— Нет, нет, совсем ничего... Мне только померещилось, поначалу я не понял. Сам не знаю, что со мной вдруг случилось...
— От таблеток,— вставил сосед по койке — Все от таблеток, лучше меньше их принимать, так мне дочка говорит.
Дагна уселась на табурет, положила на тумбочку пять оранжевых апельсинов. Людвикас не спускал взгляда с ее лица, рук.
— Мы все собирались вас проведать, собирались и вот где теперь встречаемся.
— Хорошо, очень хорошо... Мы еще не раз встретимся. Дай выйду из больницы, и тогда...
Тебе была непонятна радость Людвикаса. Хоть ты и обвинял в эту минуту себя за то, что жил отвернувшись от брата, но даже теперь закрадывалось сомнение: вряд ли что в будущем изменится, наверное, все останется по-старому.
— Кажется, Дагна? — спросил Людвикас.
— Дагна.
— Мать рассказывала, но я не мог себе представить... Подумать даже не мог... Ты будешь счастлив, Саулюс. Оба вы будете счастливы, говорю.
Ты усмехнулся:
— Почему так пророчески?
— Ты так похожа. Дагна... Когда увидел тебя... глаза открываю, а ты стоишь... почудилось, что ничего не было, ни войны, ни концлагеря, и только мы вдвоем: я и моя Эгле. Ты очень похожа на мою девушку двадцать... да, двадцать четыре года назад.
Ты возмутился, тебе показалось, что это не Людвикас, не брат говорит, а какой-то волшебник, умеющий отгадывать прошлое, сказать, сколько человеку лет. (Почему двадцать четыре года назад? Ведь и Дагне сейчас двадцать четыре...)
— Вбил ты себе в голову, Людвикас...
— Помнишь, Саулюс, как ты мне сказал когда-то: «Ты не любил Эгле».
— Ребенок был.
— Не ребенок. Тебе было уже шестнадцать.
— Почему надо обо всем вспоминать?
— Я-то обо всем вспоминаю, Саулюс. Вся моя жизнь вместе со мной. Хотел бы о многом тебе рассказать.
— Когда-нибудь.
— Когда-нибудь...
В голосе Людвикаса ты услышал сомнение, но не мог возразить, сам ведь не верил, что настанет такой час, когда ты сядешь, как внучок рядом с дедушкой, чтобы послушать его сказки. Тебе хватает собственной жизни, хватает дня насущного, а иногда и по горло. Познай самого себя, когда-то учил Сократ. Вот и все, точка. Познай себя, вслушайся в себя, выскажи себя... Твое кредо и твоих друзей. Строгое, суровое, без скидок к себе. Выскажи себя, вырази себя чем угодно — пером, карандашом, красками, звуками музыки. Себя! Только не рассказывай дедовских сказок. Отдает плесенью. «Дерьмо!»—сказал бы поэт Балтуоне, твой приятель.
Молчали все трое, только старик шуршал на своей койке, изредка вставляя словечко про таблетки. Он и выпустил вас в дверь, проводил до лестницы.
— Одного никак не пойму... не попросил, даже не обмолвился... Вы уж меня простите... но он, ваш брат...— бормотал старик, жутковато лязгая зубными
протезами.— Если б вы могли... я бы попросил санитарок, они приносят. Он ведь такой, не попросит, а я могу... Хоть несколько рублей... оставьте...
— На лекарства?
— Да, на лекарства... То есть... скажу правду... на бутылку вина. Он не может без этого, мучается...
Ты едва сдержался, едва не отшвырнул старика.
— Как вы смеете?.. Больному?! Или для себя?
Старик испугался твоего голоса, прогремевшего на
весь коридор, трусливо огляделся и бочком-бочком удалился. Как смели положить Людвикаса с каким-то алкоголиком? Надо найти врача и поговорить, но ты отложил это. «Приеду на той неделе»,— сказал ты Дагне, но прошел месяц, другой подходил к концу, и в начале мая ранним утром принесли телеграмму: УМЕР ТВОЙ БРАТ ЛЮДВИКАС. МАТЬ.
Лежал Людвикас в горнице, на том же месте, между двумя торцевыми окнами, где когда-то покоился на доске отец.
Распускались яблони, белым цветом заливались сливы.
Во дворе, под кленом, сверкала твоя «Волга», и ка- кой-то житель Лепалотаса, фамилии которого ты уже не мог вспомнить, ходил вокруг нее и, нагибаясь, а временами даже приседая, разглядывал эту «добротную вещь».
Вот и все, Саулюс, подумал ты страдальчески, не стало Людвикаса.
«Не стало, не стало...— сейчас стискиваешь зубы до боли, встряхиваешь одуревшей головой. Не стало Людвикаса— есть дочка Людвикаса...»
