыл, сортировать, размещать. Почти в полном составе сдался штаб 6-й немецкой армии, а самое главное — её командующий, один из наиболее известных немецких полководцев Фридрих Паулюс. Его капитуляция послужила как бы прологом будущей капитуляции всей фашистской Германии. Мало того, что Паулюс нарушил приказ фюрера удерживать Сталинград до последней возможности, до последнего солдата, он ещё и создал небывалый для фашистских войск прецедент, взяв на себя ответственность за спасение армии от гибели ценой собственной измены, — так считал Гитлер. И сам фюрер, и весь его пропагандистский аппарат стремились создать вокруг 6-й армии ореол славы и самопожертвования, превратить её в символ стойкости, преданности интересам Германии, самого Паулюса возвысили до уровня национального героя. В конце января Гитлер оказал ему высокую честь, присвоив звание фельдмаршала, будучи уверенным, что в случае крайней необходимости Паулюс застрелится, показав ещё один пример высокого духа немецкого воинства. А Паулюс буквально через несколько дней поставил авторитетную, теперь уже фельдмаршальскую подпись под актом о капитуляции своей армии и приказал солдатам сложить оружие.
Гитлер, естественно, был взбешён. Он распорядился объявить трехдневный траур по героям, погибшим в Сталинграде, и дал себе клятву расправиться самым жестоким образом с предателем-фельдмаршалом, обманувшим доверие. Но как дотянуться до него, проживавшего теперь в благоустроенном коттедже в надёжно охраняемом лагере для пленных генералов и офицеров? Вот и родилась идея обменять Паулюса на сына Сталина, то есть старшего лейтенанта на фельдмаршала, уже самим этим неравнозначным обменом (при немецком-то чинопочитании!) унизив его. А затем судить за измену и устроить такую казнь, чтобы никому неповадно было помышлять о неисполнении приказов, о нарушении воли фюрера.
Неофициальная связь между нашими и немецкими дипломатами поддерживалась в столицах по крайней мере двух нейтральных государств. При желании всегда можно было довести до сведения другой стороны любое сообщение. Естественно, что о предложении немцев первым в Москве узнал нарком иностранных дел Молотов. С глазу на глаз сообщил Сталину. Кстати сказать, Вячеслав Михайлович имел в этом деле определённую заинтересованность: его племянник Скрябин тоже находился в плену. Мне Иосиф Виссарионович сказал о немецкой инициативе где-то на рубеже зимы и весны, в разгар конфликта со Светланой. Военных забот тогда стало поменьше, вот и выкроил он несколько часов для смены обстановки, для психической разрядки: по моей просьбе приехал на мою дачку, погулять при лёгком морозце по тропинке меж высокими соснами. Потом чай если пить с его любимым вареньем из грецких орехов. По его тону я понял, что выменивать Якова он не намерен, однако заметил:
— Сын все же.
— Кто воюет — все наши сыновья. Кто в плену — все чьи-нибудь сыновья. Что скажут матери, что скажут отцы, когда узнают: советские воины в кровавом сражении захватили немецкого полководца, а Сталин этого полководца на сыночка своего променял. Ни у кого такой возможности нет, а у Сталина есть, использовал в личных целях служебное положение. Как ми-и после этого с людей требовать будем?
— Поймут.
— Может, и поймут, и простят, а в душе тень затаится. Не хочу, Николай Алексеевич. Не могу так поступить. Совесть не позволяет… В Грузии до сих пор чтут национального героя Георгия Саакадзе, который в борьбе с иранским шахом пожертвовал своим сыном Паатом. По всей нашей стране славится Тарас Бульба, не простивший сына-изменника. Вот что знает и помнит народ. У каждого своя жертва на алтаре истории. — Иосиф Виссарионович поднял стакан чая, помолчал, глубоко дыша, будто высматривая что-то в глубине стакана, и поставил, не прихлебнув. — Повернём медаль другой стороной. Что сделает Гитлер с Паулюсом? Проведёт громкий позорный суд. Учинит позорную, устрашающую казнь под девизом: так будет с каждым, кто изменит великой Германии. После этого ни один генерал к нам в плен не пойдёт и свои войска не сдаст. Да что там генералы — ни один офицер не поднимет руки, каждый вражеский солдат поколеблется. Лучше в бою умереть, чем с позором. Мы же в их глазах как выглядеть будем, никакой веры нам. Сотни тысяч таких окажется, миллионы… И соответственно возрастут наши трудности, наши потери.
