Так решили в последние дни, когда зарядили дожди.
— Знаешь, я даже довольна,— говорила Дагна перед зеркалом.— Соберутся твои приятели, проведем вечер в веселой компании. Ведь нельзя сторониться друзей, тогда они от нас отвернутся.
Саулюс понял, что она хотела сказать: «От тебя отвернутся...»
— Чтоб только тебе было хорошо,— сказал он.
— Застегни,— попросила Дагна, держа в поднятых руках тоненькую золотую цепочку.
Саулюс коснулся кончиков пальцев Дагны, поймал в зеркале теплый взгляд. Он любил смотреть, как Дагна прихорашивается, и всегда волновался, видя линии ее стройного тела, изящные ноги и тонкие руки, причесывающие коротко стриженные пушистые волосы.
— Это будет твой вечер,— добавил Саулюс.
Небольшой зал гудел от разговоров, смеха, звона
бокалов. Никто не забывал наградить комплиментом именинницу, отдали дань вежливости и Саулюсу. И когда в двенадцать ночи спели «Многие лета», захмелевшие мужчины устремились к Дагне, предлагая выпить
брудершафт. Дагна сияла, сыпала остротами, каждому гостю уделяла одинаковое внимание, не забывая и Саулюса, который изредка заводил разговор об искусстве с соседями. Но лампы под потолком замигали, напоминая, что пора по домам. Еще по одной за Дагну, за ее красоту и молодость, и за, Саулюса, чтоб стерег женушку, а то в наше время всеобщей конкуренции никогда не знаешь, откуда крадется опасность. Итак, ура! Вперед! Спасибо! И до следующей встречи!
На проспекте Саулюс поднял голову и сквозь поредевшую листву лип увидел золотистую полную луну, вспомнил море... Лунная дорожка на воде, по ней идет Дагна... ДАГНА И МОРЕ. Но это была лишь вспышка мысли, вроде блуждающего огонька во мраке. Прощаясь, мужчины пожимали ему руку, Дагна звала всех к ним домой продолжить праздник, но толпа стала редеть и с шумом удаляться. В остановившееся такси уселись только Саулюс с Дагной и Аугустас Ругянис с Альбертасом Бакисом — в этот вечер они были без жен, некому было тащить их домой, и они наслаждались свободой.
— Люблю тебя, Йотаута,— басил Ругянис, обращаясь к Саулюсу по фамилии; ко всем приятелям он обращался только по фамилии, поскольку, как он говорил, вся суть — в фамилии.— Хорош и Бакис... Ты не обижайся, Бакис, но ты, Йотаута, еще дашь всем прикурить. В тебе столько пороху... Нет, ты сам этого еще не знаешь, одна Дагна может это почуять. Чувствуешь в нем порох, Дагна? — и Аугустас через плечо водителя потянулся за рукой Дагны. Дагна повернулась к мужчинам, сидевшим сзади.
— Пардон, жена — единственно, кто может оценить запасы пороха мужа,— Альбертас Бакис попробовал обратить в шутку рассуждения Аугустаса.
Когда они оказались в гостиной и Дагна принесла кофе, Аугустас Руглянис продолжал разглагольствовать:
— Люблю тебя, Йотаута, черт знает за что, но люблю. А может, и знаю за что. Люблю всамделишных людей. Знаешь, что такое всамделишный человек? Не только справедливый, откровенный. Это человек — золотой самородок. И твердый как гранит. Ты такой, Йотаута, гад. Не воображай, но я говорю от души. Ты, Бакис, не сердись, тебя я мало знаю. Йотаута — дело другое, мы с ним давнишние друзья.-— И затянул высоким голосом:
Почему голова летит с плеч, Почему реки крови текут?..
Дагна взяла со столика «Вечерние новости», открыла и подала Бакису. Альбертас уткнулся в газету, потом откинулся, по-детски просиявшими глазами посмотрел на приятелей.
— Ну и ну! Сегодняшняя? — спросил у Дагны.
— Вчерашняя.
— Выпьем за Альбертаса и его выставку,— предложил Саулюс.— Ура, Альбертас!
— Полюбуйся, Аугустас,— сказала Дагна.— Твои друзья набирают силу.
Аугустас покосился издалека на газету.
— Не интересуюсь.
— Фотография Альбертаса!
— Думал, американского президента.
Бакис опустил глаза, посидел еще немного, потом вспомнил, что обещал позвонить домой, и удалился в прихожую. Минуту спустя, просунув голову в гостиную, сказал:
— Экскьюз! Спокойной ночи.
— Альбертас! — Дагна выбежала в прихожую, но Бакис не поддавался на уговоры.