Кричи теперь безмолвной ночи: «Дагна — дочка Людвикаса!»
Кричи дремлющим соснам: «Людвикас — отец Дагцы!»
Открой окровавленные, искусанные губы...
Но кто тебя выслушает, кто ответит?
Молчит сосновый бор. И ты молчишь.
С ревом проносится по шоссе машина. За стволами сосен вспыхивают фары, гаснут.
Ты запрокидываешь голову, словно прикладываясь к кувшину с водой, и видишь, как над молодыми сосенками занимается заря. «В Вильнюсе, наверно, уже рассвело»,— думаешь ты и поднимаешься с теплого мха.
...Саулюс осторожно поворачивает ключ в замке, толкает дверь. Она открывается тихо, без скрипа. Он медлит, не смея переступить порог. Даже бросает взгляд на металлическую цифру на двери, словно усомнившись, свою ли квартиру отпер. Долго вытирает ноги о квадратный коврик, потом вступает в полумрак передней. Пусто, пусто, пусто,— отдается во всем теле. Всем ли так трудно вернуться в пустую квартиру?
Повесив плащ и не снимая башмаков (Дагна всегда сердилась, если он не надевал шлепанцы), Саулюс входит в кухню, берет из шкафчика картонную коробку с лекарствами, находит две белые таблетки, бросает в рот. Набирает из крана воды, запивает, прислоняется к стене и стоит с зажмуренными глазами. Молоточки в висках все еще стучат. Надо бы поспать. Правда, в автобусе вздремнул полчасика. Нет, нет, обязательно надо лечь, ведь еще раннее утро. А что потом? Куда потом?
Шатаясь, добирается до спальни, валится на кровать и начинает погружаться в бездну. Лежит пластом без тени мыслей, а в голове и груди какая-то пустота. Пустота... Всюду пустота...
Садится и не может сообразить: заснул или нет. Кажется, все время видел летящую под потолком люстру, слышал утренний гомон на дворе. Смотрит на часы на руке. Шесть. Может ли это быть? Прикладывает к уху. Стоят. Да, да, сам уже не помнит, когда заводил. Бросает взгляд на будильник на подзеркальнике. Половина третьего. И будильник стоит. Остановились часы, остановилось время... Мелькнула мысль: поднять трубку и послушать голос автомата, но он не может вспомнить номер, а искать в книге просто нет сил. Оглядывается. И только теперь замечает, что сидит на Дагниной кровати. А его кровать... Неужели Саулюс застелил ее в то утро, когда уезжал? Точно нет. Оставил смятую постель, помнит как сейчас. Но кровать застелена, на ней — взбитая плюшевая думка.
Саулюс вскакивает, обходит комнаты и всюду замечает следы женской руки. Даже цветы в вазе свежие.
«Дагна!»—пронзает его мысль, от затылка до подошв пробегает дрожь; колышется пол, и Саулюс хватается за подлокотник кресла.
Где Дагна?
Комплект мебели для гостиной, который она выбирала, ковер, который она выбирала, ниспадающие тяжелыми складками шторы, которые она повесила. Она, она... Когда он получил эту квартиру — три комнаты в торце железобетонной коробки,— все говорили: ему повезло. Так думали и Саулюс с Дагной, перебираясь из вонючей дыры в Старом городе. Наглис был совсем крошка, месяца не было ему, и они были наверху блаженства. «Вот твоя комната, здесь будет гостиная, конечно лучше бы не проходная, а тут спальня»,— окинув все взглядом, решила Дагна, и Саулюс не стал возражать. Он гнушался быта, устраивать который нужны не только способности, но даже, как ему казалось, своеобразный талант. Вскоре он убедился, что у Дагны этот талант или хотя бы упрямство есть в избытке. Для начала она подыскала приходящую няню и исчезала на целых полдня, а вечером говорила: «Узнала, завтра в магазин привезут... Как ты думаешь, берем? Правда, я уже почти все истратила...» Скромные сбережения Саулюса мгновенно растаяли, но в квартире можно было чувствовать себя удобно, не стыдно и гостей позвать.
— Только не жалей денег своей женушке, она все тебе из-под земли достанет,— весело говорила Дагна за обедом.
— Из тебя бы вышла неплохая бизнесменка,— рассмеялся Саулюс.
— О, конечно! Я кое-чему научилась.
— Почему ты вернулась в Литву?
— Знала, что здесь тебя встречу. Ты недоволен?
— Дай-ка нос.
