Каролис пересел к Юлии, коснулся ее дрожащих плеч и опустил руку.
— Иисусе, Иисусе...
— Такие же самые, как в тот раз,— сказал Казимерас Йотаута.— Показалось, даже знакомые.
Вскоре двор Йотауты стал неузнаваем. Под старыми липами укрылись два орудия, повернули дула в сторону шоссе, рядом с ними остановился крытый грузовик, в тени расположились повозки, запряженные крупными лошадьми, а посреди двора, возле колодца, обосновалась полевая кухня. Казимерас видел в окно, как один из солдат привел мать к колодцу, набрав воды, зачерпнул кружку и поднес к ее рту, что-то говоря. Мать отпила. Солдат рассмеялся и махнул рукой — уходи, мол. Тогда они стали пить, черпали ведро за ведром воду, наливали в котел, притащив сухих дров, растапливали кухню, раздевшись по пояс, умывались и брились. Громко переговаривались, кричали, смеялись. Они хозяйничали здесь, чувствовали себя как дома.
— Пойду лошадей посмотрю,— сказал Каролис, но отец удержал его:
— Ты лучше в избе посиди, я пойду.
1 Нет ли здесь русских? (нем.)
Но дошел только до гумна, солдат вернул отца обратно, и он только озирался вокруг, не зная, за что взяться, куда деваться. Солдаты носили клевер для своих битюгов, рубили большие ветки лип, три ветки скрестили над кухней, а другие побросали на повозки и мотоциклы.
Высокий белобрысый солдат остановил мать, которая шла с ведром к хлеву.
Мать не поняла, тогда он приставил себе ко лбу указательные пальцы обеих рук, наклонил голову и замычал.
«Корова,— поняла мать,— но чего он все-таки хочет?»
Белобрысый выпрямился, протянул обе руки и принялся сжимать пальцы, потом, откинувшись, приставил кулак к губам и запрокинул голову.
Другие солдаты смотрели на них и весело хохотали.
Мать поставила ведро с пойлом для свиней на тропу, вернулась в избу и вскоре вышла с кувшином и стаканом. Белобрысый солдат взял стакан, мать налила, он поднес к ее губам. И когда мать попробовала, радостно рассмеялся, отобрал у нее кувшин, а в горсть ей сунул что-то.
— Как жить-то теперь, а?..— застонал Казимерас.
Мать разжала кулак. На ладони лежали две белесые монетки.
— Вот, заплатили.
Отец не притронулся к ним.
Когда через добрый час солдаты укатили, во дворе еще долго витал запах дегтя, мясных консервов, мыла, одеколона. Валялись пустые жестянки и бутылки, мятые бумажки и грязные бинты, увядали листья помятых липовых веток.
Почти всю ночь Казимерас Йотаута снова просидел у окна, глядя на грохочущую дорогу.
— Лег бы ты, отец, поспал,— уже который раз напоминала Матильда.
— Как будем жить-то?— пробурчал Казимерас.
— Придется жить, никуда не денешься,— успокаивала мать, помолчала и сказала: — Поглядела я со сто
1 Мать, молока (нем.).
роны — мужчины как на подбор. И каждого мать отпустила. Ждет теперь, когда сын вернется.
Отец не слышал слов жены; они проплывали куда- то мимо, может, растворялись в грохоте, доносящемся с дороги.
Робко зашуршала под полом мышь и тут же затихла, словно испугавшись этой ночи.
— И ноет же правая нога, как в ту ночь, так и в эту,— вырвался стон.
Утро двадцать четвертого июня выдалось тихое, и можно даже было подумать, что тебе приснился дурной сон. Дорога пустовала, лишь по ржаному полю кое-где протянулись широкие колеи, серая пыль покрыла вишенки и кусты сирени возле дороги, да низко повисли тяжелые бутоны пионов — словно подсекли их заморозки. Из дымоходов всех изб шел дым — надо было завтракать, надо было идти в поле, ведь руки человека не могут долго выдержать без работы.
По небу с ревом пронеслись самолеты, на востоке прогрохотала далекая орудийная канонада.
Казимерас Йотаута и Каролис собрали раскиданные ветки лип в кучу возле дровяного сарая. Положили на козлы ольховое бревнышко. Тягали пилу молча, медленно, хорошо зная, что делают не то, что надо бы, но в поле не шли, предпочитали еще денек переждать. Ведь никто не ходит, все возле дома ошиваются; будто нашептывает всем кто-то, что это еще не все, еще может всякое быть. И впрямь, часа в три дня пополудни на дороге снова поднялась пыль. Грохотали колеса повозок обоза, гудели машины, шагали солдаты.
За деревьями сада кто-то замаячил.
