Тот же товарищ Ворошилов… Я постараюсь повлиять на них… Мы говорим сейчас только про Георгиевские кресты или и про офицерский орден Святого Георгия?
— Только про кресты. С орденом сложнее. Давался он редко, удостаивался лишь тот, кто не только обязанность свою воинскую исполнил во всем по присяге, чести и долгу, но сверх того ознаменовал себя на пользу и славу российского оружия особым отличием, — так примерно записано в статусе. Получивший Святого Георгия автоматически становился потомственным дворянином… Боюсь, что теперь носить будет некому. Может быть, найдутся единицы… А Георгиевские кресты хранятся у многих. Не полные банты, конечно, но по одному, по два.
— Пожалуй, пожалуй. — Привязалось к Сталину это словечко. — Разница существенная… Подготовьте проект решения.
Прошло ещё некоторое время, и засияли на гимнастёрках ветеранов рядом с новыми традиционные награды нашего доблестного воинства. Бывало потом на фронте, и не раз бывало: в тяжкий момент боя, когда не оставалось в цепях решительных командиров, когда по призыву «Коммунисты, вперёд!» уже некому было подняться, звучало, как прежде над полем брани: «Георгиевские кавалеры, вперёд!» И вставали, и шли ветераны навстречу смерти, на штурм, на прорыв!
9
Хорошо встретили мы Новый год. Со всех точек зрения хорошо. Радовали успехи, не по воле богов сыпавшиеся из рога изобилия, а завоёванные, достигнутые нашими ратными трудами. Калугу мы взяли, Белев, Боровск. Генерал Белов кромсал немецкие тылы от Сухиничей до Мещовска. На юге черноморцы освободили Керчь и Феодосию, облегчив тем самым положение осаждённого Севастополя. На севере открылось сквозное движение поездов на ветке Тихвин — Волхов. Если до декабря угнетали нас ежедневно сообщения горькие и печальные, то теперь вдохновляли радостные. Имелись все основания весело отметить праздник. Конечно, кто-то встречал его в промёрзшем блиндаже, в стылой траншее или даже в сугробе перед атакой, может быть, истекая кровью, но моя совесть перед ними была чиста. Бывало, не в лучшем положении отмечал торжества и я. Тут уж без зависти и без злости: какой кон тебе на войне выпал сегодня, с таким и мирись. Мне в этот раз повезло, я встретил Новый год дома, по-семейному: с дочерью и нашей экономкой Анной Ивановной. Возле ёлочки, на которой горело несколько тоненьких свечек.
Беспокоило лишь одно: не преподнесут ли немецкие авиаторы нежелательный «подарок». В предыдущую ночь, на 31 декабря, большая группа вражеских самолётов пыталась прорваться к Москве, некоторые машины достигли столицы, сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Не разведка ли это перед массированным налётом? Немец, конечно, не тот, что летом, но все же. Для противовоздушной обороны тревожной была новогодняя ночь, однако, фашисты на массированную атаку не решились. Пытались пройти, прокрасться лишь отдельные самолёты, но до Москвы не допустили ни одного.
Впрочем, разговаривая с дочерью, я отвлекался от внешних обстоятельств, отдыхал от них, она посетовала, что очень редко видит меня, и сказала полушутливо, что начинает отвыкать, тем более, по её словам, я сильно изменился за последнее время даже внешне, будто высох, реже улыбаюсь, шучу, глаза холоднее стали. Отдалился от нас и от тёти Ани. Я, конечно, сослался на непомерную занятость, не оставляющую времени для себя, для семьи, для личных переживаний. Сказал, что Иосиф Виссарионович вообще с лета не видел Светлану, только по телефону разговаривал несколько раз.
— А насчёт того, что отдалился, ты не права. В чем это выражается?
— Ну, в разном, — сдвинула дочь чёрные брови и продолжала не без лукавства. — Раньше ты, уезжая, наставления мне делал, целовал меня… И тётю Аню… В щеку, — пощадила она зардевшуюся нашу хозяюшку. — А теперь ни меня, ни её. «До скорого свидания, мои дорогие!» И пошёл.
— Повзрослела ты.
— И тётя Аня?
— Обе мы повзрослели, грустно пошутила Анна Ивановна. — Время меняет.
