Он почел себя оскорбленным и осмеянным («она издевалась надо мной перед всем классом, забыв о том, что я лицо священное»), и этот факт заслонил основной тезис исповедуемой им веры: всепрощение! Если кто ударит тебя по левой щеке, подставь правую. В гимназии царило волнение. Девушки, как овцы перед грозой, сбились около своей подруги в ожидании, что бог поразит ее молнией. Был созван педагогический совет. Что делалось за закрытыми дверями,— кто требовал примерного наказания ученицы Ристич, кто ее защищал — неизвестно. Ясно только, что это жестокое наказание не было бы применено, если бы законоучитель пожелал простить и удовлетвориться извинением и слезами великой грешницы. (А ведь Иисус простил Марию Магдалину, хотя грехи ее были неизмеримо тяжелее греха шаловливой Ристич. Все это так, но Магдалина не нанесла оскорбления своему учителю, который был к тому же лицом священным!) Итак, за дверями заседал совет божков. Каково материальное положение Ристич, как живет семья и чего она ожидает от этого еще не сформировавшегося ребенка и его аттестата зрелости? Это — вопросы праздные! Это личное дело ученицы. Мы, господа, рассматриваем здесь случай о дисциплине...
Новый заголовок: «Большинством голосов педагогический совет постановил исключить Ристич из гимназии на год».
Двери отворяются. За зеленым столом сидит целый Олимп. Жиденькая бородка законоучителя полна достоинства и самоуважения; а также и табаку. Где виновница? А родители? Разве не следовало сообщить об этом постановлении прежде всего родителям? Но какое до этого дело учителям?! Ристич выслушивает постановление, выходит из школы; там ее окружают подруги, старающиеся ее утешить. «Это пустяки,— говорит она, — вот только не знаю, как сказать маме». Она отказывается от предложения подруг проводить ее: «Нет, нет, я сама, так лучше». И удаляется по улице, совсем одна, одна со своими мыслями. За полтора месяца до аттестата! Семья принесла столько жертв, во всем себе отказывала — и такой удар! А как тепло, воздух насыщен запахом распускающихся листьев и деревьев в цвету. Насекомые лихорадочно спешат воспользоваться своей короткой жизнью, в изумительно нежной синеве неба ласточки вырисовывают свои геометрические фигуры... Все полно жизни, полно радости жизни. Девушка бродит, борется сама с собой и так попадает в Топчидер. Нет, домой идти невозможно! Она садится в лесочке на склоне; внизу пробегают рельсы, она плачет; плачет долгое время; насекомые сладострастно копошатся — век их короток, заливаются птицы в чаще Кошутняка, проходят, обнявшись, парочки, а она все плачет и плачет. И вот разрезанный на части труп, железнодорожная полиция, толпа любопытных, пристав тринадцатого участка.
— Превосходная сенсация! Только полегче, господа. Не забывайте, что у нас односторонние данные.— И так как мрачное выражение лица Байкича не предвещало ничего хорошего, Бурмаз схватил красный карандаш и подсел к нему.— Я вам помогу, коллега. Иначе мы опоздаем.— И под видом корректуры красный карандаш начал вычеркивать целые фразы.
Весь тот день Байкич был задумчив. Когда его кто-нибудь окликал, он вздрагивал и с трудом приходил в себя. Закончив работу к завтрашнему дню, он покинул редакцию и, против обыкновения, пошел прямо домой. В городе газетчики все еще четко выкликали:
Ясна, как всегда, ожидала его. Он едва прикоснулся к еде, поцеловал мать и пошел в свою комнату. Все их планы — купить новый стол, перебраться в другую
квартиру, нанять служанку — рухнули. Просто удивительно, с какой быстротой таяли деньги.
«Надо нанять служанку! — подумал Байкич, входя к себе.— Так дальше нельзя».
«Первого числа я должна отложить хоть что-нибудь на покупку стола!» — подумала Ясна, глядя вслед Ненаду.
