С самого начала дело о репарационных облигациях велось плохо. Сменяющиеся правительства, которым надлежало заниматься этим вопросом, не исправляли первоначальных ошибок, а только ухудшали положение этих бумаг. В свое время государство получило огромное количество ценностей, которые были присвоены и распроданы, вместо того чтобы попасть в руки пострадавших. Не удивительно, что в народе создалось убеждение, что репарационные облигации ничего не стоят, что постановление о возмещении военных убытков не больше как клочок бумаги, вроде выдававшихся когда-то квитанций за реквизированный скот. Другие правительства, пользуясь такими настроениями в народе и желая как можно дешевле разделаться с пострадавшими, начали продавать ценности с торгов не за наличные, а за облигации, выручая таким образом фантастические суммы. Не веря в решение, по которому они получали репарационные облигации, люди стали соглашаться на вычет из причитающихся им денег десятков тысяч динаров, лишь бы получить, например, корову. В Подринском округе за плуг заплатили пять тысяч, а цена самой обыкновенной лошади подскочила до ста тысяч динаров.
Начали бить стенные часы. Звук был такой глубокий и мелодичный, а мысли Байкича улетели так далеко, что он, вздрогнув от неожиданности, словно по нему пробежал электрический ток, царапнул по бумаге пером. «Я стал нервным, как женщина!» — рассердился он на себя, глядя на получившиеся у него сорочьи ноги длиной в целый сантиметр. Двумя резкими прямыми линиями он энергично зачеркнул их. Он был весь красный: Деспотович, наверно, все видел! Между тем Деспотович снова зашагал за его спиной.
— Пишите. План амортизации и замена судебного решения репарационными облигациями не изменили отношения к этим бумагам. Причиной была прежде всего крайняя замедленность этого процесса, а затем недоверие масс, которые подозревали, что государство не выполнит принятых на себя обязательств, имея все основания для таких подозрений: государство уже несколько узаконенных обязательств отменило новыми законами. Какая же гарантия, что очередное правительство в целях урегулирования бюджета не решит вопрос о репарационных облигациях любым иным способом, внеся поправку или даже издав специальный закон. Это ощущение неуверенности налицо, и выражается оно в непрерывном падении бумаг, в которых заинтересованы самые широкие слои населения. Оставляя в стороне тот факт, что падение может быть более или менее резким, надо признать, что оно — явление постоянное (Вы уже написали? Да? Пожалуйста...), что оно явление постоянное, а это самое главное и самое важное. Сейчас я не могу вам сказать, что намерено предпринять правительство по этому вопросу. Мы констатировали наличие зла, а это главное. Такая констатация — половина решения вопроса. Хочу еще только добавить — к огорчению некоторых господ, которых такое положение устраивает,— что усиленное обращение этих бумаг вовсе не означает их широкого хождения; в действительности, если принять во внимание их постоянное и неуклонное падение, это означает, что держателей бумаг охватил психоз паники и они стараются сбыть их с рук за любую цену. Точка.
Желаете задать мне какие-нибудь вопросы?
— Если Германия прекратит выплату репараций, повлияет ли это на наш государственный бюджет? И насколько сильно затормозит вопрос о восстановлении страны прекращение поставок, касающихся государства в целом,— паровозов, частей для сооружения мостов и тому подобное.
— Мы постараемся, чтобы эти изменения не нарушили равновесия бюджета. На второй вопрос вам сможет ответить только министр строительства или министр путей сообщения. Еще?
— Больше ничего. Благодарю вас.
Очутившись под темными сводами старых каштанов, Байкич остановился, вынул платок, вытер влажный лоб и глубоко вздохнул.
Когда на другой день Байкич увидал на первой странице «Штампы» свое имя под статьей на четырех колонках, у него зародились сомнения. Его интервью могло занять пятьдесят строк самое большее, но никак не целую страницу! Он пробежал глазами заголовок: «Судьба ренты репарационных облигаций.— Почему репарационные облигации теряют цену? — Психоз недоверия.— Курс репарационных облигаций катастрофически падает.— Сможет ли государство вы
полнить свои обязательства? — Заявление г. министра финансов.— Самые широкие слои населения охвачены паникой».
