И это блуждание по костелам с откинутой назад головой, эти картины, расписанные стены и высокие своды. О господи! Он опускался на колени, падал ниц как великий грешник, но перед глазами стоял не божий лик — захватывали дух невыразимо свежие, весенние, благоухающие краски. Пошел к отцам-доминиканцам у Острых ворот — не найдется ли работы для его рук, он все может делать. Палкой на него замахнулись — убирайся, бродяга, пока к позорному столбу тебя не привязали. Отовсюду его гнали, никто куска хлеба не протянул, пока не сжалился старый дворник, позвавший его, едва живого, колоть дрова. Так и прилепился к нему Габрелюс, а дни проводил то тут, то там, и постоянно его манили блеск соборов и живая красота святых образов. Однажды, блуждая по городу, встретил Йокубаса
Либанскиса. Тот не стал важничать, узнав, что Габрелюс из далекой деревни, расспрашивал, какая там жизнь, а поскольку у Габрелюса язык был подвешен, он понравился Йокубасу, тот стал даже называть его товарищем и доверил собственные тайны...
Ах, все так далеко, и ничто уже не вернется...
По щеке скатилась слеза. Он смахнул ее потрескавшейся ладонью, мотнул головой, уселся, обняв колени, и горько усмехнулся, успокаивая себя: «А может... Вдруг займется однажды утро, не похожее на другие, и ты поймешь: настал твой день...»
В кустах у Швянтупе куковала кукушка, рядышком, в усеянной цветами траве, трещали кузнечики, по голой руке ползла божья коровка. Было душно,— наверно, перед дождем. Пускай льет как из ведра, в самый раз для яровых и огородов. Потом начнется сенокос... И невольно захватили его повседневные заботы. Завтра, если не сильно будет лить, придется подчистить канаву через лужок. Если бы еще подпаска взять да Аделе; хотя не для нее лопата, не девчоночье это дело.
И, лежа в амбаре, Габрелюс долго не мог заснуть: снова и снова думал о том да о сем. От этих дум легче не становилось, ясно было одно: надо ждать, терпеть. И если говорить по правде, слава богу, что все так вышло, наставлял он себя как бы со стороны. Давно ведь мог в земле гнить. Скольких товарищей не стало. И Йокубаса Либанскиса. То ли пуля его зацепила, когда плыл через Неман, то ли в водоворот угодил. Нет его, нету... А ты вот лежишь звонкой майской ночью и не хочешь радоваться жизни. Спасибо тебе, господи... За что? За что благодаришь-то?.. Спасибо тебе, господи...
Тихие шаги во дворе... Может, корова выбралась из хлева? Но ведь проверил, дверь задвинул. Ничего, показалось, видать... Нет, опять, босые ноги зашлепали по крыльцу амбара, у самой двери застонала доска. Слышно даже дыхание.
Осторожно скрипнула дверь, приоткрылась, замаячило что-то белое.
— Ты спишь, Габрис?
Ему только послышался, наверняка послышался этот женский голос, очень уж похожий на голос хозяйки.
— Не бойся.
Ведь правда! Габрелюс привстал.
— Случилось чего, хозяйка? С Аделюке?
Женщина в одной сорочке присела на край кровати.
— Почему с Аделюке?
Габрелюс прижался спиной к стене.
— Я не знаю. Просто так спросил.
— Ты ничего не знаешь, Габрис. Ничего не знаешь,— женщина говорила жалобно, казалось, вот-вот заплачет.
— Ты захворала, хозяйка?
— Тяжко хвораю, Габрис. И пришла потому...
— Сейчас запрягу лошадей.
— Ах, бог ты мой! Неужто ты слепой, Габрис?..— Хозяйка жаркой рукой коснулась плеча батрака, ласково провела по пакляной сорочке, пальцы заплясали на голой шее.
— Хозяйка! — Габрелюса обжег стыд, он задохнулся.
— Не называй меня хозяйкой, Габрис. Моникой называй. И чего ты в стенку влип? Ложись, разве я тебе худого желаю? Такая ночь, все ночи такие, что я не смогла больше. Неужто ты не видишь, что я давно тебя глазами ем? Думала, сам догадаешься...
Габрелюс все еще вжимался в стену, но бревна были срублены хорошо, не затрещали. Выкатиться из кровати через хозяйку и броситься в дверь?.. Наслушался он мужских разговоров, в жизни тоже всякого повидал, но сейчас все как-то треснуло и рухнуло и он не мог свести концы с концами, никак не мог постичь, что творится этой ночью.
— Балнаносиса недавно похоронила, он же перевернется в могиле.
Словно ее кнутом по спине огрели, женщина дернулась, но тут же выпрямилась.