Уединившись в своей комнате, он не сел за стол и даже не попытался работать — он ведь все еще лелеял надежду сдать в один прекрасный день университетские экзамены, углубиться в науку, изучать биологию или социологию, жить среди истин и работать ради истин. Маленький шаткий стол, уставленный книгами, напрасно терпеливо ждал его,— Байкич разделся и сразу лег в постель. Хотел заснуть, чтобы забыться, но сон не шел. Он закурил, облокотился; все время он видел перед собой лицо самоубийцы — лукаво смеющиеся глаза, беспорядочно выглядывающие из-под берета волосы, хотя по школьным правилам волосы должны быть гладко зачесаны и подобраны. Байкича обступила мирная ночь. Сквозь тонкую стену слышно было, как Ясна на кухне тихо звенит посудой под мягкое журчание воды.
«Надо нанять служанку!» — снова автоматически повторил Байкич. И без всякого перехода: «Девочка во всяком случае не заслужила такого наказания».
Байкич вспомнил Императорскую и Королевскую реальную гимназию, с ее военной дисциплиной, перекличками, мельдегехорзами, «арестами»; он почти физически ощутил, какой оказывался нажим, какое насилие производили над их душами все учителя, за исключением таких, как лейтенант Златар или Малиш; конечно, в общей обстановке оккупации — с интернированием, виселицами, постоянной голодовкой, обысками, порками — гимназия была тихим уголком,— насилие, внедряемое вместе с дисциплиной офицерами вражеской армии, было лишь моральным. Школа в освобожденном государстве, где не будет ни иностранных солдат, ни сапог, ни порки, казалась ему в те времена недостижимым счастьем, освобождением не только внешним, физическим, но и духовным. А теперь он убедился, что формальная свобода еще не означает освобождения человека; чтобы добиться настоящей свободы, надо разрушить другие, более серьезные преграды.
«Учителя существуют не для того, чтобы наказывать! — продолжал размышлять Байкич.— Что это за суд такой! Вся эта кровавая шутка с оценками знаний и наказаниями бессмысленна! Дело учителей наставлять и воздействовать примером — передавать новым поколениям свои знания, вручать зажженный факел,— ничего другого!»
Байкич встал с кровати и принялся ходить по комнате. Те, прежние, офицеры находились в оккупированной стране, и в их обязанности входило душить в детях все выдающееся, все, что дышало свободой и независимостью, и все это во имя какой-то «высшей идеи» (которая говорила о победителях и побежденных, о подданстве, о культурных и некультурных народах, о низшей и высшей цивилизации, о правах; какое же значение при этом имела вежливость, внимательность или мягкость отдельных подполковников и капитанов императорской и королевской армии?) А вот пойдите же, и теперешние, живущие в свободном государстве, убивают все, в чем есть самостоятельность, что так или иначе выделяется из общей серой массы. Оккупанты делали это на благо своей пресветлой монархии, а теперь... На благо общества, без сомнения! Хорошо же это будущее общество, члены которого воспитываются дрессировкой и которых за дисциплинарные оплошности наказывают как преступников!
«Только слуги! Все мы только слуги ради куска хлеба!»
Вокруг Байкича стояла глубокая тишина. В ясной весенней ночи в окно был виден мост через Саву с зелеными и красными фонарями. Байкич вспомнил старый мост, его развороченный остов — искореженные чугунные части, его пролеты, которые в лето, когда это случилось, одним концом тонули в воде. И, глядя на мост, он вдруг почувствовал всю пустоту своего детства. Ради чего люди голодали, умирали, мучились... когда все осталось как прежде?
На другое утро, придя в редакцию невыспавшимся и разбитым, Байкич тотчас стал узнавать, когда назначено отпевание несчастной гимназистки.
— Похороны состоятся в два часа,— ответил йойкич.
— Похороны? А почему не отпевание?
— Церковь не разрешила отпевать. Ее похоронят
как самоубийцу... без священника, молитв и погребального звона.