— Иди в избу,— приказал отец Каролису.— Молодому лучше не показываться. И сиди при ребенке, Юлию никуда не пускай.
Каролис глянул на запавшие, заросшие седой щетиной щеки отца и, прислонив пилу к стене сарая, ушел.
Куча у сарая выросла большая; вроде медленно работали, а надо же, сколько напилили: до самой осени хватит, если прибавлять хворосту. Жалко летом такими дровами топить. Сухие, ольховые... Из собственного ольшаника... Когда в полевом госпитале принесли однажды для растопки печки ольховые поленья, Казимерасу почудилось, что где-то неподалеку должен быть Лепалотас, ведь только в Лепалотосе ольхи пахнут так терпко и вкусно. «Вы мне не говорите, вы врете,— раздвинув запекшиеся от жара губы, закричал он санитару.— Здесь Литва, я чувствую...» Его руки были привязаны ремнем к дощатым нарам, и он не мог встать и уйти, тут же уйти домой...
Скрипят ворота, звучит чужая речь...
Два немецких солдата останавливаются под тополем, окидывают взглядом двор, смотрят на Йотауту, стоящего возле кучи дров. Высокий — простоволос, пилотка засунута за ремень, в руке каска. Низенький расстегнул воротник мундира, вставил в петлицу красный пион. Именно он показывает на колодец. Хотя двор зарос густой травой, хорошо слышен стук шагов.
Казимерас берет в руки топор. Топор тяжел, накален солнцем, блестит отточенное лезвие.
Головы обоих солдат наклоняются над цементным срубом колодца.
Казимерас замахивается топором. По самой сердцевине. Как легко раскалывается сырая ольха! Нет лучше дров, чем ольховые... из собственного ольшаника.
Низенький берется за жердь журавля, ведро гремит о сруб. Высокий показывает рукой на скрипящий журавль, на горшки, надетые на штакетины, что-то громко говорит.
Левой рукой придерживает чурбачок, правой поднимает топор. Неторопливые мерные взмахи. Будто щепу колет. Почему же так плохо у него идет дело? Наверное, потому, что он не видит, что делает. И мысли у него совсем о другом...
Журавль скрипит. Он всегда скрипит. Еще папаша Габрелюс ставил, а служит по сей день. Конечно, надо бы ворот приладить. Это уж пускай Каролис...
Ведро плюхается в воду. Какая бы ни выдалась засуха, вода в колодце никогда не иссякает — хорошее место выбрано, искали ведь с ивовой рогулиной. И какая студеная вода, чистая, видать, прямо из земной жилы.
Высокий подтягивает рукава мундира до локтей, подбоченивается, стоит широко расставив ноги.
Где же его... вот такого... видел Казимерас? «Фашист!»— издалека, как будто из-под придорожного клена, долетает голос Людвикаса. Ведь это Отто Винклер, вылитый Отто Винклер! (Год назад, перебираясь с семь
ей и всеми пожитками на Запад, старик Винклер сказал: «Мы еще вернемся». Жителям Лепалотаса казалось — пустой разговор.)
Низенький вытаскивает ведро. Ведро задевает за край сруба, выплескивается вода, оба отскакивают, еще шире расставляют ноги.
Двор звенит от легких ударов топора. Звенят и поленья, падая наземь. Ольховые поленья, хорошие дрова.
Ведро они ставят наземь.
Разве не могли на край сруба? Извозят, грязное опустят обратно в воду.
Низенький снимает с крышки металлическую кружку, осматривает ее. Будто дурак, нашедший на дороге подковку.
Тюк... тюк... тюк...
Отто Винклер,— другого имени для него нету,— Отто Винклер, кажется, только теперь слышит это тюканье.
— Кошт Ъег!1
Казимерас, отставив деревянную ногу и наклонившись, берет с земли новый чурбачок. Замахивается. По самой сердцевине...
— Кошт Ьег!
Где он слышал такой голос и эти слова? «Кошт Ьег»,— окликнул его немец поздним вечером на железнодорожном вокзале. Он был без обеих ног. Будто обрубок дерева, брошенный под забор. Немец попросил закурить, но у Казимераса не было сигарет, и он только развел руками. «Мне-то больше повезло»,— печально подумал.— «Кпеа 151 зсЫесМ,— сказал бывший солдат.—Яе теЬг Кпе»2.
— Котт Ьег, ЗсЪшет!3
Звонкий голос отскакивает от двери сарая.
«Он зовет меня, надо идти».
Низенький солдат держит в вытянутой руке кружку с водой.
Им страшно хочется пить.
«Почему мне не выпить эту кружку холодной воды? — думает Казимерас.— Так жарко, рот сухой, будто
1 Иди сюда! (нем.)