Но... Он начал читать и пришел в еще большее недоумение: это был не его текст. Он посмотрел внимательнее. Нет... да, только в конце, в самом конце пятьдесят строк заявления Деспотовича жирным шрифтом и его подпись. Он понял: текст, помещенный выше, не имел отношения к его интервью. «На интервал никто не обратит внимания,— подумал он сердито,— и получится так, будто все написано мной. Впрочем, ясно... видно из самого текста». Он немного успокоился, но где-то в глубине осталось ощущение недовольства, которое перешло в беспокойство, когда в тот же день вечерние газеты преподнесли известия, принявшие в конкурентной борьбе фантастические размеры.
На другой день после того, как было напечатано интервью, Бурмаз снова позвал Байкича.
— Послушайте, дорогой Байкич. У меня есть к вам одно интересное предложение. Я все эти дни наблюдаю за вами, очень вы похудели. Не годится. А у нас, журналистов, отпусков не бывает. Я, например, останусь на этом месте, пока меня не хватит удар... нет, нет, такова уж судьба! Наш единственный отпуск — это путешествия. Не хотите ли вы поехать дней на десять в глубь страны? Вы как-то говорили, что вам хотелось бы побывать в тех местах, где десять лет назад вы жили ребенком как беженец. Если вас это устраивает, то железнодорожный билет в вашем распоряжении.
— Когда я мог бы поехать? — спросил Байкич, делая над собой усилие, чтобы скрыть волнение, которое его охватило при мысли о возможности свободно попутешествовать. Он даже на минуту забыл и об интервью, и о так глупо поставленной подписи.
— Когда хотите. Хоть сегодня вечером. Понятно, с дороги вы должны что-нибудь прислать.
— О конечно. Только... я должен сперва... я вам сообщу через час, поеду ли я.
В эту минуту он казался ребенком; да и был таковым. Он сбежал по лестнице, протолкался сквозь толпу гуляющих, вышел на Теразии и через минуту очутился на своем четвертом этаже. Ясна давала урок. Сначала он хотел подождать, пока она кончит, но не выдержал.
— Ясна, ты бы меня отпустила... то есть... тебе было бы грустно, если бы я тебя оставил одну на десять дней? — И единым духом он рассказал ей о предложении.— Я мог бы свободно ехать куда и как хочу. Мог бы снова повидать все те места, где мы были в пятнадцатом году как беженцы. Должен сознаться, мне просто-напросто хотелось бы сесть в поезд и почувствовать, как земля убегает из-под ног. — Вдруг его обуял стыд: он думал только о себе. А Ясна?! — Послушай, Ясна... когда я вернусь, ты тоже сможешь поехать куда-нибудь недельки на две. Мы это тогда...
— Ну, конечно, сынок, не беспокойся. Иди укладываться.
И оба в эту минуту знали, что и на этот раз Ясна не поедет на курорт, о чем они уже говорили год. Байкич, немного смущенный, ушел к себе в комнату укладываться.
Отдавая Байкичу железнодорожный билет, Бурмаз протянул ему и небольшой список.