Правы они были, и та и другая, правы в том, что суть изменений — не только в ожесточившей войне, но ещё и в том, что сдвинулась, изменилась взаимосвязь наших возрастных пластов, это резче высветилось именно теперь, когда мы стали реже видеться. Постепенность, каждодневность сглаживает перемены, а для нас теперь они проявлялись скачками, ступенями. И не столько, может быть, я изменился, сколько дорогие мои домочадцы, и поэтому воспринимали меня несколько иначе. Под другим углом зрения, что ли.
Ранее я уже писал о том, что первое время о моей дочери, оставшейся без мамы, едва появившись на свет, заботилась та простая, добрая и мудрая русская женщина, которая кормила и нянчила Светлану Сталину, Васю. Потом были и другие — на небольшой срок. Но вот когда моей дочке исполнилось три года, в нашем доме появилась Анна Ивановна. Мне порекомендовали её как очень обязательного, образованного человека. Правда, замкнутого, труднораскрывающегося. Это была шатенка тридцати лет, среднего роста, полноватая, напоминавшая провинциальную купчиху, привыкшую чаёвничать у самовара. Но глаза в преждевременной сети морщин выказывали и характер, и проницательность, и глубину переживаний. Она не любила, чтобы ей заглядывали в глаза, понимая, вероятно, что они разрушают простоватость её образа. Первое время меня раздражала и настораживала эта двойственность, непонятность, не нравилась словно бы нарочитая медлительность движений, скупость в словах. Не спешит, а все успевает. Да и вообще, что это за купчиха, цитирующая вдруг по-французски высказывания Вольтера о воспитании, читающая Диккенса на английском, а Гёте — по-немецки. И убаюкивающая ребёнка деревенскими колыбельными песнями. Все это я узнавал, слышал случайно. При мне — сдержанность. Я бы отказался от услуг этой странной женщины, но очень скоро понял, что ей, как никому другому, можно доверить заботу о дочке, а это для меня было самое главное.
Раскрывалась наша няня-гувернантка, действительно, неохотно и постепенно. Отец — филолог, преподавал в провинциальном университете. Мать, не закончив полностью Бестужевских курсов, вела дом, воспитывала детей. Была ли Анна замужем? «Да, — ответила она, и помолчав, уточнила: — Была, но не долго…» Все близкие её, включая и молодого мужа, горного инженера, умерли от тифа зимой 1920 года. Анна находилась в это время у сестры в другом городе, поэтому уцелела и даже не знала, в какой общей могиле зарыты её родственники. Где и как скиталась она потом, зарабатывая на жизнь, вспоминать не любила. Имея за собой гимназию и хорошую домашнюю подготовку, преподавала в трудовой школе, была совслужащей, переводчиком в редакции, жила в семье крупного советского деятеля, помогая его жене воспитывать многочисленных отпрысков, пока не поняла, что это совсем не тот человек, за которого себя выдаёт, а просто приспособленец, беспринципный жулик, наживающий чёрные деньги на людских трудностях. Этакий капиталец для тех самых отпрысков, которым Анна прививала хорошие манеры, которых обучала правильному произношению по-французски и по-английски… Про это, кстати, при её порядочности, Анна рассказала мне лишь много лет спустя.
Был в отношении наших один важнейший переломный момент. Свыклись, сжились мы втроём. Я уж, ей-богу, начал опасаться: Анна ещё довольно молода, недурна, хозяйка замечательная, чистюля и аккуратистка — вдруг выйдет замуж, ославит нас?! Но испытание подступило с другой стороны. В тридцать пятом соду в приволжском городе заболела, слегла старшая сестра Анны, у которой она когда-то спаслась от тифа. Сестра одинокая, болезнь безнадёжная. Уход требовался. Помучившись раздумьями, Анна уехала к ней. И будто сумерки сгустились в нашей квартире, на даче. Все было неуютно, пусто, уныло. Новая прислуга — не ко двору, дочь не могла ни к кому привыкнуть, плакала по ночам. Я извёлся, беспокоясь о ней, особенно в командировках. И обида нарастала: вот привязала нас к себе Анна — и бросила. Ей-то что, шлёт деловые рассудочные письма. Я даже не отвечал на них. Дочка писала. До того дня, когда пришло от Анны коротенькое письмо — вопль, крик души: она истерзались без дочки, она больше не может, пусть дочь едет к ней, здесь хороший деревянный дом, своя библиотека, большой сад, дочке будет хорошо, Анне тоже, а я смогу работать спокойно…
Я тогда сел в поезд и поехал к Анне сам. Чтобы забрать её и её сестру. Пусть ухаживает за сестрой у нас на даче. И всем будет хорошо. Но Анна не согласилась. Не хотела быть обузой. Да и сестра не выдержала бы переселения из родного гнёзда в новую обстановку. Так и промучились мы вдали друг от друга целое лето и почти всю осень. Лишь похоронив сестру, Анна вернулась к нам…
Вскоре после этих испытаний я и Анна стали совсем близки. Но считали, что никто, в том числе и дочь, не догадываются об этом. Я был бы рад предложить Анне руку и сердце, она была бы хорошей женой и не мачехой, а матерью для моей дочери, но мистический страх, даже ужас сковывали меня при мысли об этом. Двум дорогим мне женщинам наша женитьба не дала счастья, хуже того: принесла смерть. Я ведь дал себе клятву не испытывать судьбу в третий раз. И теперь формально вроде бы и не испытывал её, капризную. Кто такая Анна Ивановна? Экономка. Наши отношения? А кого это может интересовать? Мало ли что бывает между мужчиной и женщиной, живущими в одном доме. Нет-нет, чёрные силы, не подступайте, отриньте, у вас нет никаких прав!.. Наивно это? Пусть кажется наивным, но это была единственная возможность успокоить себя: я не рискую жизнью близкой мне женщины. Побывав в моей шкуре, не поддались бы и вы подобному суеверию?!