2 Война плохо. Не надо войны (нем.).
3 Иди сюда, свинья! (нем.)
ошпаренный,— в самый раз будет. Немец зачерпнул из твоего колодца воды и напоит тебя, ха-ха...»
Тени от лип коротки, едва закрывают амбар. Весь двор озарен солнцем, трава местами порыжела. Давно не было дождя. Дождь смыл бы пыль. Если б сейчас пошел дождь, было бы в самый раз — луга еще не скошены, а хлебам и огородам — боже как надо.
Деревянная нога скрип да скрип. Идет он покачиваясь, держит в правой руке топор; как был топор в руке, так он и идет с ним. Не чует ни рук, ни ног... обеих ног, пальцы правой так ныли ночью, но теперь утихомирились.
— Ьазз сНе Ах1! — делает шаг в сторону высокий солдат... Да, это Отто Винклер, простоволосый. Слабый ветерок тормошит желтую прядь на лбу.
«Мог бы и не кричать, я ведь иду и выпью эту кружку. Ах, они думают, что колодец отравлен».
— Ьазз (Не Ах1!
Лицо солдата Отто Винклера багрово, блестит от пота, его руки хватаются за автомат, висящий на груди.
Со стуком открывается дверь избы, и на веранду выбегает Каролис.'
— Отец, почему ты топор...
Казимерас внезапно чувствует вес топора. Правда, зачем его надо было брать, когда так нещадно палит солнце...
— Бросай топор на землю, отец!
Посреди двора? Где это видано, чтоб топор валялся посреди двора. Место топора возле дров, и он бросит...
Поднимает топор — он молнией вспыхивает на солнце,— замахивается...
В руках Отто Винклера вздрагивает автомат — раздаются оглушительные выстрелы.
Казимерас Йотаута вытягивается всем телом, опускает поднятую руку, но топор не выскальзывает, пальцы крепко сжимают топорище, и кажется, что сейчас ему очень хотелось бы бросить его в сторону солдат. Но уже поздно... слишком поздно. Плечи перекосились, лицо повернулось к избе — к Каролису, к женщине, выбежавшей на порог.
Он падает на бок, сжимая в руке топор.
И Каролис и мать не могут сказать ни слова, сдвинуться с места — расширившимися от ужаса глазами смотрят они то на упавшего отца, то на солдат возле колодца.
Высокий что-то говорит низенькому, опускает руки в ведро, набирает пригоршни воды, плещет на лицо, на багровую шею и, достав двумя пальцами из кармана штанов белый платок, вытирает руки.
Низенький стоит рядом, не спуская глаз с товарища.
Громыхая сапогами, они выходят из широко распахнутых ворот.
Из дома выскакивает Юлия с младенцем на руках и бежит мимо все еще не пришедших в себя Каролиса и матери, первой подбегает к свекру, который почему-то улегся посреди двора.
— Папа, что с вами? — спрашивает, наклонясь.
Младенец вдыхает в легкие удушливую вонь порохового дыма.
Говорили: от судьбы не уйдешь, человече; можешь океан-море переплыть, девять держав вдоль и поперек исходить, а если будет суждено, хлебной крошкой подавишься и умрешь.
Говорили: все в руках господа, волос без его ведома с головы не упадет; и неизвестно, то ли в гневе, что ты его волю нарушил, он тебя карает, то ли по любви забирает к себе.
Говорили: не начнись война, не было бы этих ужасов; ведь сколько народу раньше времени в могиле оказалось; вот Наравас, что у леса жил, погнался за теленком, забравшимся в ржаное поле, немцы увидели, что бежит, бабах, и нету.
Говорили: если б не этот топор... Почему Казимерас его прихватил? Даже из мертвой руки еле-еле вырвали...
...От судьбы не уйдешь.
Казимерас Йотаута покоился в горнице на доске — умытый, побритый, причесанный. Руки сложены на груди. Только пальцы правой сжаты в кулак, и старуха Крувелене никак не могла засунуть в нее деревянное распятие — в левую же не вложишь,— вот и пришлось положить рядом с кулаком. Она всем и управляла, даже обула Казимерасу обе ноги. К правой штанине приставила башмак, подперла лучинками. «Вот так и в гроб
уложим,— сказала,— а то как знать, что будет в судный день, когда придется воскреснуть из мертвых да предстать перед всевышним, могут оба башмака понадобиться».
Мать молчала, поджав губы сидела у стены на стуле, глядя на Казимераса, и лицо его казалось ей таким праздничным и прекрасным в трепетном свете свечей, ну просто образ апостола Павла на алтаре Пренайского костела. Она не испугалась этой мысли, не сочла кощунственной; глядела-глядела и опустилась на колени перед мужем, сложила руки для молитвы, только слов не нашла. И глаза оставались сухими.