— Это все старые и испытанные друзья «Штампы», так, на всякий случай. Здесь записано по одному в каждом месте. В большинстве случаев это председатели общин, видные торговцы или мелкие местные банкиры. Единственно, что от вас требуется, непременно заехать в Блажевцы. Там придется найти господина Вранича... Забавная фамилия, а, как у Бальзака? Но я слышал и лучше, например, Стопар или Шапинац... Итак, вы найдете господина Вранича, он ожидает визита одной популярной личности,— Бурмаз подмигнул,— так почему бы вам не оказаться этой личностью? У меня есть кое-какие сомнения, мне бы хотелось, чтобы вы этак потихоньку посмотрели, что делается в избирательном округе господина Деспотовича. О чем бы вы ни услышали, помалкивайте, разумеется, делайте вид, что вам все известно... Журналист не имеет права показывать, что он чего-то не знает, иначе он пропал! Так вот, это касается Блажевцев. Относительно других мест поступайте как хотите, но советую вам обращаться всегда к нашим друзьям. Иначе невозможно познакомиться с нашими городками. Случайные компании опасны. Каждый ведь себе на уме. А так вы будете иметь дело с честцыми, испытанными людьми. К тому же вы избежите таким образом ночевок в грязных и неудобных кафанах. Куда бы вы ни приехали, у вер
ных друзей найдутся для вас хорошая постель, хороший обед и стакан вина. Только не забудьте, прощаясь, спросить хозяина, нет ли у него поручений в Белград. Это им льстит. И всегда расспрашивайте, как идут у них дела. Так-то вот, дорогой Байкич. И не теряйте времени зря. Смотрите только, как бы вас не соблазнили хорошая кухня в каком-нибудь монастыре и желание полениться. Когда-то, в бытность мою молодым журналистом... я, вместо того чтобы осматривать Рашку, забрался в Студеницу, в монастырскую тишину и начал писать, только не статьи, а стихи — и хорошие стихи; если бы их отделать теперь, то вполне можно было бы сравнить с косовским циклом Ракича. Не подумайте, что хвастаюсь... это так! Проклятая профессия журналиста! Но вот что...— Он открыл ящик своего стола.— Вам придется иногда путешествовать одному по деревенским дорогам, может быть, и ночью, не помешает... вы умеете обращаться с браунингом? Славная вещица.— Он вывалил на стол обойму, поставил на предохранитель, снял с предохранителя, показал, как надо стрелять.— Главное, пусть он будет у вас в кармане. Неплохо, если вы иногда вместо портсигара вытащите браунинг, словно бы спутав карманы! Увидите, как вам кучер начнет кланяться в пояс!
Спустившись в канцелярию, чтобы получить деньги на дорогу, Байкич застал у высокого барьера Андрея. По другую сторону стоял главный администратор; без пиджака, засучив рукава рубашки, низенький, коренастый, с круглым животом, с которого ежеминутно сползали чесучовые брюки, он ударял мягким и толстым белым кулаком по ладони другой руки. Позади виднелся его темный стол, на котором валялись в беспорядке счета, письма, бухгалтерские книги, очки, коробка сигарет; из полуоткрытых ящиков торчали целые горы напиханных туда грязных, истрепанных и скомканных десяток. Совсем в глубине зияло отверстие огромного сейфа Вертгейма. Эта часть канцелярии была отделена стеклянной перегородкой от общей части, где барышни в черных передниках сухо трещали на машинках.
— Так не может продолжаться! — шипел приглушенно администратор, не замечая Байкича.—У каждого директорское жалованье, а газета существует на
дневную выручку. Даже сын Майсторовича начал приходить за жалованьем. Стал помощником председателя акционерного общества! И уже забрал за три месяца вперед! Если так будет продолжаться, я и трех месяцев не выдержу, через три месяца не смогу выдавать жалованье и тем, кто действительно работает.— Он сердито подтянул брюки обеими руками; при этом загремела связка ключей на кожаном ремне.— И опять все пойдет с молотка. И опять платить будем мы, которые выносим все это на своих плечах, а они, понятно, обязательно вывернутся. Как всегда.— Он заметил Байкича и сразу умолк. — Вам что угодно? Деньги? Ну конечно! Да вы же получили свое жалованье. Путешествие? — Администратор вырвал из рук Байкича распоряжение.— Ну конечно! Путевые издержки! А какого черта вы едете в глубь страны?
— Приказ,— процедил сквозь зубы Байкич.
— Черт возьми, я и сам знаю, что приказ! — И, опять подтянув брюки, он подошел к столу и стал отсчитывать десятки.
Байкич не счел нужным протестовать... Всю сумму на путевые расходы он получил грязными и разбухшими десятками.
Уф! Наконец-то он был на улице, один. Над густой толпой людей, вышедших на вечернюю прогулку, где-то в глубине улицы Князя Михаила мягко светились спокойным голубым светом две-три неоновые рекламы. На одной было написано «Колумбия», на другой — «Аптекарские товары». Под ними толкалась публика, жаждавшая развлечений, отдыха и любви. Вечернее гулянье! Глупые шуточки — вечно одни и те же в устах одних и тех же претенциозных безусых юнцов. Все тот же обманчивый блеск столичных витрин на старых домах. Все те же нежные молодые девушки с мечтой о Голливуде в ясных глазах. И все те же старички, с пальцами, унизанными перстнями, в белых гамашах и с цветком в петлице, которые печально греются возле чужой молодости. Байкич дотронулся до кармана с револьвером, до кармана с деньгами, и внезапно нахлынувшая на него тоска по Александре, по прогулкам вдвоем исчезла. Он сдвинул шляпу на правый бок и отдался течению людского потока, который его подхватил и понес.
