— Она была нехорошая, моя сестричка,— сказала Дагна.
— Не надо так говорить, доченька. Я ее любила.
— Она тебя бросила, а я тебя никогда не брошу. Ты моя самая хорошая мама.
Дагна не поняла, почему мать после этих слов заплакала и попросила ее:
— Не расспрашивай меня больше об Эгле, никогда не расспрашивай, мне очень тяжело.
Даже много лет спустя Дагна вспоминает иногда детские дни, слезы матери, вой самолетов и взрывы бомб, вспоминает, как болела и в бреду слышала слова какой-то женщины в черном: «Мало надежд, госпожа Балтайтис. Этого милого ребенка может призвать господь. И если будет на то его воля...» Мать закричала: «Нет, нет, замолчите!..» А когда рассеялся дым войны, они долго путешествовали на поездах. Пассажиры на гулких вокзалах штурмовали битком набитые вагоны, Дагне страшно хотелось пить, хотелось убежать в поле. Мать успокаивала: «Потерпи, там будем жить по-другому. Там мы не будем одни, может, найдем знакомых, даже твою сестричку Эгле... Оттуда Литва уже недалеко». Снова лагерь, дощатые продуваемые ветром бараки. Здесь было много детей. И Дагна играла с ними, говорила по-литовски. Разговоры взрослых, их споры ее не интересовали. Мать все рассказывала о Литве, этот край в ее устах рисовался далекой сказочной страной, в которой высятся красивые города, цветут сады, молодцеватые парни едут на лошадях в ночное, а девицы с глазами цвета льна стоят в рутовых садах и поют печальные песни. Дагна любила читать книжки, она была привязана к матери, которая ни на шаг не отпускала ее от себя. Неважно, что знакомые ворчали: «Как вы дочку воспитываете, госпожа Балтайтис? Говорите о Литве, а о том, что в Литве творится,— молчите».— «Откуда я могу знать, что сейчас творится в Литве?» — «Госпожа Балтайтис! Неужели вы не читаете наших газет? Может, даже не слышали, что мы собираемся переселиться из Германии в Америку, где будем бороться за истинную Литву?..» Жужжали они матери в уши. «Я слишком устала,— отвечала она.— Я хочу только в Литву...» Но пришлось пять лет маяться, чтобы ее наконец выслушали и она смогла сказать:
— Доченька, мы едем в Литву.
— Ты не могла не вернуться в Литву.
Дагну застигли врасплох, мысли рассыпаются словно бусинки, и она поднимает глаза на Саулюса: «Почему ты так?..»
— И впрямь — ты не могла не вернуться. Ты — Йотаутайте.
— Дочка твоего брата Людвикаса,— торопливо говорит Дагна и зажмуривается от боли.
От тенистой, увитой плющом террасы, холодной железобетонной стены бросает в дрожь, но Дагне никуда не хочется идти, она сама выбрала это укромное
кафе, и Саулюс согласился. Конечно, могли встретиться в своем доме и так же посидеть, но ни один не предложил этого, оба подумали: «У нас нет дома». Правда, Дагна спросила: «О чем мы будем говорить?» Саулюс ответил: «Я не знаю». Дагна опоздала на свидание. Долго наряжалась; что ни надевала, все срывала с себя, была недовольна, искала новое платье. Часть своих платьев, юбок и блузочек она перевезла к подруге на дачу за Вильнюсом, на берегу Нерис, и все, что еще вчера могло ей нравиться, сегодня вызывало отвращение. Наконец, увидев, что время летит с ужасающей быстротой, она надела простенькое платье с узором из геометрических фигур, торопливо причесалась (как хорошо, что вчера была в парикмахерской!) и побежала по тропе через сосновый бор на улицу. Она хочет быть красивой, хочет нравиться? Почему? Кому? Господи, даже сегодня... И вчера, и позавчера, когда бегала к автомату звонить домой (как странно трепетало в ее мыслях это слово—«домой!»), долго стояла перед зеркалом, как семнадцать лет назад, когда шла на свидание с Саулюсом. Дагне сейчас хотелось бы превратиться в манекен в витрине магазина, рекламирующий новое платье, и ничего не чувствовать, не думать; люди шли бы мимо, бросив взгляд, отвернулись бы, а ей было бы все равно... все на свете все равно...
— Лучше бы ты не зашла тогда на мою выставку в Художественном салоне,— говорил Саулюс, стряхивая пепел в полную окурков пепельницу.
— Лучше бы ты не положил книгу отзывов, и я бы не смогла ничего написать,— словно эхо отзывается Дагна.
— Мы все равно бы встретились.
— Ты бы не заговорил со мной.