— В этом отношении вы правы.
— Но есть ещё и третья сторона.
— У медали-то? — усомнился я.
— Не ловите на слове. Повернём не стороной, а ребром. Когда Вече сказал мне о предложении немцев, то через несколько минут упомянул вместе с Паулюсом генерала Зайдлица. Тоже, мол, фигура крупная, известная вермахту и всей Германии. Случайно вроде бы упомянул…
— У Молотова случайностей не бывает.
То-то и оно. Напрямик Зайдлица со своим племянником не связывал, но почву прощупал. Если вести переговоры об одном обмене, то почему бы и не о двух? А у нас совсем другие планы на этот счёт. Комиссар госбезопасности Мельников работает сейчас по использованию пленных в психологической войне. Успешно работает. — Подумав, добавил: — И не только в психологической, но и просто в войне. Зайдлиц дальновидный человек, он идёт на сотрудничество с нами. Он важен дня нас не меньше, чем Паулюс.
На этом и закончился наш разговор о судьбе Якова. За Сталиным пришла машина, ждали дела. Но он хоть душу отвёл со мной: переживал все же за старшего сына. Вероятно, убеждая меня, окончательно убедил и себя, преодолев все колебания, если таковые и были. Через несколько дней по его инициативе вопрос об обмене Паулюса на Джугашвили был поставлен перед членами Политбюро, собравшимися в кремлёвском кабинете Сталина. Короткое сообщение сделал Молотов, осторожно добавив от себя, что над предложением немцев надо бы подумать не торопясь. Его столь же осторожно поддержал Берия: можем ли мы получить какую-нибудь выгоду и каким образом? Простодушный Калинин заметал, что решать должен сам Сталин, и как Верховный Главнокомандующий, и как отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
Вот документы, которые красноречиво говорят сами за себя.
Секретно.
Зам. начальника 1-го Отдела НКВД СССР
Комиссару Госбезопасности 3-го ранга
т. Власику Н. С.
Заключение о состоянии здоровья полковника
СТАЛИНА ВАСИЛИЯ ИОСИФОВИЧА
т. Сталин В. И. доставлен в Кремлёвскую больницу 4/IV-43 г. в 11 часов по поводу ранений осколком снаряда.
Ранение левой щеки с наличием в ней мелкого металлического осколка и ранение левой стопы с повреждением костей её и наличием крупного металлического осколка.
В 14 часов 4/1V-43 г. под общим наркозом проф. А. Д. Очкиным произведена операция иссечения повреждённых тканей и удаления осколков.
Ранение стопы относится к разряду серьёзных.
В связи с загрязнением ран введены противостолбнячная и противогангренозная сыворотки.
Общее состояние раненого вполне удовлетворительное.
Начальник Лечсанупра Кремля
Бусалов
4 апреля 1943 г.
И ещё:
ПРИКАЗ НАРКОМА ОБОРОНЫ СССР
26 мая 1943 г.
Командующему ВВС Красной Армии Маршалу авиации тов. НОВИКОВУ
ПРИКАЗЫВАЮ:
1) Немедленно снять с должности командира авиационного полка полковника СТАЛИНА В. И. и не давать ему каких-либо командных постов впредь до моего распоряжения.
2) Полку и бывшему командиру полка полковнику Сталину объявить, что полковник Сталин снимается с должности командира полка за пьянство и разгул и за то, что он портит и развращает полк.