Помнится, перед поездкой на Финский фронт мы с Анной провели ночь на даче — дочь была в городе. Проговорили долго. Намекнул я, что война есть война, всякое случается, а дочь в том возрасте, когда все ещё впереди: поиски, переломы, ошибки… «Видит бог, Коля, как я люблю вас, — строго ответила Анна, всегда обращавшаяся ко мне только на „вы“. — Видит бог… Но если с вами что-то случится, я переживу… Да, переживу. Потому что не одна в пустыне, потому что есть росток, которому я нужна… Я буду с ней до последней своей возможности. Или до той минуты, когда перестану быть нужной».
Как благодарен я был этой женщине! Была война, и впереди, я знал, будут войны. Я не очень-то опасался за себя — двум смертям не бывать, а одной не минуешь. Я переживал за дорогих мне людей, казавшихся такими беззащитными. Как они без меня? Особенно дочка. Но теперь была уверенность — она под надёжным крылом. И, наверно, поэтому (без хвастовства) был смелее многих других. А смелым сопутствует удача.
Это предисловие к тем переменам, которые открылись мне в Анне и в дочери в ту новогоднюю ночь. У Анны Ивановны появилась этакая спокойная уверенность, которой ей чуть-чуть недоставало прежде. Все же была она не хозяйкой, а няней, гувернантской, экономкой. Это сказывалось. Вроде бы полноправный член семьи, но… А теперь что произошло? За шесть тяжких месяцев, почти не видя меня, одинаково тревожась обо мне, деля скудный паёк, согреваясь под одним одеялом в промёрзшей квартире, подбадривая друг друга при бомбёжке, дочь и Анна Ивановна обрели привязанность неразрывную. Если раньше в отношении дочери к тёте Ане бывало всякое, вплоть до неосознанной эгоистичной ревности ко мне, то теперь Анна была уже не тётей, а незаменимой матерью, со всеми сложными чувствами и простотой отношений, которые вмещает это понятие. Анна Ивановна ощущала это, свою неотделимость от дочери, подсознательно гордилась этим, чувствовала себя желанно-полновластной хозяйкой дома. И уже несколько иначе относилась ко мне, хоть и дорогому, хоть и главе семьи, но в общем-то к человеку приезжающе-уезжающему, переложившему на её плечи заботы о подрастающей девочке, о себе самой, да и в какой-то степени и обо мне. У дочери и у неё были теперь свои секреты, может, и малые, а может, уже и большие. И не я отодвинулся от них, а они несколько отгородились от меня, не все знавшего, не все понимавшего теперь в их жизни.
А дочь изменилась ещё и тем, что очень вытянулась за минувшую осень, из девочки оформилась в девушку. Пышные густые волосы, большие глаза. Она ощущала, конечно, свою привлекательность, это придавало ей уверенность в мыслях, в поступках, даже в жестах. Она ещё взрослела, но, как бывает в таком возрасте, опережая события, уже считала себя взрослой, в душе оставаясь ребёнком и зачастую поступая по-детски. Очень опасный период. Как я тревожился бы за неё, не будь рядом с ней очень любящей её женщины. И нам было хорошо всем вместе.