— Кто идет, пускай уходит, у каждого своя дорога,— философски сказал Аугустас, погрузив пальцы в буйную, сильно поседевшую гриву, падающую на высокий лоб.— Я тоже скоро пойду, хотя меня и никто не ждет.
— Жена.
— Думаешь, Йотаута, у меня есть жена? Ошибаешься.
— Аугустас любит пошутить,— вставила Дагна.
— Я слов на ветер не швыряю, Дагна.— Ругянис вонзил угрюмый, мутный взгляд в женщину, уставился, словно увидев ее впервые и не понимая, как сюда попал.— У тебя нет сестры, Дагна? — наконец спросил.
— Ты опять, Аугустас... Лучше выпьем.
— Правда, Аугустас, выпьем,— подхватил Саулюс; он уже ясно видел, что на этот раз не удастся поговорить с Ругянисом начистоту. Весь вечер готовился к этому разговору, но все откладывал — может, чувствовал себя неуверенно или боялся, что первое же насмешливое слово Аугустаса может все разрушить.
— Отвечай, раз спрашиваю: сестра есть?
— Нет, Аугустас,— добродушно рассмеялась Дагна.— Зачем она тебе? Девушек хватает.
— Если встретишь такую, как ты, скажи мне. Я ухожу, Йотаута.
Ни Саулюс, ни Дагна не просили его остаться, посидеть еще, потому что знали: раз Аугустас сказал — слова менять не будет. Но Дагна все-таки спросила:
— Может, такси заказать? Как это ты в такой час.. Саулюс, позвони. Аугустас!
Аугустас, оставив дверь открытой, грузным шагом уже спускался с лестницы.
В гостиной они уселись за залитый кофе столик. Звенела тишина, город за окном замолк.
— Все похоже на спектакль. Неважные из нас актеры.
— Это твой вечер,— напомнил Саулюс.
— Ты доволен?
— Тобой?
— Ты все еще играешь.
Застывшая на усталом лице Дагны улыбка потускнела, глаза пригасил, налились слезами. Она уткнулась лицом в диванную подушку, ее плечи задрожали.
— Что с тобой, Дагна?
— Ничего. Совсем ничего...
Она не отвечала на вопросы.
Саулюс тронул Дагну за плечо, потом отвел руки. Он не знал, что делать... Чтобы так, ни с того ни с сего... по-дурацки...
— Что случилось, скажи...
— Ничего.
— Я не могу больше. Я ухожу в свою комнату.
Дагна старалась взять себя в руки, но, как плаксивая
девчонка, всхлипывала еще сильней.
— Почему, Дагна?.. Ну почему? О господи!..
Саулюс вскочил, бросился к двери, обернулся, посмотрел еще раз и услышал сквозь всхлипывания Дагны:
— Наглис... Наш маленький Наглис... Этот вечер... Ах, Наглис, ты мой Наглис...
Саулюс едва сдержался, чтоб не закричать: замолчи!
...Три года спустя я вернулся мыслями не только к вечеру именин Дагны. Рылся в прошлом, как последний нищий в изношенном чужом белье, с омерзением искал лоскут, дабы прикрыть свою наготу и позор. Но это было гораздо позже, а тогда...
Поднял трубку и узнал голос Аугустаса Ругяниса.
— Сильно занят, Йотаута?
— Ковыряюсь,— ответил я неопределенно и посмотрел на множество фигурок из пластилина и гипса, в беспорядке расставленных на стеллаже.
— Приезжай, по человеку соскучился.
— Но, Аугустас...
— Не хочешь, как хочешь.
Это была пора, когда я тщился переломить себя, уповая на волю, упорство и труд, когда каждый день, запершись в мастерской, допоздна упражнял пальцы и воображение, лепил крохотные фигурки и портреты, надеясь, что хоть одна моя вещичка заговорит и скажет: «Я тот, кто тебе нужен». Но этого голоса так и не услышал, а в мыслях невольно возникали проекты памятников, я уже видел даже торжества по случаю открытия какого-то моего монумента. Я продолжал оставаться неисправимым мечтателем, хотя песочные замки моих грез не раз уже развеяло ветром.
Когда я потянул за толстую узловатую веревку и за тяжелой дверью звякнул колокольчик, раздался повелительный голос:
— Входи, входи.
Аугустас стоял посреди просторной мастерской, лицом к двери, скрестив руки на груди. Длинный толстый халат распахнут, воротник полосатой фланелевой рубашки расстегнут.
— Хорошо, что пришел,— протянул ручищу, не трогаясь с места.— Ничего не скажу, ничего не покажу — этого не жди. Просто так посидим. Можем мы без всякого дела посидеть или не можем, Йотаута?
Ругянис говорил как старший, более опытный и сведущий, этот его тон, в сущности, раздражал меня, но разве можно осуждать человека, который под жесткой скорлупой прячет большое сердце?