— Не напоминай мне про эту гнилушку.
— Он же твой муж... вечный ему упокой.
— Сколько ждала, чтоб он..
— Чтоб помер? Хозяйка!
Глуховатый смех, долетевший из глубины груди, будто из кадушки, звучал отнюдь не весело.
— А что хорошего, когда трогают тебя холодной, будто у покойника, рукой, когда за каждым шагом следят...
— Так почему ты шла за него?
— А если бы за такого, так ты, вышла, за голытьбу?— наверное, мстя Габрелюсу за напоминание о старике, безжалостно дала сдачи хозяйка. И испугалась, затихла, словно подавилась куском, не могла отдышаться.
Оба молча сидели во тьме. В хлеву застучала по кормушке лошадь, зарычал пес, потом тявкнул и жутко завыл. За стеной, в большом амбаре, запищали мыши, подчищая опустевшие закрома. И снова воцарилась тишина, только сердце Габрелюса стучало так отчаянно, что казалось, звенят бревна амбара, к которым он прижимался спиной.
— Я просто так говорю, Габрис,— другим, жалобным голосом начала хозяйка.— Если с тобой, мне ничего не надо. Ничего, только тебя.
— Не надо,— попросил Габрелюс. Ему не приходило в голову, что она может быть несчастна, что у нее может быть своя боль. С какой стати она его, Габрелюса, в это дело путает? — Не говори так, хозяйка.
— Моника,— ее дыхание как бархатом коснулось лица Габрелюса.— Не зови меня хозяйкой. Не хочу я быть хозяйкой. Хочу быть Моникой. Только Моникой. В эту ночь.
Ладони женщины скользнули по плечам, по груди Габрелюса, погладили шероховатое лицо, и он не сумел защититься. В растерянности лежал на краю кровати; силясь оттолкнуть надвигающееся на него тело, коснулся рукой пышной груди и перепугался. Никогда ведь не терялся с девками, хотя каждая визжала, попав к нему в руки на стогу соломы или в потемках корчмы. Но сейчас все было по-другому. Ведь она настолько старше, дочка большая... Хозяйка ведь, вдова Валнаносене...
— Только пожелай, Габрис, и все будет твое. Мое и твое...— шептала женщина, улегшись рядышком, а руки ее без устали гладили плечи и лицо, ее губы отыскали его губы, запекшиеся от жара. Габрелюс горел как в огне и обливался холодным потом, казалось, река подхватила его, несла, затягивала на дно, а он, равнодушный ко всему, тонул, даже не пытаясь сопротивляться. Ужас до чего он был равнодушен... Нет, нет, его просто сковал страх — он испугался бесстыдно проворных рук женщины, она пыталась вызволить его тело из исподнего белья и сдирала с себя сорочку; и страх этот холодил Габрелюса, лишал мужества, и он, обмякнув, не
чувствовал самого себя, только дрожал как в лихорадке и отбивал дробь зубами.
Когда хозяйка, умаявшись, бесшумно выскользнула из амбара, Габрелюс остался лежать на развороченной постели — мокрый от пота, злой на хозяйку, на себя, на весь мир. Не зная, на чем сорвать злость, ударил кулаками по стене. Звонко отозвались здоровые бревна. Боже, какая силища в руках! Мышцы всего его тела будто тугие березовые наросты. Груженный снопами воз он мог опрокинуть одним плечом. Годовалого бычка на спине через весь двор перетаскивал. Боже ты мой!.. Он снова поднял кулаки, в неожиданном наплыве сил вскочил, натянул штаны и бросился во двор. Он дико озирался, словно искал кого-то в кромешной тьме, хотел зачерпнуть воды, но только остановился у колодца, даже не прикоснувшись к ведру, облизал губы пересохшим языком и бросился к избе. Дверь была на засове. Подошел к окну, стукнул.
— Моника...— впервые произнес он имя хозяйки и замолчал, словно захлебнулся чем-то горячим, подождал.— Открой дверь.
В избе царила тишина. Габрелюс ждал. Он дрожал всем телом, силища обжигала его и раздирала изнутри.
— Моника! — задребезжало окно.
Молчание еще пуще разъярило его.
— Пусти!— грозно просипел и, подняв руку, ударил кулаком по оконной раме.
Звякнули стекла, посыпались наземь.
Он бросился к другому окну.
В комнате завопила Аделе, стала звать мать.
Габрелюс отошел в сторону, медленно остывая, вышел со двора в сад, уселся под яблоней. По правой ладони катились теплые капли. Кровь... Отодрал лоскут от исподнего, обмотал запястье и растянулся на росистой траве. Куда-то подевались беспокойство и ярость, даже мысли пропали. Окутала прохладная пустота, она казалась доброй и такой нужной.