3) Исполнение донести.
Народный Комиссар Обороны
И. СТАЛИН
26 мая 1943 г.
Комментарии, полагаю, излишни.
4
История несостоявшегося обмена сдавшегося в плен генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса на попавшего в плен старшего лейтенанта Якова Джугашвили стала своего рода притчей, которую толкуют или тенденциозно (в зависимости от отношения к Сталину), или слишком уж упрощённо. И в том, и в другом случае искажается и само событие, и характер, образ Иосифа Виссарионовича как вождя и как человека. Даже крылатую фразу, облетевшую весь мир, излагают по-разному, с примитивной отсебятиной. Чаще всего она звучит так: «Я офицеров на фельдмаршалов не меняю». Нелепо хотя бы потому, что офицерский статус у нас в ту пору только устанавливался, термин ещё не был обиходным, Иосиф Виссарионович привык к нему только в сорок пятом году и уж тем более никогда не употреблял его задним числом применительно к Якову. Ну и насчёт фельдмаршала — это погоня за броским словцом, сводящая обобщённое мнение Верховного Главнокомандующего к частному случаю. А ведь Иосиф Виссарионович даже на сугубо личные дела смотрел с государственной колокольни, особенно во время войны, глубоко сознавая свою ответственность за все.
До 1943 года вопрос об отношении к пленным, об их использовании почти не затрагивался в нашем руководстве. Некогда было думать об этом, да и пленных-то было мало. Процесс развивался сам по себе, начиная с отметки, возникшей у нас где-то на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Не вдаваясь в подробности классовости и интернационализма, приведу лишь несколько строк известного в ту пору стихотворения: «В бою столкнулись двое, чужой солдат и наш. Чужой схватил винтовку, сразиться он готов. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты…» Для меня этакий слюнявый пацифизм всегда равнялся предательству. Никакой немецкий или румынский солдат, будь он самый что ни на есть распролетарий, брат по классу, не бросит винтовку при виде нашего красноармейца. Он же присягу принимал, у него инстинкт самосохранения сработает: кто первым выстрелит, тот останется жив. Страшная штука этот пацифизм и вообще вмешательство политики в войну, это приводит к переговорам, к затягиванию военных действий, к неоправданным надеждам, в конечном счёте значительно увеличивает количество жертв. Чем быстрее разрешается конфликт, тем меньше гибнет и военных, и гражданских лиц. Каждый боевой генерал знает об этом и терпеть не может политиканов-переговорщиков, путающихся под ногами.
Отношение к противнику как на поле боя, так и к пленным, начало у нас меняться во время короткой, но жестокой финской кампании 1939-1940 годов. Кто участвовал в ней, тот понял, что церемониться с врагом — значит увеличивать риск для себя. Но много ли было тех участников и свидетелей?! Короче говоря, в первые дни, в первые недели Великой Отечественной войны наши бойцы и командиры относились к фашистским молодчикам слишком уж мягко, терпя их чванливость, высокомерие. Это уж потом накопилась злость, перераставшая в ненависть. Но если и допускались с нашей стороны злоупотребления по отношению к пленным, то лишь на самом первичном уровне: в горячке боя, на передовой линии. Пристреливали поднявших руки на месте или при отгоне в тыл, пока пленных не пересчитали, не переписали. Кто разберётся, как погиб немец, да и будут ли разбираться? Самим жрать нечего, сами загибаемся от холода, от ран, а тут ещё пленных корми, лечи, охраняй… Мстили за погибших товарищей, за казнённых фашистами родственников. Командиры и особенно политработники разъясняли: чем больше немцев сдадутся, тем меньше урона будет у нас, не надо пугать фрицев, пусть идут в плен. Но убеждения действовали далеко не всегда, ведь воины знали, слышали и сами видели, как зверски расправлялись фашисты с нашими людьми.