— Я был смелым. Даже нахальным. Предложил тебе позировать, и если бы ты не приехала...
Саулюс не поднимает головы, сидит утонув в сигаретном дыму. Дагне жалко его, жалко себя и минувших лет, жалко погибшей веры в семейное счастье. Хоть кричи, так жалко, и ее снова душит желание закричать во весь голос, без слов,— разве боль может уместиться в тихом слове? И радость в нем не уместишь. Дагна знает это, потому что всю ее жизнь радость и боль шли вместе, никогда ее не покидали. Когда родился ребенок, от счастья иногда хотелось летать, хотелось бежать по
городу, обнимать каждого встречного и говорить: «Я счастлива, неужто вы не видите! Улыбнитесь мне, всему миру, потому что родился человек, и я его выращу...» Деревья казались зеленее, трава у дома сочнее, а розы, которые приносил Саулюс, не увядали долго- долго. «Ты теперь будешь любить его одного»,— посетовал Саулюс. «О нет, вас обоих. Тебя еще больше, потому что ты мне его подарил».— «Это ты мне его подарила, Дагна...» Саулюс не спускал глаз с малыша, после работы пулей несся домой и уже с порога спрашивал: «Как он?..» Дагна говорила Наглису самые прекрасные слова, показывала высокое небо, ясное солнце, опустившегося на балкон голубя и темнеющий вдали старый парк. Младенец морщил лобик, махал ручонками, тихонько сипел, даже ночью не нарушал родительского сна. Однажды Дагна, прижавшись к спине Саулюса (она любила засыпать так), прошептала: «Когда Наглису будет два годика и он уже станет бегать, у нас появится дочка, правда?»—«О, это очень просто делается»,— пошутил, не оборачиваясь, Саулюс, и эти слова обидели Дагну, но ненадолго. «Ведь красиво, когда двое, правда? Мальчик и девочка. Двое ребят обязательно. Я-то знаю, как трудно расти одной...»—«Нас было трое, но я рос один»,— сказал Саулюс.
Наглису было два месяца, когда к Дагне впервые пришла эта страшная мысль, и она тогда долго и безудержно рыдала. Дома она была одна, никто ее не слышал. Но минуту спустя она сама уже не понимала, как могла подумать такое. Подхватив Наглиса на руки, носила, прижимала к груди, баюкала и все время чувствовала, что кто-то невидимый стоит рядом и не отходит. Ночью ей приснился кошмарный сон, она проснулась в холодном поту. Боялась заснуть и до утра не сомкнула глаз. Саулюсу не обмолвилась и словом, чтоб не высмеял, ведь она и сама понимает, что зря вбила себе это в голову... Но как справиться с этим страхом? Взяла книжки, какие только были, прочитала от корки до корки. Уложила ребенка на кровать, раздела и рассматривала, как чужого. Осуждала себя, стыдила, но легче от этого не становилось. Знала, что надо сходить к врачу, но медлила. Наконец собралась-таки в поликлинику. Молодая врачиха спросила, на что она жалуется. Дагна попросила: «Посмотрите его, доктор».— «Спит?» — «Спит».— «Ест?» — «Ест».— «Очень хорошо, это главное, значит, здоров,— говорила врачиха.— Грудью кормите?» —«Грудью».— «Приучайте к морковному соку, потом к манной кашке...» — «Но, доктор, вы как следует посмотрите»,— еще раз попросила Дагна, потому что слова врачихи не рассеяли ее страха. «Чего вы еще хотите, симпатичный младенец!» — вспылила врачиха. «Вам не кажется, доктор?.. — Дагна задохнулась, ей впервые пришлось заговорить о немощи своего ребенка. И она искала слова, самые простые, чтоб ей самой они не показались страшными.— Не кажется ли вам, доктор... что ребенок как будто только что родился?» Дрогнувший голос Дагны, по-видимому, вывел врачиху из состояния дремотной усталости, она попросила еще раз распеленать младенца, осмотрела, взвесила. Действительно, медленно развивается, слишком медленно... Хотя еще рано что-нибудь утверждать. «Зайдите еще раз». Несколько дней спустя Дагна снова сидела в приемной поликлиники. Юной врачихи не было, Дагна даже обрадовалась и попросила, чтоб ее приняли в соседнем кабинете. Тщедушная женщина, похожая на девочку, играющую в доктора, несколько минут спустя произнесла: «Не стану пугать, но обязана сказать правду: плохо. Надо срочно ложиться в больницу. Сейчас же...» Дагне почудилось, что все время неотступно следовавший за ней призрак расхохотался.