Хотя Габрелюс приладил на двери амбара засов и на ночь задвигал его, Моника больше не скреблась у двери, не просилась к нему. Он даже сам себе не мог сказать — ждал хозяйку или не ждал. Днем знал яснее ясного — не впустит, хоть бы что, однако ночью, мечась
в постели, слушал, не раздадутся ли шаги... Что будет тогда, не знал, ей-богу, не знал.
Под осень, воскресным вечером, во двор заехал возок и остановился возле гумна; с облучка скатились двое мужчин, бросили лошади охапку клевера — видать, собирались посидеть, стряхнули пыль с одежды и не спеша, под злобный лай пса, направились в избу.
Было уже после ужина, и Аделюке мыла посуду. Хозяйка сказала ей поживее поворачиваться, но сама от окна не отошла. И вдруг присела, развела руками, покраснела.
— Так это же свояк! Но кого он сюда ведет? — Она, покосившись на Габрелюса, бойко повернулась, поправила волосы под платком, смахнула передником с лавки хлебные крошки.
— Пойду лошадей посмотрю,— встал Габрелюс.
— Посиди, Габрис. Посиди,— удержала его хозяйка и, услышав топот в сенях, сама отворила дверь.
Первым перешагнул порог старик, стянул с головы шапку и, привстав на цыпочки, восславил Христа. Не дожидаясь ответа, протянул руку хозяйке, а сам затараторил:
— Давно уж я собирался тебя проведать, а когда собрался, то уж не один. Сынок соседа моего Пачесы,— кивнул головой на другого, высокого мужчину, которому можно было дать лет пятьдесят.— Так вот Пачеса проходу мне не дает: найди, мол, да найди для сынка справную женщину. Думаешь, это дело простое? Помнится, настал час мне жену искать. Сколько хлопот было, сколько расходов-то. Без бутылки не поедешь, свату тоже ставь... Да еще целых три года хряков свата задарма холостил. Все за то же самое...
— Дядя,— дернул старика за локоть «сынок Пачесы».
— И не жалко за такую женщину... Сама знаешь, Моника, на похоронах твоего муженька — моего брата, вечный ему упокой! — как она голосила! Ее же целый десяток баб — самых что ни на есть горластых — не перекричат. Вот ничего и не жалел я ради нее...
— Дядя,— все сильнее горбился высокий мужчина.
Хозяйка пригласила гостей сесть, а сама накрыла
стол белой скатертью, поставила тарелки с хлебом, подсушенным сыром. Вертелась вьюном, еще пуще раскраснелась, предложила сделать глазунью, но мужчины от
некивались, а молодой Пачеса, достав из кармана штанов бутылку, поставил на стол. Старик потер ладони и громко хлопнул ими.
— Помнится, пока я жену подыскал, то и война успела кончиться. Лютая зима была, французы падали будто мухи. А русские — «ура» да «ура». Страшное время было, а жить все равно надо, вот я и говорю Рожюке, своей жене: землицы-то немного, говорю, у меня, хлебнем горюшка, но когда вдвоем горюшко хлебать будем, то быстрей его выхлебаем. Рожюке положила голову мне на плечо и говорит: я-то горюшка не боюсь. Вот когда она это сказала, я и понял: нужна она мне. И разве ошибся? Не-ет... Еще покойный отец рассказывал, помнится...
Пока он изложил историю отца и снова вспомнил свою молодость, бутылка опустела. Смерклось.
— Дядя...
Жених беспокоился, подталкивая старика, пока тот наконец не уразумел и не принялся расхваливать «сынка Пачесы» и выложил прямо, зачем они такой путь отмахали.
— Теперь за тобой слово, Моника,— заключил старик.
— Хозяйство хоть и небольшое, но справное; я успел разглядеть, да и дядя рассказывал,— наконец медленно заговорил «сынок Пачесы».— Я бы тоже не с пустыми руками пришел.
— Ты еще не сказал, свояк, кому жениха-то сватаешь,— рассмеялась хозяйка и покосилась на сидящего поодаль Габрелюса, потом на Аделе.
— Да что ты говоришь, Моника! Тебя сватаю, тебя хочу выдать. Вот, помнится...
— А я-то зятя ищу, Аделе мне выдать надо! — выпалила хозяйка и опять радостно рассмеялась, увидев, как растерялись мужчины.
Габрелюс тоже не ждал такого завершения сватовства. А когда возок в потемках, громыхая, выехал на дорогу, хозяйка так яростно захлопнула дверь избы, что этот стук пронесся по всей деревне Лепалотас. Проснулись дремавшие соседские собаки, затявкали, провожая незваных гостей.