— Это ты хорошо сделал,—одобрил после минутного молчания Майсторович,— здорово! Немного контроля за ним не повредит, чтобы мы знали, а? На всякий случай, если у нас дело запутается.
Он был в духе. Но вдруг, вспомнив что-то, нахмурился.
— А то... ты еще не устроил? Мне не хотелось бы объясняться после того, как родится ребенок. Тогда обходится дороже.
— Ах, не беспокойтесь! Раз уж я берусь за что-нибудь...— Бурмаз улыбнулся.— Я могу рассчитывать на те двадцать тысяч?
Майсторович несколько остыл.
— Двадцать? Разве речь шла о двадцати? Увидим... напомни мне.
САРАНЧА
Двое суток Байкич разъезжал без всякой цели. Он лежал в пустых купе первого класса с красной обивкой и, положив руки под голову, наблюдал сквозь полузадернутые занавески, как мелькали вершины холмов, телеграфные провода, паровозный дым; переходил из одного поезда в другой только из желания переменить направление; на некоторых станциях выходил из вагона, чтобы где-нибудь за станционной оградой возле телеги, из которой выпрягли волов, съесть кусок арбуза или дыни. Раз, заметив улыбку какой-то очаровательной молодой девушки в синем берете, странным образом напомнившей ему Александру, он на ходу выскочил из своего вагона и вскочил в ее поезд. Причем без каких- либо особых намерений. Только чтобы поразить и заинтриговать незнакомую девушку и увериться в своей свободе и независимости. Он словно опьянел от этого ощущения свободы, а также и от усталости. Он казался себе героем большого приключенческого фильма о молодости, богатстве и любви. И так увлекся этим, что людей даже не замечал и ни с кем не заговаривал. Он проезжал через эти места как лунатик и, проснувшись на третье утро в грязной комнате придорожного трактира, вспоминал о них и обо всем, что с ним случилось за эти двое суток, будто сквозь дымку; перед глазами все еще маячил Сталач с крепостью над Моравой; в густых дубовых лесах мерещились изумительные очертания старинного монастыря Любостини; в ушах еще звучали глухие гудки маленьких паровозов с короткими и широкими трубами, похожие на гудки пароходов. Но он никак не мог вспомнить, как очутился здесь, как попал на эту грязную кровать, на которой сейчас сидит и трет ладонями ноги, искусанные клопами. Через окошко с порванными занавесками из деревенских полотенец доносилось довольное хрюканье целого выводка поросят. Слышалось журчанье ручейка поблизости. Кто-то, бормоча себе под нос, мел березовой метлой утоптанную землю. Сквозь щели потрескавшейся двери в комнату проникало солнце; раздавались чьи-то мирные, звонкие голоса. Запутавшись в паутине, отчаянно зажужжала муха, и возбуждение от дороги, детское упоение собственной свободой — все исчезло в одно мгновение. «Я становлюсь сухим, как рассохшаяся бочка, — грустно подумал Байкич и спустил ноги на еловый пол.— Эх, черт возьми! — И он стал болтать босыми ногами, стараясь избавиться от нападавших на него блох.— Деревня летом, какая поэзия! — Его мучило назойливое жужжание мухи. Он палкой сорвал паутину и подошел к окну.— Да, конечно! Как это я позабыл!» — Теперь только он ощутил во рту кисловато-горький вкус выпитого накануне вина. Под навесом амбара, среди таинственных для Байкича сельскохозяйственных машин с красными крыльями (косилки, сеялки, жатки) стоял маленький запыленный и помятый форд. В разбросанной по земле соломе искали себе пропитание целые полчища индюшек и кур, а возле кучи дров старый пес с оторванной цепочкой на шее шумно чесался, выгоняя блох. Байкич, сам страдавший от этих насекомых, почувствовал к нему необычайную симпатию. Позади амбара проходила изгородь из терна, за которой поднимался в горку молодой виноградник. Среди виноградных лоз, голубых от купороса, по медно- бурой земле мелькали ярко-красная юбка и белые, полные босые девичьи ноги. Влажный от утренней росы сливовый сад. Все волнистое пространство вокруг — покатые холмы, черные квадраты сливовых садов и заповедников, желтые сжатые поля, зеленые, как вода, прямоугольники клевера,— все тонуло в мягком утреннем тумане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Начали бить стенные часы. Звук был такой глубокий и мелодичный, а мысли Байкича улетели так далеко, что он, вздрогнув от неожиданности, словно по нему пробежал электрический ток, царапнул по бумаге пером. «Я стал нервным, как женщина!» — рассердился он на себя, глядя на получившиеся у него сорочьи ноги длиной в целый сантиметр. Двумя резкими прямыми линиями он энергично зачеркнул их. Он был весь красный: Деспотович, наверно, все видел! Между тем Деспотович снова зашагал за его спиной.