Хотя Аугустас и клялся ничего не рассказывать, но вскоре изложил свои беды — сегодня, дескать, разбил в щепы модель памятника Мажвидасу. Уже вторую. Вот груда гипса в углу. Не то, не то! Кому это будет интересно — стоящий или сидящий человек держит открытую книгу? Саесызтиз... Можно еще перо в руку ВЛОЖИТЬ. КТО ЭТО? Родоначальник литовской письменности — летописец или просто писарь? Конечно, все решат фигура, драпировка, выражение лица и движение. Но это не то, не то, Йотаута.
Я не мог ничего посоветовать, не смел даже утешать его, поскольку он тут же набросится на меня зверем — в этом я не сомневался: и в тяжкий и в радостный час нелегко было найти подходящее для Аугустаса слово. Сейчас он казался таким одиноким и осунувшимся, что я невольно посмотрел на стену. Стена была большая и голая, а в самом центре ее — потрескавшаяся, почерневшая деревянная статуя Христа, вырезанная каким-то народным мастером еще в прошлом веке и долгие десятилетия кричавшая с придорожного креста об одиночестве и скорби человека. «Это мой портрет»,— как-то буркнул Аугустас Ругянис.
Через минуту я обмолвился:
— Для меня очень важно, Аугустас, как ты к этому отнесешься. Когда-то в институте я посещал и скульп- туру, сейчас опять пробую. Хочу всерьез испытать силы.
Проговорил я это торопливо, опасаясь, что Аугустас меня прервет, но он выслушал до конца, насупив лоб.
— Не силы испытывай, а всего себя скульптуре отдай.
— Ты серьезно, Аугустас? — по-детски обрадовался я.— А я все боюсь...
— Для художника главное — посметь! Посметь сказать свое слово! Голову расшиби, но посмей!.. Думаешь, я сказал что-то новое? Это же старая истина, старая, как и вся история искусства. Нам частенько удобнее бывает положить подушку да на нее сесть. Не только лоб, но и задницу бережем, Йотаута, вот оно как.
Мы толковали долго, опорожнили и одну и другую бутылку вина, захотели есть, и я предложил пойти ко мне — Дагна угостит.
— Люблю тебя, Йотаута,— Аугустас обнял меня за плечи, по-медвежьи стиснул ручищами.— Твоя Дагна...— и замолчал.
В ту ночь мы допоздна засиделись в моем кабинете
и до того насмотрелись, что до самого утра друг друга провожали домой.
А три года спустя... Конечно, долгими были эти годы, и я все настойчивее брался за скульптуру (правда, Дагна не одобряла меня, ей казалось, что я просто- напросто мечусь), уже вылепил довольно выразительную (так мне казалось) голову старика, бюст юноши. Аугустас отозвался одобрительно. Я обрадовался и наконец поделился с ним своей мечтой.
— У меня идея, Аугустас.
— Валяй.
— О выставке думаю.
— Если будешь чесать такими темпами, через год- другой, спору нет, будет что показать.
— Ты думаешь?
— Только брось свое рисование. Не мелочись. Это не для тебя.
Бывало, я ночи напролет просиживал в мастерской. До одури лепил, будто горшки, все новые фигуры — и отдельные, и группы. Аугустас вообще-то скуп был на доброе слово — никого не награждал комплиментами, я это знал, но уже по тому, как он шибал меня ручищей по плечу, чувствовал: одобряет. Шесть своих работ я предложил на республиканскую выставку. Ни одна не прошла. Эту весть принес мне Альбертас Бакис. Я не поверил. Ей-богу, я не мог поверить.
— Но это же правда, Саулюс.
— Глупые шутки! Когда комиссия смотрела?
— Дня три назад... Четыре дня назад, точно.
Я радостно потер руки, рассмеялся:
— Ругянис бы давно позвонил... Он так отзывался...
— Ты знаешь, что он говорил?
— Когда? При отборе работ?
— Ты ничего не слышал? Ах, Саулюс, не пора ли тебе протереть глаза?
— Что же говорил Ругянис?
— Любительские поделки, сказал. Пускай месит глину, раз так хочет, но на выставку?..
Я едва не схватил Альбертаса за отвороты пиджака и не вытолкал в дверь. Как он смеет разносить такую чушь? Может, уже всему городу объявил. Трепотня!
Бакис уверял, что это чистая правда, приятель
просил не принимать близко к сердцу, сожалел* что я забросил графику.
— Графика — это слишком мелко,— повторил я слова Аугустаса Ругяниса.
— Мелко то, что создано без таланта.
Теоретик! Пришел меня поучать? — обиделся я
и стал озираться кругом.
Альбертас вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку коньяка, поставил на стол.