Однако гостей в эту зиму хватало. Даже из-за Преная один появился. Дескать, он крестник Балнаносиса, ему хоть плачь нужны и жена и хорошее место; и совсем
его не страшит, что у Моники дочка большая; выдадут ее, а сами своих ребят заведут, он-то в этом уверен, потому что в его роду мужики могучие, все сыновья да сыновья у них. Этому хозяйка ни скатерти на стол не стлала, ни сыром его не угощала — послушала его заливистые речи, посмеялась, и тот укатил обратно. Был еще другой, и третий был. Их она тоже прогнала... Не прогоняла только Анупраса Мотузу, который приходил пешком, засунув руки в карманы да посвистывая. Ему-то недалеко было, только деревню перейти. Застав Габрелюса во дворе или хлопочущего в хлеву, подходил, заговаривал и про работу и про девок в деревне — толковал как равный с равным. Но ведь и нос задирать слишком он не мог: два брата на шестнадцати моргах — не бог весть что. Несколько лет сплавлял по Неману плоты, говорят, немало денег зашиб. Пойдет ли этим летом, еще не знает, до лета еще далеко. Анупрас был одних лет с хозяйкой, может года на два моложе, и, когда он заходил в избу или засиживался там допоздна, Габрелюс не ревновал к нему, нет, этого нельзя сказать, но почему- то тревожился, все падало из рук, а улегшись в своем амбаре, долго не засыпал, ждал, пока скрипнет калитка и он сможет сказать себе: ушел. Конечно, может, с Юрьева дня поискать себе другое место? По правде, его звал Банислаускас с другого конца деревни. И жалованья обещал прибавить. Габрелюс прикидывал и так и сяк. Его не слишком страшило, что хозяйство у Банислаускаса куда больше, что работы прибавится. Просто трудно было уйти, и все тут. Привык к дому, к скотине, к каждой вещи. Наверное, так оно и есть, думал он, ведь не первый год здесь, а шататься не хочется; еще годик протяну — тогда, может, и соберусь... Но все-таки иногда мелькала в голове какая-то другая мысль — пожалуй, не мысль даже, а просто тень какая-то пролетала,— он хотел постичь, уяснить, но так и не смог, так и оставалось непонятным, что же держит его здесь, что связывает с этим домом. Чего он ждет, на что надеется? Наверное, ни на что. Ну конечно же ни на что не надеется. А уходить не спешит и не засыпает ночью, слушает, напрягшись, что творится во дворе, что в избе.
Вернувшись из лесу с еловым лапником, он пустил запаренных лошадей в хлев, а сам пошел за сеном. С соломенной кровли капали крупные капли, пашни освобождались от грязных снежных лоскутьев, лениво каркали вороны в ветвях клена. Перешагнув через жердь боковушки, Габрелюс взял длинную дергал, но тут же бросил, выбежал в половиною, где под старой рухлядью лежала какая-то колода. Давно уже замечал ее, но тогда занимала она его столько же, как это треснувшее корыто. Теперь же смахнул соломинки и разглядывал в полумраке, все не веря, что это так... что может быть такое... Давно ведь слышал в деревне эту историю, но только отмахивался, не дослушав до конца. И вот сегодня...
В общем, давным-давно были у Балнаносиса хворая жена и сын. Малышом он сына отправил учиться, а когда тот подрос, послал его в далекий Краков. Был этот юноша головаст, сказывают, до дальних стран добрался, по морям плавал, но одна беда — родной дом позабыл. Отец пошел к жандарму и потребовал: верните мне сына или выплатите тридцать семь рублей золотом, потому что ровно столько он ухлопал за его науки. Жандарм посмеялся над Балнаносисом, а тот рассвирепел и, напившись в корчме, так поколотил жену, что та больше не встала с постели. Через какой-нибудь год и померла. Не теряя времени, Балнаносис женился на Монике — молодой и здоровой девке. Жил, растил дочку Аделе. Когда ей шел уже седьмой год, однажды объявился и сын. Выглядел он страшно, поседевшие волосы падали на сутулые плечи, одежда была изношенная и грязная. Остановившись у ворот, ждал, авось позовут в дом. Балнаносис смотрел в окно избы, чесал грудь, морщил лоб, а когда позвал-таки сына в дом, никакого разговора между ними не получилось. Сын кашлял, харкал, искал в карманах платок, но не найдя, все бегал за дверь плюнуть. Отец глядел на сына день, глядел другой и сказал:
— Прийти-то пришел, а на что ты мне такой нужен? Куда я тебя дену?
Дело было к осени. Отец вручил сыну вилы.
— Вон птицы летят,— сын оперся на вилы, уставился в небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50