Пребывая в столь благостном расположении духа, я спросил дочку, чего ей сейчас хочется больше всего? Не только потому, что интересно было это знать — я постарался бы сделать для неё, для Ани все, что в моих силах. Все же возможности у меня были большие, даже очень большие; хотя я никогда не пользовался ими, но тут захотелось сделать приятное моим близким, доставить им радость. Дочь надолго задумалась, беззвучно шевеля губами, будто перебирала мысленно варианты. Аня, затаив улыбку, не сводила с неё глаз. Тоже любопытно было — о чем мечтает девочка? О красивом платье, об интересной книге, о коробке шоколадных конфет? А она сказала:
— Помните, когда-то зимой мы все вместе пошли в лес на лыжах? Вечером или даже ночью. Был мороз, сугробы были под луной голубые, а на них чёрные тени деревьев. Все дачи спали, было тихо, только снег скрипел под лыжами, а лыжи катились будто сами. Оттолкнёшься палками и катишься. Мы даже ни о чем не говорили, только смотрели и слушали. Было так празднично, так легко… Папа! — протянула она руки ко мне. — Папа, я хочу в тот лес, в ту тишину! Чтобы ничего не бояться, чтобы не ждать все время сирены и телефонных звонков…
Встала и быстро вышла из комнаты Анна. Показалось, что всхлипнула. Я опустил голову. Выполнить такую неожиданную и такую простую просьбу дочери я был не в состоянии при всех своих обширных возможностях. Любимый наш лес все ещё находился в прифронтовой полосе. Дальняя дача Сталина, где мы тоже иногда катались на лыжах, была взорвана. А по телефону меня могли вызвать в любую минуту: неизвестно зачем и неизвестно насколько.
10
Как встретил Новый год Иосиф Виссарионович — сие, выражаясь языком романтической классики, окутано загадочной дымкой. К этой «дымке» мы вынуждены будем вернуться в одной из последующих глав, чтобы понять, кому и для чего понадобилось напускать туман. А пока — известные мне факты. Примерно до полуночи Сталин находился в рабочем кабинете. Поскребышев принимал телефонные звонки, на некоторые отвечал сам, некоторых абонентов переключал на «хозяина». Я поздравил Сталина часа в двадцать три. Потом мне звонил адмирал Кузнецов Николай Герасимович и после соответствующего поздравления сказал, что несколько минут назад говорил с Верховным и что у всех «приподнятое настроение». Я, естественно, такое состояние постарался не омрачить.
Сам Иосиф Виссарионович или Поскребышев отвечали по телефону до часа ночи. После этого трубку брал дежурный генерал. Говорил всем: товарищ Сталин отдыхает. Только Шапошникову, поколебавшись, добавил уклончиво: «хозяин» не один и лучше его не тревожить. Отдыхал Иосиф Виссарионович до полудня и в тот раз нарушил не только свой распорядок, но и в какой-то степени и привычный строгий ритм всего управленческого механизма.
По одной из многочисленных градаций люди, как известно, делятся на «сов» и «жаворонков». Понятно, что «жаворонки» начинают сновать с рассветом, они быстры, суетливы, к вечеру выдыхаются и рано ложатся спать. А «совы», наоборот, ночью бодры, поздно ложатся, поздно встают, пробуждаются вяло, постепенно набирая трудовой темп. Был ли Сталин от природы «совой» — утверждать не берусь. На его образ жизни большое влияние оказывали внешние обстоятельства. В разные годы по-разному складывался его режим. Детство провёл в полусельской местности, а там встают с петухами. В тюрьме, в ссылке он, конечно, и спать ложился и поднимался вместе со всеми. Ну а если взять полярные дни или полярные ночи, длившиеся месяцами, то они просто ломали представление о распорядке.
Знаю, что во время обороны Царицына Сталин ложился поздно и подчинённых держал в напряжении, они засыпали позже него. Это не каприз. Сводки о событиях за день поступали по телефонам, по телеграфу, с нарочными вечером, иной раз к полуночи. Тогда же подводились итоги, намечались планы на завтра, отдавались распоряжения. Глядишь, уже и светает. Труднее всех было лёгкому на подъем, кипучему Клименту Ефремовичу Ворошилову. Энергии ему хватало только до вечера. Выдохнется, а дела-то ещё впереди. Едва задремлет под опекой своей заботливой, уравновешенной жёнушки (Екатерина Давыдовна Горбман следовала за мужем по всем фронтам), только начнёт похрапывать — звонок Иосифа Виссарионовича:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287
— Только про кресты. С орденом сложнее. Давался он редко, удостаивался лишь тот, кто не только обязанность свою воинскую исполнил во всем по присяге, чести и долгу, но сверх того ознаменовал себя на пользу и славу российского оружия особым отличием, — так примерно записано в статусе. Получивший Святого Георгия автоматически становился потомственным дворянином… Боюсь, что теперь носить будет некому. Может быть, найдутся единицы… А Георгиевские кресты хранятся у многих. Не полные банты, конечно, но по одному, по два.