Официальные наши установки по отношению к пленным кардинально отличались от гитлеровских. У фашистов — чем больше будет уничтожено, тем лучше. У нас — создание условий для нормального существования. Если немецкий пленный миновал фронтовую полосу и оказался в нашем тылу, он чувствовал себя в полной безопасности. Практически все лагеря военнопленных обеспечивались так же, как наши запасные полки. Такая же продовольственная норма, такие же сроки носки обмундирования (за счёт трофеев), такие же казармы или бараки. Скудно, разумеется, но ведь не хуже, повторяю, чем в наших запасных полках, сидевших на тыловом пайке; ни в коей мере даже сравнивать нельзя с немецкими концлагерями, которые можно считать фабриками смерти. Я уж не говорю о положении у нас тех немецких пленных, которые участвовали в строительстве, в других работах. Они получали повышенное довольствие, вплоть до курева… Тут я полностью разделял мнение Иосифа Виссарионовича, который считал, что подобное отношение к пленным, их снабжение, порой даже в ущерб своим, окупится сторицей. Вражеские солдаты и офицеры по ту сторону фронта знали о нашей гуманности и все чаще выходили из кровавой игры, сдаваясь нам. А у нас, соответственно, уменьшались боевые потери, сохранялись многие тысячи жизней.
Одно не нравилось сдавшимся немцам, особенно офицерам: наши пропагандисты, вещавшие по радио на Германию, зачитывали длинные списки оказавшихся в плену. Сообщали вроде бы родственникам хорошую новость: ваш отец или муж не погиб, он вполне здоров и находится в лагере. В доме отдыха, если считать по военному времени. Вернётся после победы союзников, ждите! Но послушать радио мог тогда далеко не каждый немец, а вот гестапо слушало и записывало от первого до последнего слова. Родственники сдавшихся подвергались репрессиям, лишались привилегий, пайков, жилья, некоторых даже за колючую проволоку отправляли. Это, безусловно, действовало на немецких солдат, особенно на семейных. Однако с середины войны, когда количество пленных увеличилось и невозможно стало перечислять всех, чтение списков прекратилось, и поток сдавшихся сразу возрос.
Надо сказать, что в высшем эшелоне власти у нас отношение к пленным было далеко не одинаковым. Это зависело, в частности, и от чисто человеческих качеств. Лазарь Моисеевич Каганович, люто ненавидевший немцев вообще, не упускал малейшей возможности сделать им плохо. Для перевозки пленных, например, — самые скверные вагоны. Успешно «сражался» с пленными и Лев Захарович Мехлис, объясняя свои действия все той же ненавистью к гитлеровцам. Сталину известно было письмо Мехлиса, отправленное весной сорок второго года с Крымского фронта сыну-курсанту. Там были такие строки: «Кровь стынет от злости и жажды мстить. Фашистов пленных я приказываю кончать. И Фисунов (адъютант) тут орудует хорошо. С особым удовлетворением уничтожает разбойников». Но, извините, это уже не война, это просто бойня. Ни героизма, ни воинского мастерства не требуется для «уничтожения» тех, кто сложил оружие. А дурной пример заразителен, тем более если он исходит от высокого должностного лица. Наряду с военной бездарностью, приведшей к тяжёлому поражению в Крыму, чрезмерная жестокость Мехлиса послужила причиной снятия его с поста начальника Главного политического управления Красной Армии и понижения в звании.
Лаврентий Берия, с полным безразличием относившийся ко всему, что не затрагивало лично его интересов, добросовестно придерживался по отношению к пленным того мнения, которое было у Сталина и Молотова. Создавал надлежащие условия. Пленные содержались лучше, чем наши люди, находившиеся в лагерях. Иногда даже лучше, чем воины в запасных полках: на таком же пайке, но без занятий, учений и прочих утомительных нагрузок.