Тихонько вошел Каролис, постоял и, достав из кармана моток ниток, измерил покойного с головы до ног. Бесшумно удалился, спустил с чердака хлева две длинных доски, распилил их возле дровяного сарая, потом принялся стругать, но рубак выскользнул из рук, и Каролис не смог его поднять. Постояв так с полчасика, побрел к Крувялису.
— Сосед, мне невмоготу... Сколоти гроб для отца.
Собрались люди, посидели, попели псалмы, в сумерках разошлись. Такое время, каждый о доме заботится.
Мать всю ночь не сомкнула глаз.
Утром пришла Крувелене и сказала:
— Матильда, пошли Каролиса в Пренай. Молебен надо заказать. И яму на кладбище выкопать.
Мать не отозвалась. Глаза ее за ночь ввалились, губы почернели.
Примерно через час старуха Крувелене опять напомнила:
— Так вот, Матильда, завтра хоронить придется. Где могила?
Мать мягко оттолкнула ее, но женщина, посоветовавшись с соседками, около полудня подошла к ней вместе с Каролисом.
— Что ты себе думаешь, Матильда?
Мать подняла затуманенные глаза, не понимая, чего от нее хотят.
— Нам посоветоваться надо, мама,— Каролис тронул ее за плечо.
Когда они вышли из горницы во двор, старуха Крувелене ласково, по-бабьи пожурила:
— Матильда, и о себе подумай, ведь жить-то придет-
с я, Саулюс маленький. По-другому не будет, пора очухаться, о поминках позаботиться.
— Лошади запряжены, я еду, мама,— сказал Каролис.— Что прикажешь?
С глаз матери словно сошла серая пелена, и она внимательно посмотрела на Каролиса, надевшего черный костюм, на соседку Крувелене, бабенку со сморщенным лицом, на стариков, столпившихся у ворот.
— Так я поехал,— Каролис шагнул к телеге.
— Погоди,— удержала мать, окинув взглядом озаренное солнцем поле, постройки хутора и раскидистые деревья.— Распряги лошадей и уведи в хлев.
— Матильда, очухайся.
— Ведь надо, мама...
— Ты слышал, что я сказала? Распряги лошадей, никуда ты не поедешь.
— Завтра хоронить надо, Матильда. Такая жара, разве можно долго...
—- Завтра и похороним.
— Кто обо всем позаботится?
Мать, прижав руки к груди, прошлась по двору, остановилась возле гумна, осмотрелась, остановилась у амбара, тоже осмотрелась, медленно оглядела пригорки и ольшаники, купы деревьев посреди ярового поля, потом вернулась к избе, поднялась на веранду и долго стояла. Кликнула Каролиса.
— Там,— показала она рукой на небольшой холмик в петле Швянтупе.
Каролис поглядел в ту сторону, снова повернулся к матери, встревоженно уставился на нее.
— Там похороним. Между этими двумя елями. Попроси мужчин, чтоб выкопали яму.
Старуха Крувелене все слышала, подбежав, схватила углы черного платка матери, дернула, будто собираясь сорвать платок с головы.
— Ты думаешь, что говоришь? Матильда!
— Как сказала, так и будет,— голос матери дрогнул.
— В неосвященной земле, будто самоубийцу... Матильда, Матильда...
Мать снова посмотрела на пригорок с двумя елями, покачала головой.
— Говоришь, эта земля не святая. Ах, женщина...
Она вернулась в горницу, пропахшую воском свечей
и жженой еловой хвоей, и уселась по правую руку Казимераса Йотауты.
Утром следующего дня шестеро мужчин взяли на плечи белый гроб и открытым понесли через поле.
Вслед за гробом шла Матильда, с одной ее стороны — Каролис, с другой — Саулюс. И немногочисленные соседи. На такие безбожные похороны народу пришло мало. Даже любопытные предпочитали глазеть из окон или из-за кустов.
По обеим сторонам проселка колыхалась рожь, и Казимерас Йотаута плыл по этим волнам необозримого моря, крепко сжимая кулак правой руки.
Запел жаворонок, взлетел в поднебесье, застучал клювом аист на коньке гумна.
На востоке гремели орудия.
У жителей Лепалотаса разговору хватило надолго. Соседки то и дело скрипели дверью избы, топтали порог.
— Соседка, Матильда, мы-то знаем, что ты в бога веруешь и Казимерас, вечный ему упокой, на пасху исповедовался. Зачем же ты так? Пускай Каролис привезет ксендза, надо могилу освятить.
— Его могила святая.
— Не богохульствуй, Матильда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50