— К чертовой матери! — крикнул я.
— Выпьем коньячок и оба отправимся,— Альбертас спокойно уселся, взял стаканчик, выдул из него пыль.
Через добрый час, проведенный молча, я достал бутылку венгерского вина. Осушили и ее. И тогда я сказал:
— Альбертас, пошли к Ругянису.
— Что ты ему скажешь?
— Как же он мог вот так? В лицо одно, а за глаза... Пошли.
— Нет, Саулюс. Нет, нет.
— Почему? Разве ты с ним не знаком?
— Знаком, поэтому и не иду.
— Хочешь остаться паинькой? Политика невмешательства, верно? Воля твоя. А я поговорю. Да еще как поговорю!..
Ругянис открыл дверь не скоро. При виде меня не обрадовался и не растерялся. Не заметил он и моего яростного лица. Схватил за руку, стиснул кисть будто клещами.
— Погляди, Йотаута. Никому не показывал, тебе первому покажу.
Зацепил ногой табурет, опрокинул, пнул согнутый в рулон лист картона и остановился в углу перед мостками, закрытыми черным холстом. Глаза Аугустаса лихорадочно, жутковато блестели в ярком электрическом свете.
— Посмотри! — сказал опять. В его взгляде я прочитал сомнение: стоит ли тебе показывать? Но полотнище взметнулось, словно красный плащ в руках матадора перед рогами нападающего быка.— Если хочешь знать, десять лет живу этой идеей и ищу ключ... Вроде бы нащупал. Так мне сейчас кажется.
Хотя фигура человека была еще не завершена, от нее повеяло такой мощью, что у меня застыла
кровь в жилах. И чем дольше я не отрывал от нее глаз, тем явственней в моем воображении фигура эта превращалась в исполина из легенд, повернувшего суровое лицо к зловещему западу.
— Что скажешь, Йотаута?
Аугустас Ругянис не отрывал от меня глаз, словно в моих руках была нить его жизни.
— Что скажешь, Йотаута? Этот древний литовец будет жить или не будет?
Я поставил табурет, уселся, словно у меня подкосились ноги, и тут же вскочил.
— Будет или не будет?
— Будет, Аугустас,— ответил я тихо, не узнавая собственного голоса.
Я опустил подрубленные крылья. Но они не просто покоились — переломы заросли, затянулись, и я сжал кулаки, вызывая весь мир на невидимый поединок. «Или я есть, или меня нет!» — швырнул перчатку под ноги себе самому. Так, стиснув зубы, я прожил целый год: устроил выставку эстампа, иллюстрировал несколько книг, а за иллюстрации к сборнику сказок на международной выставке меня удостоили серебряной медали. Однажды я получил приглашение на семидесятипятилетний юбилей своего профессора, нашего Маэстро. Приглашение равнодушно показал Дагне, а она тут же принялась подсчитывать, сколько дней осталось до этого вечера. «Успеет ли портниха?» Я сердито оборвал: «Но ты еще не спросила, пойду ли я сам?» Дагна от души удивилась: «Думаешь не ходить?»— «Не знаю. Просто не знаю». Я думал, она попробует меня переубедить, станет объяснять, как важно побыть с друзьями, что даже полезно иногда оторваться от работы... Но Дагна уняла свою прорвавшуюся радость, и мы целый день не возвращались к этому вопросу. Когда я наконец сказал, что все-таки надо почтить моего профессора, она спокойно согласилась. В пятницу вечером, держась кончиками пальцев за мою руку, она вплыла в зал, как черный лебедь в чужие воды. Юбка из черного толстого шелка крупными складками опускалась до самого пола, шифоновая блузка прозрачной паутиной обхватывала покатые плечи и подчеркивала прелестную выпуклость груди, широкий пояс с серебряной пряжкой перетягивал стан, и Дагна казалась легкой, изящной, созданной лишь для того, чтобы все
ею восхищались. Глаза устремились на нее — исследуя, оценивая, даже раздевая. Дагна незаметно кивнула, мягкая улыбка еще больше украсила ее лицо, и дородные дамы в бархатных платьях и дорогих норковых пелеринах, затянутые в корсеты, не могли оторвать от нее глаз, хотя и предпочли бы не заметить. Просторный зал в стиле барокко гудел от голосов, звона бокалов. У углового окна стояли Альбертас Бакис, его жена Ядвига, еще несколько мужчин, и мы подошли к ним.
— Дагна! Брависсимо! — восхищенно воскликнул Альбертас, поклонился, поцеловал Дагне руку. Тут же приложились к ее руке и другие мужчины. Дагна была счастлива — я это видел, да она и не скрывала этого своего состояния. Потом она взяла под руку Ядвигу, что-то прошептала ей на ухо, и они рассмеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Знаешь, я даже довольна,— говорила Дагна перед зеркалом.— Соберутся твои приятели, проведем вечер в веселой компании. Ведь нельзя сторониться друзей, тогда они от нас отвернутся.