Проводя политику своего рода «заманивания» немцев в плен и тем самым ослабляя вражеские войска, наше руководство одновременно ужесточало отношение к собственным сдавшимся военнослужащим, превращая в заложников их родственников. Особенно это проявилось в трудные месяцы 1942 года, когда положение страны осложнилось до крайности, когда были задействованы все людские и материальные ресурсы. Отсюда и крайние меры.
Вернёмся ещё раз к известному приказу Верховного Главнокомандующего № 227 — «Ни шагу назад», появившемуся тогда, когда наши войска отступали на всем протяжении от Орла до Кавказа, когда в некоторых местах наш фронт был разорван, раздроблён. Наряду с другими крутыми мерами по наведению порядка этим приказом все советские военнослужащие, оказавшиеся в плену, объявлялись изменниками. Семьи сдавшихся в плен командиров и политработников высылались в Сибирь или в другие отдалённые районы. Родственники рядовых бойцов лишались всех льгот, которыми пользовались семьи участников войны. В числе многих других пострадала и жена Якова Джугашвили — Юлия Мельцер. Никаких исключений Сталин не делал, поблажек родне не допускал: порядок одинаков для всех. На самого же Иосифа Виссарионовича, на отца пленного Якова, действие приказа не распространялось, так как он состоял в рядах воюющей армии.
Таково, значит, в общих чертах положение с военнопленными нашей и другой стороны. Но вот произошла резкая перемена. В январе 1943 года, всего за один месяц, мы захватили в плен только в районе Сталинграда 91 тысячу немцев и румын, в том числе 2500 офицеров и 24 генерала. Едва успевали отводить их в тыл, сортировать, размещать. Почти в полном составе сдался штаб 6-й немецкой армии, а самое главное — её командующий, один из наиболее известных немецких полководцев Фридрих Паулюс. Его капитуляция послужила как бы прологом будущей капитуляции всей фашистской Германии. Мало того, что Паулюс нарушил приказ фюрера удерживать Сталинград до последней возможности, до последнего солдата, он ещё и создал небывалый для фашистских войск прецедент, взяв на себя ответственность за спасение армии от гибели ценой собственной измены, — так считал Гитлер. И сам фюрер, и весь его пропагандистский аппарат стремились создать вокруг 6-й армии ореол славы и самопожертвования, превратить её в символ стойкости, преданности интересам Германии, самого Паулюса возвысили до уровня национального героя. В конце января Гитлер оказал ему высокую честь, присвоив звание фельдмаршала, будучи уверенным, что в случае крайней необходимости Паулюс застрелится, показав ещё один пример высокого духа немецкого воинства. А Паулюс буквально через несколько дней поставил авторитетную, теперь уже фельдмаршальскую подпись под актом о капитуляции своей армии и приказал солдатам сложить оружие.
Гитлер, естественно, был взбешён. Он распорядился объявить трехдневный траур по героям, погибшим в Сталинграде, и дал себе клятву расправиться самым жестоким образом с предателем-фельдмаршалом, обманувшим доверие. Но как дотянуться до него, проживавшего теперь в благоустроенном коттедже в надёжно охраняемом лагере для пленных генералов и офицеров? Вот и родилась идея обменять Паулюса на сына Сталина, то есть старшего лейтенанта на фельдмаршала, уже самим этим неравнозначным обменом (при немецком-то чинопочитании!) унизив его. А затем судить за измену и устроить такую казнь, чтобы никому неповадно было помышлять о неисполнении приказов, о нарушении воли фюрера.