В больнице Дагну с маленьким Наглисом продержали недолго. «Ребенок не развивается, таким родился— прожить может год, пять или десять...» Этот диагноз Дагна выслушала как смертный приговор сыну, но все еще не теряла надежды. Даже если совпадут диагнозы пяти врачей, надо будет услышать шестого, седьмого... Саулюс повез Дагну с младенцем в каунасские клиники. Он тоже раздувал искорки гаснущей надежды, хотя глубоко в сердце уже была рана. Оказалось, ничего обнадеживающего. Дагна решила добраться до Москвы. Саулюс медлил, пытался ее переубедить, но в конце концов согласился и проводил ее туда. Тоже не обнадежили... Тянулись тяжелые однообразные дни, когда они ухаживали за Наглисом. Ребенку уже был год, но он почти не менялся. Дагне надо было вернуться на работу, они долго искали няню, пока не нашли старушку, которая обещала пять дней в неделю смотреть за малышом, если художник ее пропишет. Саулюс согласился, вняв уговорам Дагны, но через полгода, походя по разным учреждениям, сказал, что ничего не выходит, и старушка, проклиная «интеллигентов», которые ее так надули, перестала приходить. Вот тогда Саулюс и завел разговор, на который сама Дагна не могла решиться, хотя, по правде, и подумывала об этом.
— Дагна,— он обнял ее за плечи, ласково привлек к себе.— Послушай, Дагна...
Ему трудно было говорить, и Дагна, оторопев, сама попросила:
— Скажи что-нибудь. Скажи.
— Скоро два года мальчику. Я вижу, как ты мучаешься, как все еще веришь в какое-то чудо.
— Верю...
— Тебе надо больше времени уделять себе. Мне тоже не легко. Когда я иду домой, каждый раз думаю: опять увижу... и опять... Дагна, ты, конечно, слышала, что есть такой дом для детей-инвалидов...
— Нет!— Дагна сбросила руку Саулюса, вскочила, подбежала к окну.— Нет, Саулюс.
— Надо это сделать, Дагна. Я звонил, узнавал, и мы отвезем мальчика...
— Ты... от своего ребенка... хочешь отвязаться?..
— Это наш общий ребенок. Но это... живой труп, Дагна.
Дагна сникла.
— Как ты можешь, Саулюс... Как ты можешь...
— Надо!— Саулюс не выдержал, сжал кулаки.— Ты понимаешь — надо!
— Неужто ребенок виноват, что таким родился?
— Кто виноват? Кто? Может, я виноват?— Саулюс впервые ударил ее так беспощадно, Дагна долго не могла прийти в себя; стояла, уцепившись за подоконник, а перед глазами мелькали далекие картины как из кошмарного сна: тяжелая болезнь, долгое путешествие на поезде, постоянные разговоры матери о сестре Эгле и Литве...
Саулюс понял, что своими словами причинил Дагне боль.
— Прости,— негромко сказал он.— Прости меня,— и поцеловал ее в щеку.
У Дагны кружилась голова. «Неужто мое тело отравлено — и чрево, и молоко в груди? Неужто я вся ядовита?..»
Назавтра она стояла перед зеркалом обнаженная, разглядывала себя всю, как чужую: изящное, хорошо сложенное чучело, мужчины глаз не спускают. Она испугалась этой мысли, отвернулась от зеркала, стала торопливо одеваться.
Саулюс все дольше задерживался у себя в мастерской, поздним вечером звонил: «Я тут начал одну работу... вроде неплохо идет, хочу продолжать... Может, переночую тут на диване...»—«Ночуй»,— не возражала Дагна, не зная, за что и хвататься в пустой и угрюмой квартире. Об инвалидном доме они больше не заговаривали, но не было дня, чтобы Дагна не подумала о нем. Может, Саулюс и прав. К Наглису она уже не испытывала прежней нежности, смотрела на него только с жалостью и ждала, когда же Саулюс заговорит снова, чтобы еще раз возразить ему, не согласиться, поколебаться, а потом... «раз ты так считаешь, пускай...». Но Саулюс молчал, он казался равнодушным к тихонько скулящему младенцу, у него находилось все больше дел вне дома, его голова была полна замыслов, для осуществления которых необходимо одиночество. И на этот раз Дагна заговорила первой:
— Давай съездим, Саулюс, в этот дом...