Саулюс понял, что она хотела сказать: «От тебя отвернутся...»
— Чтоб только тебе было хорошо,— сказал он.
— Застегни,— попросила Дагна, держа в поднятых руках тоненькую золотую цепочку.
Саулюс коснулся кончиков пальцев Дагны, поймал в зеркале теплый взгляд. Он любил смотреть, как Дагна прихорашивается, и всегда волновался, видя линии ее стройного тела, изящные ноги и тонкие руки, причесывающие коротко стриженные пушистые волосы.
— Это будет твой вечер,— добавил Саулюс.
Небольшой зал гудел от разговоров, смеха, звона
бокалов. Никто не забывал наградить комплиментом именинницу, отдали дань вежливости и Саулюсу. И когда в двенадцать ночи спели «Многие лета», захмелевшие мужчины устремились к Дагне, предлагая выпить
брудершафт. Дагна сияла, сыпала остротами, каждому гостю уделяла одинаковое внимание, не забывая и Саулюса, который изредка заводил разговор об искусстве с соседями. Но лампы под потолком замигали, напоминая, что пора по домам. Еще по одной за Дагну, за ее красоту и молодость, и за, Саулюса, чтоб стерег женушку, а то в наше время всеобщей конкуренции никогда не знаешь, откуда крадется опасность. Итак, ура! Вперед! Спасибо! И до следующей встречи!
На проспекте Саулюс поднял голову и сквозь поредевшую листву лип увидел золотистую полную луну, вспомнил море... Лунная дорожка на воде, по ней идет Дагна... ДАГНА И МОРЕ. Но это была лишь вспышка мысли, вроде блуждающего огонька во мраке. Прощаясь, мужчины пожимали ему руку, Дагна звала всех к ним домой продолжить праздник, но толпа стала редеть и с шумом удаляться. В остановившееся такси уселись только Саулюс с Дагной и Аугустас Ругянис с Альбертасом Бакисом — в этот вечер они были без жен, некому было тащить их домой, и они наслаждались свободой.
— Люблю тебя, Йотаута,— басил Ругянис, обращаясь к Саулюсу по фамилии; ко всем приятелям он обращался только по фамилии, поскольку, как он говорил, вся суть — в фамилии.— Хорош и Бакис... Ты не обижайся, Бакис, но ты, Йотаута, еще дашь всем прикурить. В тебе столько пороху... Нет, ты сам этого еще не знаешь, одна Дагна может это почуять. Чувствуешь в нем порох, Дагна? — и Аугустас через плечо водителя потянулся за рукой Дагны. Дагна повернулась к мужчинам, сидевшим сзади.
— Пардон, жена — единственно, кто может оценить запасы пороха мужа,— Альбертас Бакис попробовал обратить в шутку рассуждения Аугустаса.
Когда они оказались в гостиной и Дагна принесла кофе, Аугустас Руглянис продолжал разглагольствовать:
— Люблю тебя, Йотаута, черт знает за что, но люблю. А может, и знаю за что. Люблю всамделишных людей. Знаешь, что такое всамделишный человек? Не только справедливый, откровенный. Это человек — золотой самородок. И твердый как гранит. Ты такой, Йотаута, гад. Не воображай, но я говорю от души. Ты, Бакис, не сердись, тебя я мало знаю. Йотаута — дело другое, мы с ним давнишние друзья.-— И затянул высоким голосом:
Почему голова летит с плеч, Почему реки крови текут?..
Дагна взяла со столика «Вечерние новости», открыла и подала Бакису. Альбертас уткнулся в газету, потом откинулся, по-детски просиявшими глазами посмотрел на приятелей.
— Ну и ну! Сегодняшняя? — спросил у Дагны.
— Вчерашняя.
— Выпьем за Альбертаса и его выставку,— предложил Саулюс.— Ура, Альбертас!
— Полюбуйся, Аугустас,— сказала Дагна.— Твои друзья набирают силу.
Аугустас покосился издалека на газету.
— Не интересуюсь.
— Фотография Альбертаса!
— Думал, американского президента.
Бакис опустил глаза, посидел еще немного, потом вспомнил, что обещал позвонить домой, и удалился в прихожую. Минуту спустя, просунув голову в гостиную, сказал:
— Экскьюз! Спокойной ночи.
— Альбертас! — Дагна выбежала в прихожую, но Бакис не поддавался на уговоры.