— Пожалуй, пожалуй. — Привязалось к Сталину это словечко. — Разница существенная… Подготовьте проект решения.
Прошло ещё некоторое время, и засияли на гимнастёрках ветеранов рядом с новыми традиционные награды нашего доблестного воинства. Бывало потом на фронте, и не раз бывало: в тяжкий момент боя, когда не оставалось в цепях решительных командиров, когда по призыву «Коммунисты, вперёд!» уже некому было подняться, звучало, как прежде над полем брани: «Георгиевские кавалеры, вперёд!» И вставали, и шли ветераны навстречу смерти, на штурм, на прорыв!
9
Хорошо встретили мы Новый год. Со всех точек зрения хорошо. Радовали успехи, не по воле богов сыпавшиеся из рога изобилия, а завоёванные, достигнутые нашими ратными трудами. Калугу мы взяли, Белев, Боровск. Генерал Белов кромсал немецкие тылы от Сухиничей до Мещовска. На юге черноморцы освободили Керчь и Феодосию, облегчив тем самым положение осаждённого Севастополя. На севере открылось сквозное движение поездов на ветке Тихвин — Волхов. Если до декабря угнетали нас ежедневно сообщения горькие и печальные, то теперь вдохновляли радостные. Имелись все основания весело отметить праздник. Конечно, кто-то встречал его в промёрзшем блиндаже, в стылой траншее или даже в сугробе перед атакой, может быть, истекая кровью, но моя совесть перед ними была чиста. Бывало, не в лучшем положении отмечал торжества и я. Тут уж без зависти и без злости: какой кон тебе на войне выпал сегодня, с таким и мирись. Мне в этот раз повезло, я встретил Новый год дома, по-семейному: с дочерью и нашей экономкой Анной Ивановной. Возле ёлочки, на которой горело несколько тоненьких свечек.
Беспокоило лишь одно: не преподнесут ли немецкие авиаторы нежелательный «подарок». В предыдущую ночь, на 31 декабря, большая группа вражеских самолётов пыталась прорваться к Москве, некоторые машины достигли столицы, сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Не разведка ли это перед массированным налётом? Немец, конечно, не тот, что летом, но все же. Для противовоздушной обороны тревожной была новогодняя ночь, однако, фашисты на массированную атаку не решились. Пытались пройти, прокрасться лишь отдельные самолёты, но до Москвы не допустили ни одного.
Впрочем, разговаривая с дочерью, я отвлекался от внешних обстоятельств, отдыхал от них, она посетовала, что очень редко видит меня, и сказала полушутливо, что начинает отвыкать, тем более, по её словам, я сильно изменился за последнее время даже внешне, будто высох, реже улыбаюсь, шучу, глаза холоднее стали. Отдалился от нас и от тёти Ани. Я, конечно, сослался на непомерную занятость, не оставляющую времени для себя, для семьи, для личных переживаний. Сказал, что Иосиф Виссарионович вообще с лета не видел Светлану, только по телефону разговаривал несколько раз.
— А насчёт того, что отдалился, ты не права. В чем это выражается?
— Ну, в разном, — сдвинула дочь чёрные брови и продолжала не без лукавства. — Раньше ты, уезжая, наставления мне делал, целовал меня… И тётю Аню… В щеку, — пощадила она зардевшуюся нашу хозяюшку. — А теперь ни меня, ни её. «До скорого свидания, мои дорогие!» И пошёл.
— Повзрослела ты.
— И тётя Аня?
— Обе мы повзрослели, грустно пошутила Анна Ивановна. — Время меняет.
Правы они были, и та и другая, правы в том, что суть изменений — не только в ожесточившей войне, но ещё и в том, что сдвинулась, изменилась взаимосвязь наших возрастных пластов, это резче высветилось именно теперь, когда мы стали реже видеться. Постепенность, каждодневность сглаживает перемены, а для нас теперь они проявлялись скачками, ступенями. И не столько, может быть, я изменился, сколько дорогие мои домочадцы, и поэтому воспринимали меня несколько иначе. Под другим углом зрения, что ли.