— Пишите. План амортизации и замена судебного решения репарационными облигациями не изменили отношения к этим бумагам. Причиной была прежде всего крайняя замедленность этого процесса, а затем недоверие масс, которые подозревали, что государство не выполнит принятых на себя обязательств, имея все основания для таких подозрений: государство уже несколько узаконенных обязательств отменило новыми законами. Какая же гарантия, что очередное правительство в целях урегулирования бюджета не решит вопрос о репарационных облигациях любым иным способом, внеся поправку или даже издав специальный закон. Это ощущение неуверенности налицо, и выражается оно в непрерывном падении бумаг, в которых заинтересованы самые широкие слои населения. Оставляя в стороне тот факт, что падение может быть более или менее резким, надо признать, что оно — явление постоянное (Вы уже написали? Да? Пожалуйста...), что оно явление постоянное, а это самое главное и самое важное. Сейчас я не могу вам сказать, что намерено предпринять правительство по этому вопросу. Мы констатировали наличие зла, а это главное. Такая констатация — половина решения вопроса. Хочу еще только добавить — к огорчению некоторых господ, которых такое положение устраивает,— что усиленное обращение этих бумаг вовсе не означает их широкого хождения; в действительности, если принять во внимание их постоянное и неуклонное падение, это означает, что держателей бумаг охватил психоз паники и они стараются сбыть их с рук за любую цену. Точка.
Желаете задать мне какие-нибудь вопросы?
— Если Германия прекратит выплату репараций, повлияет ли это на наш государственный бюджет? И насколько сильно затормозит вопрос о восстановлении страны прекращение поставок, касающихся государства в целом,— паровозов, частей для сооружения мостов и тому подобное.
— Мы постараемся, чтобы эти изменения не нарушили равновесия бюджета. На второй вопрос вам сможет ответить только министр строительства или министр путей сообщения. Еще?
— Больше ничего. Благодарю вас.
Очутившись под темными сводами старых каштанов, Байкич остановился, вынул платок, вытер влажный лоб и глубоко вздохнул.
Когда на другой день Байкич увидал на первой странице «Штампы» свое имя под статьей на четырех колонках, у него зародились сомнения. Его интервью могло занять пятьдесят строк самое большее, но никак не целую страницу! Он пробежал глазами заголовок: «Судьба ренты репарационных облигаций.— Почему репарационные облигации теряют цену? — Психоз недоверия.— Курс репарационных облигаций катастрофически падает.— Сможет ли государство вы
полнить свои обязательства? — Заявление г. министра финансов.— Самые широкие слои населения охвачены паникой».
Но... Он начал читать и пришел в еще большее недоумение: это был не его текст. Он посмотрел внимательнее. Нет... да, только в конце, в самом конце пятьдесят строк заявления Деспотовича жирным шрифтом и его подпись. Он понял: текст, помещенный выше, не имел отношения к его интервью. «На интервал никто не обратит внимания,— подумал он сердито,— и получится так, будто все написано мной. Впрочем, ясно... видно из самого текста». Он немного успокоился, но где-то в глубине осталось ощущение недовольства, которое перешло в беспокойство, когда в тот же день вечерние газеты преподнесли известия, принявшие в конкурентной борьбе фантастические размеры.