Неофициальная связь между нашими и немецкими дипломатами поддерживалась в столицах по крайней мере двух нейтральных государств. При желании всегда можно было довести до сведения другой стороны любое сообщение. Естественно, что о предложении немцев первым в Москве узнал нарком иностранных дел Молотов. С глазу на глаз сообщил Сталину. Кстати сказать, Вячеслав Михайлович имел в этом деле определённую заинтересованность: его племянник Скрябин тоже находился в плену. Мне Иосиф Виссарионович сказал о немецкой инициативе где-то на рубеже зимы и весны, в разгар конфликта со Светланой. Военных забот тогда стало поменьше, вот и выкроил он несколько часов для смены обстановки, для психической разрядки: по моей просьбе приехал на мою дачку, погулять при лёгком морозце по тропинке меж высокими соснами. Потом чай если пить с его любимым вареньем из грецких орехов. По его тону я понял, что выменивать Якова он не намерен, однако заметил:
— Сын все же.
— Кто воюет — все наши сыновья. Кто в плену — все чьи-нибудь сыновья. Что скажут матери, что скажут отцы, когда узнают: советские воины в кровавом сражении захватили немецкого полководца, а Сталин этого полководца на сыночка своего променял. Ни у кого такой возможности нет, а у Сталина есть, использовал в личных целях служебное положение. Как ми-и после этого с людей требовать будем?
— Поймут.
— Может, и поймут, и простят, а в душе тень затаится. Не хочу, Николай Алексеевич. Не могу так поступить. Совесть не позволяет… В Грузии до сих пор чтут национального героя Георгия Саакадзе, который в борьбе с иранским шахом пожертвовал своим сыном Паатом. По всей нашей стране славится Тарас Бульба, не простивший сына-изменника. Вот что знает и помнит народ. У каждого своя жертва на алтаре истории. — Иосиф Виссарионович поднял стакан чая, помолчал, глубоко дыша, будто высматривая что-то в глубине стакана, и поставил, не прихлебнув. — Повернём медаль другой стороной. Что сделает Гитлер с Паулюсом? Проведёт громкий позорный суд. Учинит позорную, устрашающую казнь под девизом: так будет с каждым, кто изменит великой Германии. После этого ни один генерал к нам в плен не пойдёт и свои войска не сдаст. Да что там генералы — ни один офицер не поднимет руки, каждый вражеский солдат поколеблется. Лучше в бою умереть, чем с позором. Мы же в их глазах как выглядеть будем, никакой веры нам. Сотни тысяч таких окажется, миллионы… И соответственно возрастут наши трудности, наши потери.
— В этом отношении вы правы.
— Но есть ещё и третья сторона.
— У медали-то? — усомнился я.
— Не ловите на слове. Повернём не стороной, а ребром. Когда Вече сказал мне о предложении немцев, то через несколько минут упомянул вместе с Паулюсом генерала Зайдлица. Тоже, мол, фигура крупная, известная вермахту и всей Германии. Случайно вроде бы упомянул…
— У Молотова случайностей не бывает.
То-то и оно. Напрямик Зайдлица со своим племянником не связывал, но почву прощупал. Если вести переговоры об одном обмене, то почему бы и не о двух? А у нас совсем другие планы на этот счёт. Комиссар госбезопасности Мельников работает сейчас по использованию пленных в психологической войне. Успешно работает. — Подумав, добавил: — И не только в психологической, но и просто в войне. Зайдлиц дальновидный человек, он идёт на сотрудничество с нами. Он важен дня нас не меньше, чем Паулюс.
На этом и закончился наш разговор о судьбе Якова. За Сталиным пришла машина, ждали дела. Но он хоть душу отвёл со мной: переживал все же за старшего сына. Вероятно, убеждая меня, окончательно убедил и себя, преодолев все колебания, если таковые и были. Через несколько дней по его инициативе вопрос об обмене Паулюса на Джугашвили был поставлен перед членами Политбюро, собравшимися в кремлёвском кабинете Сталина. Короткое сообщение сделал Молотов, осторожно добавив от себя, что над предложением немцев надо бы подумать не торопясь. Его столь же осторожно поддержал Берия: можем ли мы получить какую-нибудь выгоду и каким образом? Простодушный Калинин заметал, что решать должен сам Сталин, и как Верховный Главнокомандующий, и как отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287