Саулюс через стол поцеловал Дагну, и они продолжали нести всякий веселый вздор. Редко бывало такое хорошее настроение, не испорченное мутью повседневных трудов да редакционных интрижек. Вдобавок он готовился ко второй своей .выставке, правда небольшой, в фойе кинотеатра «Пяргале», но он-то ведь и не рвался в просторные гулкие залы. «Искусство не любит толпы!» — это был один из неписаных девизов, которыми руководствовались они, молодые. Конечно, злились на «стариков», которые свысока обзывали их начинающими. В искусстве не может быть ни начинающих, ни кончающих. Есть только две категории художников: консерваторы и новаторы, они, молодое поколение, решившее вернуть из небытия славу литовского искусства. Иногда Саулюс делился этими мыслями и с Дагной, но она ко всему этому относилась скептически. «Я столько наслушалась всяких манифестов молодежи т а м»,— говорила она. «Тогда ты была еще ребенком и ничего не понимала. Ничего ты не можешь и утверждать с уверенностью, потому что и у них и у нас все еще впереди».— «Ну да, разумеется...» Саулюс уловил в словах жены иронию. «Ты не веришь в меня!»—сердито крикнул он. «В тебя я верю, Саулюс. Но не в болтовню».— «Не веришь!»—«Верю в твою работу, Саулюс».— «В работу, в работу... Чтобы родились работы, нужна программа, общая ситуация. Ни черта ты не понимаешь!»— «Не понимаю, Саулюс»,— согласилась Дагна. Но это были коротенькие ссоры, внезапные всплески чувств, которые в тот же день остывали, гасли, и они снова разговаривали как ни в чем не бывало.
— Хочу как-нибудь приятелей позвать,— сказал Саулюс после сытного обеда.
— Это хорошо.
— Не боишься, что ковер затопчут?
— Скажу, чтоб разулись.
— Шлепанцев столько нет...
— Побудут в носках.
'— Неудобно. Знаешь, художники...
— Носки дырявые, ноги давно не мытые?
— Дагна, с тобой иногда очень нелегко разговаривать...
— О, Саулюс!..— Ее нежные руки обняли его.
Саулюс притащил пять бутылок белого вина и поставил в холодильник.
— В субботу, Дагна... Какую-нибудь закуску приготовишь. Что-нибудь простенькое и немного... Дагна...
Дагна не ответила. В открытую дверь он заметил, что она в спальне.
— Дагна, в субботу...— Саулюс вдруг замолк, увидев заплаканные глаза жены.— Что случилось, Дагна?
Распахнув шелковый халат, она кормила ребенка. Дрожа всем телом, глубоко вздохнула.
— Я боюсь, Саулюс.
— Что такое, Дагна?
Саулюс присел на краешек кровати, глядя, как красный морщинистый детский ротик сосет белую мамину грудь.
— Почему ты молчишь, Дагна? Иногда ты и впрямь...
— Мы с Наглисом сегодня были у врача...
— И что? Ведь ребенок спокоен.— У Саулюса камень свалился с груди, он не слишком верил врачам да их советам.— Что же говорила твоя врачиха?
— Велела опять прийти.
— И поэтому ты распустила нюни?
— Нет, нет, Саулюс! Она увидела... Ей показалось, врачихе... И мне теперь кажется, когда гляжу...
Слеза капнула на личико младенца, Дагна осторожно сняла ее уголком пеленки.
Саулюс встал, повернулся к окну.
— А я думаю, у тебя нервы... и больше ничего...
— Саулюс!
— Да, да... Врачиха сказала! Ей показалось, и все... Начни верить каждому врачу, черт что будет, с ума сойдешь.— И, минутку помолчав, словно решив, что успокоил Дагну, добавил: — В субботу вечером приятели нагрянут. Еще три дня, есть время, надо только подготовиться.
Саулюс закрылся в своей комнате, полистал газету, пробежал глазами заголовки. Подумал, что дома не сможет заняться ничем серьезным, Дагна опять что-нибудь выдумает, заведется, не лучше ли...
— Я ухожу,— сказал уже в пальто.— В мастерскую.
В субботу приятелей встретил он один. «Где же Дагна?»— «Ах, ребята, такова семейная жизнь, в больнице вместе с чадом».—«Бывает, все бывает с малышами, но мы... Что ж, Саулюс, за тебя, за твою новую жилплощадь».— «И за вас, ребята».— «Послушай, Саулюс, тебе не кажется, что ты здесь разжиреешь — понравились тебе удобства, начнешь малевать красивые картинки, а?..»—«Ребята, Саулюс не из таких. За нашу дружбу, ребята! Взорвем заплесневелый мир, ура!..»
Ура!.. Ура до самого утра...
Открыв дверь спальни, он увидел пустую кровать, рядом с ней — пустую коляску. «Дагна»,— прошептал тихо, влажными от вина губами.
«Дагна»,— повторяет теперь ее имя Саулюс и снова тупо оглядывается вокруг.