На другой день после того, как было напечатано интервью, Бурмаз снова позвал Байкича.
— Послушайте, дорогой Байкич. У меня есть к вам одно интересное предложение. Я все эти дни наблюдаю за вами, очень вы похудели. Не годится. А у нас, журналистов, отпусков не бывает. Я, например, останусь на этом месте, пока меня не хватит удар... нет, нет, такова уж судьба! Наш единственный отпуск — это путешествия. Не хотите ли вы поехать дней на десять в глубь страны? Вы как-то говорили, что вам хотелось бы побывать в тех местах, где десять лет назад вы жили ребенком как беженец. Если вас это устраивает, то железнодорожный билет в вашем распоряжении.
— Когда я мог бы поехать? — спросил Байкич, делая над собой усилие, чтобы скрыть волнение, которое его охватило при мысли о возможности свободно попутешествовать. Он даже на минуту забыл и об интервью, и о так глупо поставленной подписи.
— Когда хотите. Хоть сегодня вечером. Понятно, с дороги вы должны что-нибудь прислать.
— О конечно. Только... я должен сперва... я вам сообщу через час, поеду ли я.
В эту минуту он казался ребенком; да и был таковым. Он сбежал по лестнице, протолкался сквозь толпу гуляющих, вышел на Теразии и через минуту очутился на своем четвертом этаже. Ясна давала урок. Сначала он хотел подождать, пока она кончит, но не выдержал.
— Ясна, ты бы меня отпустила... то есть... тебе было бы грустно, если бы я тебя оставил одну на десять дней? — И единым духом он рассказал ей о предложении.— Я мог бы свободно ехать куда и как хочу. Мог бы снова повидать все те места, где мы были в пятнадцатом году как беженцы. Должен сознаться, мне просто-напросто хотелось бы сесть в поезд и почувствовать, как земля убегает из-под ног. — Вдруг его обуял стыд: он думал только о себе. А Ясна?! — Послушай, Ясна... когда я вернусь, ты тоже сможешь поехать куда-нибудь недельки на две. Мы это тогда...
— Ну, конечно, сынок, не беспокойся. Иди укладываться.
И оба в эту минуту знали, что и на этот раз Ясна не поедет на курорт, о чем они уже говорили год. Байкич, немного смущенный, ушел к себе в комнату укладываться.
Отдавая Байкичу железнодорожный билет, Бурмаз протянул ему и небольшой список.
— Это все старые и испытанные друзья «Штампы», так, на всякий случай. Здесь записано по одному в каждом месте. В большинстве случаев это председатели общин, видные торговцы или мелкие местные банкиры. Единственно, что от вас требуется, непременно заехать в Блажевцы. Там придется найти господина Вранича... Забавная фамилия, а, как у Бальзака? Но я слышал и лучше, например, Стопар или Шапинац... Итак, вы найдете господина Вранича, он ожидает визита одной популярной личности,— Бурмаз подмигнул,— так почему бы вам не оказаться этой личностью? У меня есть кое-какие сомнения, мне бы хотелось, чтобы вы этак потихоньку посмотрели, что делается в избирательном округе господина Деспотовича. О чем бы вы ни услышали, помалкивайте, разумеется, делайте вид, что вам все известно... Журналист не имеет права показывать, что он чего-то не знает, иначе он пропал! Так вот, это касается Блажевцев. Относительно других мест поступайте как хотите, но советую вам обращаться всегда к нашим друзьям. Иначе невозможно познакомиться с нашими городками. Случайные компании опасны. Каждый ведь себе на уме. А так вы будете иметь дело с честцыми, испытанными людьми. К тому же вы избежите таким образом ночевок в грязных и неудобных кафанах. Куда бы вы ни приехали, у вер
ных друзей найдутся для вас хорошая постель, хороший обед и стакан вина. Только не забудьте, прощаясь, спросить хозяина, нет ли у него поручений в Белград. Это им льстит. И всегда расспрашивайте, как идут у них дела. Так-то вот, дорогой Байкич. И не теряйте времени зря. Смотрите только, как бы вас не соблазнили хорошая кухня в каком-нибудь монастыре и желание полениться. Когда-то, в бытность мою молодым журналистом... я, вместо того чтобы осматривать Рашку, забрался в Студеницу, в монастырскую тишину и начал писать, только не статьи, а стихи — и хорошие стихи; если бы их отделать теперь, то вполне можно было бы сравнить с косовским циклом Ракича. Не подумайте, что хвастаюсь... это так! Проклятая профессия журналиста! Но вот что...— Он открыл ящик своего стола.— Вам придется иногда путешествовать одному по деревенским дорогам, может быть, и ночью, не помешает... вы умеете обращаться с браунингом? Славная вещица.— Он вывалил на стол обойму, поставил на предохранитель, снял с предохранителя, показал, как надо стрелять.— Главное, пусть он будет у вас в кармане. Неплохо, если вы иногда вместо портсигара вытащите браунинг, словно бы спутав карманы! Увидите, как вам кучер начнет кланяться в пояс!