Ранее я уже писал о том, что первое время о моей дочери, оставшейся без мамы, едва появившись на свет, заботилась та простая, добрая и мудрая русская женщина, которая кормила и нянчила Светлану Сталину, Васю. Потом были и другие — на небольшой срок. Но вот когда моей дочке исполнилось три года, в нашем доме появилась Анна Ивановна. Мне порекомендовали её как очень обязательного, образованного человека. Правда, замкнутого, труднораскрывающегося. Это была шатенка тридцати лет, среднего роста, полноватая, напоминавшая провинциальную купчиху, привыкшую чаёвничать у самовара. Но глаза в преждевременной сети морщин выказывали и характер, и проницательность, и глубину переживаний. Она не любила, чтобы ей заглядывали в глаза, понимая, вероятно, что они разрушают простоватость её образа. Первое время меня раздражала и настораживала эта двойственность, непонятность, не нравилась словно бы нарочитая медлительность движений, скупость в словах. Не спешит, а все успевает. Да и вообще, что это за купчиха, цитирующая вдруг по-французски высказывания Вольтера о воспитании, читающая Диккенса на английском, а Гёте — по-немецки. И убаюкивающая ребёнка деревенскими колыбельными песнями. Все это я узнавал, слышал случайно. При мне — сдержанность. Я бы отказался от услуг этой странной женщины, но очень скоро понял, что ей, как никому другому, можно доверить заботу о дочке, а это для меня было самое главное.
Раскрывалась наша няня-гувернантка, действительно, неохотно и постепенно. Отец — филолог, преподавал в провинциальном университете. Мать, не закончив полностью Бестужевских курсов, вела дом, воспитывала детей. Была ли Анна замужем? «Да, — ответила она, и помолчав, уточнила: — Была, но не долго…» Все близкие её, включая и молодого мужа, горного инженера, умерли от тифа зимой 1920 года. Анна находилась в это время у сестры в другом городе, поэтому уцелела и даже не знала, в какой общей могиле зарыты её родственники. Где и как скиталась она потом, зарабатывая на жизнь, вспоминать не любила. Имея за собой гимназию и хорошую домашнюю подготовку, преподавала в трудовой школе, была совслужащей, переводчиком в редакции, жила в семье крупного советского деятеля, помогая его жене воспитывать многочисленных отпрысков, пока не поняла, что это совсем не тот человек, за которого себя выдаёт, а просто приспособленец, беспринципный жулик, наживающий чёрные деньги на людских трудностях. Этакий капиталец для тех самых отпрысков, которым Анна прививала хорошие манеры, которых обучала правильному произношению по-французски и по-английски… Про это, кстати, при её порядочности, Анна рассказала мне лишь много лет спустя.
Был в отношении наших один важнейший переломный момент. Свыклись, сжились мы втроём. Я уж, ей-богу, начал опасаться: Анна ещё довольно молода, недурна, хозяйка замечательная, чистюля и аккуратистка — вдруг выйдет замуж, ославит нас?! Но испытание подступило с другой стороны. В тридцать пятом соду в приволжском городе заболела, слегла старшая сестра Анны, у которой она когда-то спаслась от тифа. Сестра одинокая, болезнь безнадёжная. Уход требовался. Помучившись раздумьями, Анна уехала к ней. И будто сумерки сгустились в нашей квартире, на даче. Все было неуютно, пусто, уныло. Новая прислуга — не ко двору, дочь не могла ни к кому привыкнуть, плакала по ночам. Я извёлся, беспокоясь о ней, особенно в командировках. И обида нарастала: вот привязала нас к себе Анна — и бросила. Ей-то что, шлёт деловые рассудочные письма. Я даже не отвечал на них. Дочка писала. До того дня, когда пришло от Анны коротенькое письмо — вопль, крик души: она истерзались без дочки, она больше не может, пусть дочь едет к ней, здесь хороший деревянный дом, своя библиотека, большой сад, дочке будет хорошо, Анне тоже, а я смогу работать спокойно…
Я тогда сел в поезд и поехал к Анне сам. Чтобы забрать её и её сестру. Пусть ухаживает за сестрой у нас на даче. И всем будет хорошо. Но Анна не согласилась. Не хотела быть обузой. Да и сестра не выдержала бы переселения из родного гнёзда в новую обстановку. Так и промучились мы вдали друг от друга целое лето и почти всю осень. Лишь похоронив сестру, Анна вернулась к нам…
Вскоре после этих испытаний я и Анна стали совсем близки. Но считали, что никто, в том числе и дочь, не догадываются об этом. Я был бы рад предложить Анне руку и сердце, она была бы хорошей женой и не мачехой, а матерью для моей дочери, но мистический страх, даже ужас сковывали меня при мысли об этом. Двум дорогим мне женщинам наша женитьба не дала счастья, хуже того: принесла смерть. Я ведь дал себе клятву не испытывать судьбу в третий раз. И теперь формально вроде бы и не испытывал её, капризную. Кто такая Анна Ивановна? Экономка. Наши отношения? А кого это может интересовать? Мало ли что бывает между мужчиной и женщиной, живущими в одном доме. Нет-нет, чёрные силы, не подступайте, отриньте, у вас нет никаких прав!.. Наивно это? Пусть кажется наивным, но это была единственная возможность успокоить себя: я не рискую жизнью близкой мне женщины. Побывав в моей шкуре, не поддались бы и вы подобному суеверию?!