— Кто идет, пускай уходит, у каждого своя дорога,— философски сказал Аугустас, погрузив пальцы в буйную, сильно поседевшую гриву, падающую на высокий лоб.— Я тоже скоро пойду, хотя меня и никто не ждет.
— Жена.
— Думаешь, Йотаута, у меня есть жена? Ошибаешься.
— Аугустас любит пошутить,— вставила Дагна.
— Я слов на ветер не швыряю, Дагна.— Ругянис вонзил угрюмый, мутный взгляд в женщину, уставился, словно увидев ее впервые и не понимая, как сюда попал.— У тебя нет сестры, Дагна? — наконец спросил.
— Ты опять, Аугустас... Лучше выпьем.
— Правда, Аугустас, выпьем,— подхватил Саулюс; он уже ясно видел, что на этот раз не удастся поговорить с Ругянисом начистоту. Весь вечер готовился к этому разговору, но все откладывал — может, чувствовал себя неуверенно или боялся, что первое же насмешливое слово Аугустаса может все разрушить.
— Отвечай, раз спрашиваю: сестра есть?
— Нет, Аугустас,— добродушно рассмеялась Дагна.— Зачем она тебе? Девушек хватает.
— Если встретишь такую, как ты, скажи мне. Я ухожу, Йотаута.
Ни Саулюс, ни Дагна не просили его остаться, посидеть еще, потому что знали: раз Аугустас сказал — слова менять не будет. Но Дагна все-таки спросила:
— Может, такси заказать? Как это ты в такой час.. Саулюс, позвони. Аугустас!
Аугустас, оставив дверь открытой, грузным шагом уже спускался с лестницы.
В гостиной они уселись за залитый кофе столик. Звенела тишина, город за окном замолк.
— Все похоже на спектакль. Неважные из нас актеры.
— Это твой вечер,— напомнил Саулюс.
— Ты доволен?
— Тобой?
— Ты все еще играешь.
Застывшая на усталом лице Дагны улыбка потускнела, глаза пригасил, налились слезами. Она уткнулась лицом в диванную подушку, ее плечи задрожали.
— Что с тобой, Дагна?
— Ничего. Совсем ничего...
Она не отвечала на вопросы.
Саулюс тронул Дагну за плечо, потом отвел руки. Он не знал, что делать... Чтобы так, ни с того ни с сего... по-дурацки...
— Что случилось, скажи...
— Ничего.
— Я не могу больше. Я ухожу в свою комнату.
Дагна старалась взять себя в руки, но, как плаксивая
девчонка, всхлипывала еще сильней.
— Почему, Дагна?.. Ну почему? О господи!..
Саулюс вскочил, бросился к двери, обернулся, посмотрел еще раз и услышал сквозь всхлипывания Дагны:
— Наглис... Наш маленький Наглис... Этот вечер... Ах, Наглис, ты мой Наглис...
Саулюс едва сдержался, чтоб не закричать: замолчи!
...Три года спустя я вернулся мыслями не только к вечеру именин Дагны. Рылся в прошлом, как последний нищий в изношенном чужом белье, с омерзением искал лоскут, дабы прикрыть свою наготу и позор. Но это было гораздо позже, а тогда...
Поднял трубку и узнал голос Аугустаса Ругяниса.
— Сильно занят, Йотаута?
— Ковыряюсь,— ответил я неопределенно и посмотрел на множество фигурок из пластилина и гипса, в беспорядке расставленных на стеллаже.
— Приезжай, по человеку соскучился.
— Но, Аугустас...
— Не хочешь, как хочешь.
Это была пора, когда я тщился переломить себя, уповая на волю, упорство и труд, когда каждый день, запершись в мастерской, допоздна упражнял пальцы и воображение, лепил крохотные фигурки и портреты, надеясь, что хоть одна моя вещичка заговорит и скажет: «Я тот, кто тебе нужен». Но этого голоса так и не услышал, а в мыслях невольно возникали проекты памятников, я уже видел даже торжества по случаю открытия какого-то моего монумента. Я продолжал оставаться неисправимым мечтателем, хотя песочные замки моих грез не раз уже развеяло ветром.
Когда я потянул за толстую узловатую веревку и за тяжелой дверью звякнул колокольчик, раздался повелительный голос:
— Входи, входи.
Аугустас стоял посреди просторной мастерской, лицом к двери, скрестив руки на груди. Длинный толстый халат распахнут, воротник полосатой фланелевой рубашки расстегнут.
— Хорошо, что пришел,— протянул ручищу, не трогаясь с места.— Ничего не скажу, ничего не покажу — этого не жди. Просто так посидим. Можем мы без всякого дела посидеть или не можем, Йотаута?
Ругянис говорил как старший, более опытный и сведущий, этот его тон, в сущности, раздражал меня, но разве можно осуждать человека, который под жесткой скорлупой прячет большое сердце?