Спустившись в канцелярию, чтобы получить деньги на дорогу, Байкич застал у высокого барьера Андрея. По другую сторону стоял главный администратор; без пиджака, засучив рукава рубашки, низенький, коренастый, с круглым животом, с которого ежеминутно сползали чесучовые брюки, он ударял мягким и толстым белым кулаком по ладони другой руки. Позади виднелся его темный стол, на котором валялись в беспорядке счета, письма, бухгалтерские книги, очки, коробка сигарет; из полуоткрытых ящиков торчали целые горы напиханных туда грязных, истрепанных и скомканных десяток. Совсем в глубине зияло отверстие огромного сейфа Вертгейма. Эта часть канцелярии была отделена стеклянной перегородкой от общей части, где барышни в черных передниках сухо трещали на машинках.
— Так не может продолжаться! — шипел приглушенно администратор, не замечая Байкича.—У каждого директорское жалованье, а газета существует на
дневную выручку. Даже сын Майсторовича начал приходить за жалованьем. Стал помощником председателя акционерного общества! И уже забрал за три месяца вперед! Если так будет продолжаться, я и трех месяцев не выдержу, через три месяца не смогу выдавать жалованье и тем, кто действительно работает.— Он сердито подтянул брюки обеими руками; при этом загремела связка ключей на кожаном ремне.— И опять все пойдет с молотка. И опять платить будем мы, которые выносим все это на своих плечах, а они, понятно, обязательно вывернутся. Как всегда.— Он заметил Байкича и сразу умолк. — Вам что угодно? Деньги? Ну конечно! Да вы же получили свое жалованье. Путешествие? — Администратор вырвал из рук Байкича распоряжение.— Ну конечно! Путевые издержки! А какого черта вы едете в глубь страны?
— Приказ,— процедил сквозь зубы Байкич.
— Черт возьми, я и сам знаю, что приказ! — И, опять подтянув брюки, он подошел к столу и стал отсчитывать десятки.
Байкич не счел нужным протестовать... Всю сумму на путевые расходы он получил грязными и разбухшими десятками.
Уф! Наконец-то он был на улице, один. Над густой толпой людей, вышедших на вечернюю прогулку, где-то в глубине улицы Князя Михаила мягко светились спокойным голубым светом две-три неоновые рекламы. На одной было написано «Колумбия», на другой — «Аптекарские товары». Под ними толкалась публика, жаждавшая развлечений, отдыха и любви. Вечернее гулянье! Глупые шуточки — вечно одни и те же в устах одних и тех же претенциозных безусых юнцов. Все тот же обманчивый блеск столичных витрин на старых домах. Все те же нежные молодые девушки с мечтой о Голливуде в ясных глазах. И все те же старички, с пальцами, унизанными перстнями, в белых гамашах и с цветком в петлице, которые печально греются возле чужой молодости. Байкич дотронулся до кармана с револьвером, до кармана с деньгами, и внезапно нахлынувшая на него тоска по Александре, по прогулкам вдвоем исчезла. Он сдвинул шляпу на правый бок и отдался течению людского потока, который его подхватил и понес.
— Это ты хорошо сделал,—одобрил после минутного молчания Майсторович,— здорово! Немного контроля за ним не повредит, чтобы мы знали, а? На всякий случай, если у нас дело запутается.