Помнится, перед поездкой на Финский фронт мы с Анной провели ночь на даче — дочь была в городе. Проговорили долго. Намекнул я, что война есть война, всякое случается, а дочь в том возрасте, когда все ещё впереди: поиски, переломы, ошибки… «Видит бог, Коля, как я люблю вас, — строго ответила Анна, всегда обращавшаяся ко мне только на „вы“. — Видит бог… Но если с вами что-то случится, я переживу… Да, переживу. Потому что не одна в пустыне, потому что есть росток, которому я нужна… Я буду с ней до последней своей возможности. Или до той минуты, когда перестану быть нужной».
Как благодарен я был этой женщине! Была война, и впереди, я знал, будут войны. Я не очень-то опасался за себя — двум смертям не бывать, а одной не минуешь. Я переживал за дорогих мне людей, казавшихся такими беззащитными. Как они без меня? Особенно дочка. Но теперь была уверенность — она под надёжным крылом. И, наверно, поэтому (без хвастовства) был смелее многих других. А смелым сопутствует удача.
Это предисловие к тем переменам, которые открылись мне в Анне и в дочери в ту новогоднюю ночь. У Анны Ивановны появилась этакая спокойная уверенность, которой ей чуть-чуть недоставало прежде. Все же была она не хозяйкой, а няней, гувернантской, экономкой. Это сказывалось. Вроде бы полноправный член семьи, но… А теперь что произошло? За шесть тяжких месяцев, почти не видя меня, одинаково тревожась обо мне, деля скудный паёк, согреваясь под одним одеялом в промёрзшей квартире, подбадривая друг друга при бомбёжке, дочь и Анна Ивановна обрели привязанность неразрывную. Если раньше в отношении дочери к тёте Ане бывало всякое, вплоть до неосознанной эгоистичной ревности ко мне, то теперь Анна была уже не тётей, а незаменимой матерью, со всеми сложными чувствами и простотой отношений, которые вмещает это понятие. Анна Ивановна ощущала это, свою неотделимость от дочери, подсознательно гордилась этим, чувствовала себя желанно-полновластной хозяйкой дома. И уже несколько иначе относилась ко мне, хоть и дорогому, хоть и главе семьи, но в общем-то к человеку приезжающе-уезжающему, переложившему на её плечи заботы о подрастающей девочке, о себе самой, да и в какой-то степени и обо мне. У дочери и у неё были теперь свои секреты, может, и малые, а может, уже и большие. И не я отодвинулся от них, а они несколько отгородились от меня, не все знавшего, не все понимавшего теперь в их жизни.
А дочь изменилась ещё и тем, что очень вытянулась за минувшую осень, из девочки оформилась в девушку. Пышные густые волосы, большие глаза. Она ощущала, конечно, свою привлекательность, это придавало ей уверенность в мыслях, в поступках, даже в жестах. Она ещё взрослела, но, как бывает в таком возрасте, опережая события, уже считала себя взрослой, в душе оставаясь ребёнком и зачастую поступая по-детски. Очень опасный период. Как я тревожился бы за неё, не будь рядом с ней очень любящей её женщины. И нам было хорошо всем вместе.