Хотя Аугустас и клялся ничего не рассказывать, но вскоре изложил свои беды — сегодня, дескать, разбил в щепы модель памятника Мажвидасу. Уже вторую. Вот груда гипса в углу. Не то, не то! Кому это будет интересно — стоящий или сидящий человек держит открытую книгу? Саесызтиз... Можно еще перо в руку ВЛОЖИТЬ. КТО ЭТО? Родоначальник литовской письменности — летописец или просто писарь? Конечно, все решат фигура, драпировка, выражение лица и движение. Но это не то, не то, Йотаута.
Я не мог ничего посоветовать, не смел даже утешать его, поскольку он тут же набросится на меня зверем — в этом я не сомневался: и в тяжкий и в радостный час нелегко было найти подходящее для Аугустаса слово. Сейчас он казался таким одиноким и осунувшимся, что я невольно посмотрел на стену. Стена была большая и голая, а в самом центре ее — потрескавшаяся, почерневшая деревянная статуя Христа, вырезанная каким-то народным мастером еще в прошлом веке и долгие десятилетия кричавшая с придорожного креста об одиночестве и скорби человека. «Это мой портрет»,— как-то буркнул Аугустас Ругянис.
Через минуту я обмолвился:
— Для меня очень важно, Аугустас, как ты к этому отнесешься. Когда-то в институте я посещал и скульп- туру, сейчас опять пробую. Хочу всерьез испытать силы.
Проговорил я это торопливо, опасаясь, что Аугустас меня прервет, но он выслушал до конца, насупив лоб.
— Не силы испытывай, а всего себя скульптуре отдай.
— Ты серьезно, Аугустас? — по-детски обрадовался я.— А я все боюсь...
— Для художника главное — посметь! Посметь сказать свое слово! Голову расшиби, но посмей!.. Думаешь, я сказал что-то новое? Это же старая истина, старая, как и вся история искусства. Нам частенько удобнее бывает положить подушку да на нее сесть. Не только лоб, но и задницу бережем, Йотаута, вот оно как.
Мы толковали долго, опорожнили и одну и другую бутылку вина, захотели есть, и я предложил пойти ко мне — Дагна угостит.
— Люблю тебя, Йотаута,— Аугустас обнял меня за плечи, по-медвежьи стиснул ручищами.— Твоя Дагна...— и замолчал.
В ту ночь мы допоздна засиделись в моем кабинете
и до того насмотрелись, что до самого утра друг друга провожали домой.
А три года спустя... Конечно, долгими были эти годы, и я все настойчивее брался за скульптуру (правда, Дагна не одобряла меня, ей казалось, что я просто- напросто мечусь), уже вылепил довольно выразительную (так мне казалось) голову старика, бюст юноши. Аугустас отозвался одобрительно. Я обрадовался и наконец поделился с ним своей мечтой.
— У меня идея, Аугустас.
— Валяй.
— О выставке думаю.
— Если будешь чесать такими темпами, через год- другой, спору нет, будет что показать.
— Ты думаешь?
— Только брось свое рисование. Не мелочись. Это не для тебя.
Бывало, я ночи напролет просиживал в мастерской. До одури лепил, будто горшки, все новые фигуры — и отдельные, и группы. Аугустас вообще-то скуп был на доброе слово — никого не награждал комплиментами, я это знал, но уже по тому, как он шибал меня ручищей по плечу, чувствовал: одобряет. Шесть своих работ я предложил на республиканскую выставку. Ни одна не прошла. Эту весть принес мне Альбертас Бакис. Я не поверил. Ей-богу, я не мог поверить.
— Но это же правда, Саулюс.
— Глупые шутки! Когда комиссия смотрела?
— Дня три назад... Четыре дня назад, точно.
Я радостно потер руки, рассмеялся:
— Ругянис бы давно позвонил... Он так отзывался...
— Ты знаешь, что он говорил?
— Когда? При отборе работ?
— Ты ничего не слышал? Ах, Саулюс, не пора ли тебе протереть глаза?
— Что же говорил Ругянис?
— Любительские поделки, сказал. Пускай месит глину, раз так хочет, но на выставку?..
Я едва не схватил Альбертаса за отвороты пиджака и не вытолкал в дверь. Как он смеет разносить такую чушь? Может, уже всему городу объявил. Трепотня!
Бакис уверял, что это чистая правда, приятель
просил не принимать близко к сердцу, сожалел* что я забросил графику.
— Графика — это слишком мелко,— повторил я слова Аугустаса Ругяниса.
— Мелко то, что создано без таланта.
Теоретик! Пришел меня поучать? — обиделся я
и стал озираться кругом.
Альбертас вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку коньяка, поставил на стол.