Ответила ему женщина и вяло объяснила: «Дагна Йотауте в отпуске и на работу выйдет через две недели». Саулюс повесил трубку, оттолкнул плечом стеклянную дверь будки и медленно побрел по узкой улочке Старого города. Заглянуть бы в «Нерингу», застал бы там приятелей — кого-кого, а уж Стасиса Балтуоне точно, но что он им скажет. Они и так наверняка распустили языки, неожиданное исчезновение Саулюса, конечно, показалось им подозрительным. А может, им все известно, даже то, что говорила тебе мать?
На улицах полно людей, все куда-то спешат. В душном воздухе витают запахи бензина, пота и теплого пива. Перед огромной желтой цистерной, запотевшей под знойным солнцем, стоит очередь мужчин. Счастливчики с бокалами в руках неторопливо потягивают пиво. Неподалеку, у ворот университета, появляются гурьбой туристы. Одни перебросили черные пиджаки через плечо, другие выпустили на брюки полосатые рубашки, смотрят задрав головы, взгляды мужчин устремлены на цистерну с пивом. Гид, пожилой человек с фотоаппаратом на груди, звонко начинает рассказывать о соборе святого Иоанна. Саулюс останавливается в сторонке, ему приятно слушать этого человека, влюбленного в родной город и его историю. От группы отделяется полногрудая женщина — на одной руке у нее болонья, в другой авоська с покупками — и подходит к Саулюсу.
— Не подскажете, где универмаг?
До Саулюса не сразу доходит ее вопрос, и она переспрашивает.
— Вот тут. Тут!— Саулюс бросает гневный взгляд на женщину и торопливо сворачивает на улицу Горького.
Перед Дворцом художественных выставок он сбавляет шаг, смотрит на картины в витрине, не может узнать, чьи они, и раздумывает: зайти или нет? Но почему он боится показываться на людях? Выпьет чашечку кофе. Крепкого черного кофе. Не помнит уже, когда пил, ведь в деревне...
В полумраке кафе за длинным низким столом устроилась веселая молодая компания. Видно, студенты после экзамена. Дальше женщина с маленьким мальчиком. Вот и все. Удивляться приходится, как здесь пусто, ни одного знакомого. Саулюс, повеселев, подходит к стройке.
— Один кофе, Стасяле,— просит.
Молодая, всегда благожелательная женщина, знающая половину представителей мира искусства Вильнюса, живо оборачивается, в ее глазах — удивление.
— Это вы... А вас ищут.
— Милиция?
— Друзья, что вы! Спрашивают, не заходил ли! Говорю, целый месяц не видела.
— Лето, Стасяле. Порхаем, будто пчелы. С цветка на цветок, некогда и в улей вернуться.
Саулюс сам удивлен, что может так весело и беззаботно говорить.
— Еще из этой капельку...— машет рукой на пузатую бутылку французского коньяка с золотой надписью «Кети МагЫп».
— А если опять друзья будут спрашивать?
— Скажите, что я жив и здоров.
Он устраивается за укромным столиком у стены, за перегородкой, обитой искусственной кожей. В этих крохотных купе стоящего на вечном приколе вагона каждый день перемалывают будни литературы и искусства, притупляют боль бессонных ночей и празднуют минутные победы. Здесь делят гроши, а богатые и могущественные щедро швыряют крохи, здесь завязывают знакомства с женщинами и деловыми людьми; солидные, титулованные, сурово судящие о морали ближних таланты, раненные стрелой амура, заглядывают сюда с женами друзей или «многообещающими начинающими...». Это место смахивает на базар: здесь покупают и продают, торгуются и ударяют по рукам, бранятся и плачут, суют руку в чужой карман и возводят ореолы. Сколько раз — сто, а может, несколько сотен — и он был здесь ухмыляющимся клоуном и тихо страдающим арлекином. Сейчас... уже не то, нет былого размаха... «Неужто мы постарели? Неужто превратились лишь в зрителей? Ленивых, равнодушных, все и вся взвешивающих и ко всему примеривающихся. Какой из этого толк — прежде всего спрашиваем самих себя. Ведь, кажется, именно из этого кафе... правда, перед тем посетив за вечер еще три веселых заведения, вышли мы заиндевелой зимней ночью на улицу; наперебой хулили богов Олимпа и редакторов, поющих гимны конъюнктуре; брели в обнимку, сами не зная ни куда, ни зачем, да это было и неважно. Запоздалые прохожие издалека огибали нас, приятно было крикнуть идущей на другой стороне улицы женщине: «Эй, девочка!» Где-то
впереди вырос унылый скверик, бюст под голыми деревьями. Мы развалились на скамье, болтали невесть о чем. Балтуоне встал, подошел к памятнику, прислонился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50