Пребывая в столь благостном расположении духа, я спросил дочку, чего ей сейчас хочется больше всего? Не только потому, что интересно было это знать — я постарался бы сделать для неё, для Ани все, что в моих силах. Все же возможности у меня были большие, даже очень большие; хотя я никогда не пользовался ими, но тут захотелось сделать приятное моим близким, доставить им радость. Дочь надолго задумалась, беззвучно шевеля губами, будто перебирала мысленно варианты. Аня, затаив улыбку, не сводила с неё глаз. Тоже любопытно было — о чем мечтает девочка? О красивом платье, об интересной книге, о коробке шоколадных конфет? А она сказала:
— Помните, когда-то зимой мы все вместе пошли в лес на лыжах? Вечером или даже ночью. Был мороз, сугробы были под луной голубые, а на них чёрные тени деревьев. Все дачи спали, было тихо, только снег скрипел под лыжами, а лыжи катились будто сами. Оттолкнёшься палками и катишься. Мы даже ни о чем не говорили, только смотрели и слушали. Было так празднично, так легко… Папа! — протянула она руки ко мне. — Папа, я хочу в тот лес, в ту тишину! Чтобы ничего не бояться, чтобы не ждать все время сирены и телефонных звонков…
Встала и быстро вышла из комнаты Анна. Показалось, что всхлипнула. Я опустил голову. Выполнить такую неожиданную и такую простую просьбу дочери я был не в состоянии при всех своих обширных возможностях. Любимый наш лес все ещё находился в прифронтовой полосе. Дальняя дача Сталина, где мы тоже иногда катались на лыжах, была взорвана. А по телефону меня могли вызвать в любую минуту: неизвестно зачем и неизвестно насколько.
10
Как встретил Новый год Иосиф Виссарионович — сие, выражаясь языком романтической классики, окутано загадочной дымкой. К этой «дымке» мы вынуждены будем вернуться в одной из последующих глав, чтобы понять, кому и для чего понадобилось напускать туман. А пока — известные мне факты. Примерно до полуночи Сталин находился в рабочем кабинете. Поскребышев принимал телефонные звонки, на некоторые отвечал сам, некоторых абонентов переключал на «хозяина». Я поздравил Сталина часа в двадцать три. Потом мне звонил адмирал Кузнецов Николай Герасимович и после соответствующего поздравления сказал, что несколько минут назад говорил с Верховным и что у всех «приподнятое настроение». Я, естественно, такое состояние постарался не омрачить.
Сам Иосиф Виссарионович или Поскребышев отвечали по телефону до часа ночи. После этого трубку брал дежурный генерал. Говорил всем: товарищ Сталин отдыхает. Только Шапошникову, поколебавшись, добавил уклончиво: «хозяин» не один и лучше его не тревожить. Отдыхал Иосиф Виссарионович до полудня и в тот раз нарушил не только свой распорядок, но и в какой-то степени и привычный строгий ритм всего управленческого механизма.
По одной из многочисленных градаций люди, как известно, делятся на «сов» и «жаворонков». Понятно, что «жаворонки» начинают сновать с рассветом, они быстры, суетливы, к вечеру выдыхаются и рано ложатся спать. А «совы», наоборот, ночью бодры, поздно ложатся, поздно встают, пробуждаются вяло, постепенно набирая трудовой темп. Был ли Сталин от природы «совой» — утверждать не берусь. На его образ жизни большое влияние оказывали внешние обстоятельства. В разные годы по-разному складывался его режим. Детство провёл в полусельской местности, а там встают с петухами. В тюрьме, в ссылке он, конечно, и спать ложился и поднимался вместе со всеми. Ну а если взять полярные дни или полярные ночи, длившиеся месяцами, то они просто ломали представление о распорядке.
Знаю, что во время обороны Царицына Сталин ложился поздно и подчинённых держал в напряжении, они засыпали позже него. Это не каприз. Сводки о событиях за день поступали по телефонам, по телеграфу, с нарочными вечером, иной раз к полуночи. Тогда же подводились итоги, намечались планы на завтра, отдавались распоряжения. Глядишь, уже и светает. Труднее всех было лёгкому на подъем, кипучему Клименту Ефремовичу Ворошилову. Энергии ему хватало только до вечера. Выдохнется, а дела-то ещё впереди. Едва задремлет под опекой своей заботливой, уравновешенной жёнушки (Екатерина Давыдовна Горбман следовала за мужем по всем фронтам), только начнёт похрапывать — звонок Иосифа Виссарионовича:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287