Каждый месяц они приезжали к Наглису. Дагна заговаривала с ним, давала игрушки, но ребенок ни на что не реагировал, только чмокал морщинистыми губками, его глаза блуждали где-то, не видя матери. Саулюс тут же вспоминал, что пора уходить, да и вообще — не слишком ли часто бывают они в этом доме... Конечно, он это говорил зря. Сын вовсе их не утомлял. Была уже осень, конец сентября, когда пришла телеграмма. Дагна держала ее в руке, сложенную вчетверо, с заклеенным краешком, и боялась вскрыть и прочитать. Опустилась в кресло, не поднимая рук, ее придавило тяжелое предчувствие. Наконец прочитала: УМЕР ВАШ СЫН НАГЛИС. Долго сидела, глядя на серый листок, на крупные буквы. Вскочив, бросилась в комнату Саулюса, но комната оказалась пустой. Где Саулюс? Никак не могла вспомнить, застонала, ударилась плечами и затылком о стену. Пришла в себя. Да, Саулюса нет, уже целая неделя, как он уехал с группой художников на Кольский полуостров и вернется не скоро. Послала две телеграммы: Саулюсу и матери. Мать приехала назавтра и утешала дочку, но сама страдала не
меньше ее. «Это я виновата, доченька, я. Меня господь покарал. Не тебя, а меня...» Дагна тогда не поняла этих слов; она из последних сил старалась держать себя в руках.
Саулюс вернулся лишь десять дней спустя. Телеграмма нашла его с опозданием, и он решил пробыть там до конца — ведь чем он мог помочь? Поехал с Дагной на могилку сына, положил цветы, постоял.
— Может, так оно и лучше. И сам не будет мучиться, и нас...— сказал, придерживая Дагну под руку.— Все со временем забудется.
Эти слова не обидели Дагну, она кивнула, но ей казалось, что сердце ее как бы разделено надвое.
Пройдет год, и подруга скажет ей прямо:
— Нехорошо так, Дагна. Рожай второго.
— А если опять?..
— Дагна, опомнись!
— Боюсь. Всю жизнь буду бояться.
Приятельницы говорили, что Дагна похорошела, стала еще более женственной, что ее жизнь полная чаша: муж художник (художники загребают немало, это известно), приличная квартира (все-таки три комнаты на двоих), автомобиль (тебе непременно надо получить права). Дагна не возражала. В ее гардеробе платья светлых, радостных красок теперь сменились темными, ладно сидящими, скромными и подчеркивающими безупречные пропорции тела. Но это не означало прощания с юностью или разочарования. Шли годы, все дальше унося горе, становилось легче вращаться в вихре дней. Выставки и спектакли, пирушки у друзей и пирушки дома с друзьями, разговоры о мировом искусстве и буднях Вильнюса, о модах, портнихах и новом рецепте пирожного... Дагна в такие вечера часто бывала в центре внимания, за ней наперегонки ухаживали все мужчины, а женщины тайком ревновали, и один бог знает, что они говорили за дверью, что думали, какими словами отчитывали своих мужей. Саулюс ничего не говорил, он, кажется, был доволен, что его женой восхищаются, о ней говорят. Но такие праздничные вечера выпадали редко, а все прочие дни — работа, работа. Саулюс возвращался из своего училища нередко в раздражении, еще чаще засиживался допоздна в мастерской. Редко заговаривал о себе, приходилось клещами вытягивать из него каждое слово. Дагна хорошо понимала,
сердцем чувствовала, что ему не легко, хотела бы быть добрым ангелом, незримо парить над ним в минуты творчества, когда он берет карандаш и лист, палитру и краски или острые резцы, видеть каждое движение его руки, дышать воздухом его мастерской. Однажды, когда Саулюс закрылся у себя в кабинете, Дагна открыла дверь и увидела, как он резцом ковыряет деревянную доску. Она застыла в дверях и успела заметить лишь согнутую спину и упавшие на лоб волосы; Саулюс вскочил, нервно отбросил доску.
— Не могу работать, когда подглядывают.
— Я тебе позировала когда-то, ты сам просил об этом.
— Это дело другое. Тебе этого не понять, Дагна.
— Мне хотелось бы понять.
— Это трудно...
— Мне хотелось бы тебе помочь.
— Чем? Чем ты можешь мне помочь?
Правда, она ничем не может ему помочь. Иногда ее брала тоска; она ложилась в постель, но не засыпала, ждала Саулюса, а когда тот устало растягивался рядом, кончиками пальцев касалась его плеча и как будто чувствовала, что его усталость стекает в нее, готовую все принять. Вот так лежа однажды, она сказала:
— Саулюс, я беременна.
— Правда?
— Да. Что будет?
— Подумай...
Дагна сняла руку с плеча Саулюса, легла на спину. Ей страстно хотелось иметь ребенка, растить, заботиться о нем, жить им. Короткие месяцы ее прошлого материнства пугали, страшили, напоминая про беду. Уже три недели назад, празднуя свое рождение, Дагна знала, что беременна, и не могла решиться на то, чтобы рожать. Однако казалась веселой, беззаботной — надо было, чтобы гости не скучали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50