Он был в духе. Но вдруг, вспомнив что-то, нахмурился.
— А то... ты еще не устроил? Мне не хотелось бы объясняться после того, как родится ребенок. Тогда обходится дороже.
— Ах, не беспокойтесь! Раз уж я берусь за что-нибудь...— Бурмаз улыбнулся.— Я могу рассчитывать на те двадцать тысяч?
Майсторович несколько остыл.
— Двадцать? Разве речь шла о двадцати? Увидим... напомни мне.
САРАНЧА
Двое суток Байкич разъезжал без всякой цели. Он лежал в пустых купе первого класса с красной обивкой и, положив руки под голову, наблюдал сквозь полузадернутые занавески, как мелькали вершины холмов, телеграфные провода, паровозный дым; переходил из одного поезда в другой только из желания переменить направление; на некоторых станциях выходил из вагона, чтобы где-нибудь за станционной оградой возле телеги, из которой выпрягли волов, съесть кусок арбуза или дыни. Раз, заметив улыбку какой-то очаровательной молодой девушки в синем берете, странным образом напомнившей ему Александру, он на ходу выскочил из своего вагона и вскочил в ее поезд. Причем без каких- либо особых намерений. Только чтобы поразить и заинтриговать незнакомую девушку и увериться в своей свободе и независимости. Он словно опьянел от этого ощущения свободы, а также и от усталости. Он казался себе героем большого приключенческого фильма о молодости, богатстве и любви. И так увлекся этим, что людей даже не замечал и ни с кем не заговаривал. Он проезжал через эти места как лунатик и, проснувшись на третье утро в грязной комнате придорожного трактира, вспоминал о них и обо всем, что с ним случилось за эти двое суток, будто сквозь дымку; перед глазами все еще маячил Сталач с крепостью над Моравой; в густых дубовых лесах мерещились изумительные очертания старинного монастыря Любостини; в ушах еще звучали глухие гудки маленьких паровозов с короткими и широкими трубами, похожие на гудки пароходов. Но он никак не мог вспомнить, как очутился здесь, как попал на эту грязную кровать, на которой сейчас сидит и трет ладонями ноги, искусанные клопами. Через окошко с порванными занавесками из деревенских полотенец доносилось довольное хрюканье целого выводка поросят. Слышалось журчанье ручейка поблизости. Кто-то, бормоча себе под нос, мел березовой метлой утоптанную землю. Сквозь щели потрескавшейся двери в комнату проникало солнце; раздавались чьи-то мирные, звонкие голоса. Запутавшись в паутине, отчаянно зажужжала муха, и возбуждение от дороги, детское упоение собственной свободой — все исчезло в одно мгновение. «Я становлюсь сухим, как рассохшаяся бочка, — грустно подумал Байкич и спустил ноги на еловый пол.— Эх, черт возьми! — И он стал болтать босыми ногами, стараясь избавиться от нападавших на него блох.— Деревня летом, какая поэзия! — Его мучило назойливое жужжание мухи. Он палкой сорвал паутину и подошел к окну.— Да, конечно! Как это я позабыл!» — Теперь только он ощутил во рту кисловато-горький вкус выпитого накануне вина. Под навесом амбара, среди таинственных для Байкича сельскохозяйственных машин с красными крыльями (косилки, сеялки, жатки) стоял маленький запыленный и помятый форд. В разбросанной по земле соломе искали себе пропитание целые полчища индюшек и кур, а возле кучи дров старый пес с оторванной цепочкой на шее шумно чесался, выгоняя блох. Байкич, сам страдавший от этих насекомых, почувствовал к нему необычайную симпатию. Позади амбара проходила изгородь из терна, за которой поднимался в горку молодой виноградник. Среди виноградных лоз, голубых от купороса, по медно- бурой земле мелькали ярко-красная юбка и белые, полные босые девичьи ноги. Влажный от утренней росы сливовый сад. Все волнистое пространство вокруг — покатые холмы, черные квадраты сливовых садов и заповедников, желтые сжатые поля, зеленые, как вода, прямоугольники клевера,— все тонуло в мягком утреннем тумане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56