— К чертовой матери! — крикнул я.
— Выпьем коньячок и оба отправимся,— Альбертас спокойно уселся, взял стаканчик, выдул из него пыль.
Через добрый час, проведенный молча, я достал бутылку венгерского вина. Осушили и ее. И тогда я сказал:
— Альбертас, пошли к Ругянису.
— Что ты ему скажешь?
— Как же он мог вот так? В лицо одно, а за глаза... Пошли.
— Нет, Саулюс. Нет, нет.
— Почему? Разве ты с ним не знаком?
— Знаком, поэтому и не иду.
— Хочешь остаться паинькой? Политика невмешательства, верно? Воля твоя. А я поговорю. Да еще как поговорю!..
Ругянис открыл дверь не скоро. При виде меня не обрадовался и не растерялся. Не заметил он и моего яростного лица. Схватил за руку, стиснул кисть будто клещами.
— Погляди, Йотаута. Никому не показывал, тебе первому покажу.
Зацепил ногой табурет, опрокинул, пнул согнутый в рулон лист картона и остановился в углу перед мостками, закрытыми черным холстом. Глаза Аугустаса лихорадочно, жутковато блестели в ярком электрическом свете.
— Посмотри! — сказал опять. В его взгляде я прочитал сомнение: стоит ли тебе показывать? Но полотнище взметнулось, словно красный плащ в руках матадора перед рогами нападающего быка.— Если хочешь знать, десять лет живу этой идеей и ищу ключ... Вроде бы нащупал. Так мне сейчас кажется.
Хотя фигура человека была еще не завершена, от нее повеяло такой мощью, что у меня застыла
кровь в жилах. И чем дольше я не отрывал от нее глаз, тем явственней в моем воображении фигура эта превращалась в исполина из легенд, повернувшего суровое лицо к зловещему западу.
— Что скажешь, Йотаута?
Аугустас Ругянис не отрывал от меня глаз, словно в моих руках была нить его жизни.
— Что скажешь, Йотаута? Этот древний литовец будет жить или не будет?
Я поставил табурет, уселся, словно у меня подкосились ноги, и тут же вскочил.
— Будет или не будет?
— Будет, Аугустас,— ответил я тихо, не узнавая собственного голоса.
Я опустил подрубленные крылья. Но они не просто покоились — переломы заросли, затянулись, и я сжал кулаки, вызывая весь мир на невидимый поединок. «Или я есть, или меня нет!» — швырнул перчатку под ноги себе самому. Так, стиснув зубы, я прожил целый год: устроил выставку эстампа, иллюстрировал несколько книг, а за иллюстрации к сборнику сказок на международной выставке меня удостоили серебряной медали. Однажды я получил приглашение на семидесятипятилетний юбилей своего профессора, нашего Маэстро. Приглашение равнодушно показал Дагне, а она тут же принялась подсчитывать, сколько дней осталось до этого вечера. «Успеет ли портниха?» Я сердито оборвал: «Но ты еще не спросила, пойду ли я сам?» Дагна от души удивилась: «Думаешь не ходить?»— «Не знаю. Просто не знаю». Я думал, она попробует меня переубедить, станет объяснять, как важно побыть с друзьями, что даже полезно иногда оторваться от работы... Но Дагна уняла свою прорвавшуюся радость, и мы целый день не возвращались к этому вопросу. Когда я наконец сказал, что все-таки надо почтить моего профессора, она спокойно согласилась. В пятницу вечером, держась кончиками пальцев за мою руку, она вплыла в зал, как черный лебедь в чужие воды. Юбка из черного толстого шелка крупными складками опускалась до самого пола, шифоновая блузка прозрачной паутиной обхватывала покатые плечи и подчеркивала прелестную выпуклость груди, широкий пояс с серебряной пряжкой перетягивал стан, и Дагна казалась легкой, изящной, созданной лишь для того, чтобы все
ею восхищались. Глаза устремились на нее — исследуя, оценивая, даже раздевая. Дагна незаметно кивнула, мягкая улыбка еще больше украсила ее лицо, и дородные дамы в бархатных платьях и дорогих норковых пелеринах, затянутые в корсеты, не могли оторвать от нее глаз, хотя и предпочли бы не заметить. Просторный зал в стиле барокко гудел от голосов, звона бокалов. У углового окна стояли Альбертас Бакис, его жена Ядвига, еще несколько мужчин, и мы подошли к ним.
— Дагна! Брависсимо! — восхищенно воскликнул Альбертас, поклонился, поцеловал Дагне руку. Тут же приложились к ее руке и другие мужчины. Дагна была счастлива — я это видел, да она и не скрывала этого своего состояния. Потом она взяла под руку Ядвигу, что-то прошептала ей на ухо, и они рассмеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50