— Как раздавленную собаку! — Байкич встал, весь красный, и засмеялся.— Правильно! Эта девочка была страшной грешницей! Она оскорбила священное лицо! К чертям ее! В ад! Ни молитв, ни колокольного звона, ни священника! Прямо в ад, господа! Ха! ха! Солидарность прежде всего, не так ли?
Он вдруг умолк и яростно схватил перо, йойкич криво усмехнулся.
— Готова ваша заметка? — спросил Байкич, не поднимая головы.
— Господин редактор ее уже взял.
— А... Правильно! — У него дрожал подбородок.— Правильно! Мы ведь прежде всего информационная газета, не так ли? — Байкич поглядел на Йойкича горящим взглядом.— Коммерческое предприятие? Так ведь?
йойкич опустил глаза и медленно вернулся к своему столу. Байкич овладел собой и крепко сжал кулаки, сдерживая готовое сорваться ругательство.
Спустя несколько дней одна благовоспитанная белградская барышня распустила в стакане воды двадцать таблеток веронала и выпила. «Обстоятельства, побудившие ее решиться на такой шаг», были туманными; только к концу дня репортерам с огромным трудом удалось кое-что выяснить. В этой трагедии был замешан целый ряд лиц из высшего общества; ночная прогулка в машине на Дедине и Авалу, ссора, попойка в раковицком винограднике, потерянный женский башмак... Скандал получился большой и позорный. Целый день в редакцию приезжали какие-то важные лица и просили свидания с директором или редактором. Все это время Байкич был спокоен и холоден. Но когда на другой день после торжественных похорон на его стол положили материалы и фотографии, когда он прочитал первые две фразы, написанные Дилберовым в память прекрасной и несчастной барышни; когда он увидел, что все это непристойное и темное было превращено в подобие тяжелой душевной борьбы; когда узнал, наконец, что отпевание совершали четыре священника во главе с владыкой X. и при участии первого певческого общества, Байкич смахнул все со стола, вскочил и побежал к Бурмазу, повторяя про себя:
— Слуги... все только слуги... за деньги!
Под вопросительным взглядом Бурмаза Байкич пришел в себя.
— Я больше не желаю быть секретарем. Прошу вас освободить меня от этой обязанности.
— Как так... дорогой Байкич! Позвольте...
— Что тут говорить! — вспылил опять Байкич.— Не хочу, и дело с концом! Сыт по горло! Да и я вам больше не подхожу... мои представления о журналистике не совпадают с вашими. Если я смогу остаться в качестве рядового сотрудника, который пишет — а писать я буду независимо от того, пройдет моя рукопись или нет,— ладно, а если нет,— к черту! Пойду в писари, в пильщики! Хочу, чтобы у меня была чистая и спокойная совесть.
— Но... позвольте, дорогой Байкич!..— Бурмаз нашелся.— Как это так: не хочу и дело с концом? Вас нельзя заменить сегодня или завтра. Я вас вполне понимаю и ценю ваши поэтические чувства, но... нужно время. Дайте мне хоть пятнадцать дней, сколько нужно, чтобы найти человека на это ответственное место.
— У вас есть Андрей.
— Позвольте уж мне самому выбирать сотрудников и помощников.
— Я говорю о нем как о заместителе, потому что не останусь ни минуты дольше.
— Вы получаете жалованье и будете работать до первого! — вскричал Бурмаз. Но в ту же минуту у него мелькнула мысль о дружбе Байкича с Александрой Майсторович, и, сразу сбавив тон, он заговорил с оттенком дружеского и пророческого упрека: — Вы стали на плохой путь, Байкич. У вас нездоровые мысли.— Он встал из-за стола, положил руку на плечо Байкича (тот слегка отстранился, чтобы избежать этого прикосновения) и добавил: — Впрочем, вы останетесь на вашем месте до первого только так... для проформы. Андрей вам поможет. Я...
Байкич не стал ждать окончания фразы.
— Спасибо,— отрезал он сухо и, усмехнувшись уголком рта, вышел из кабинета редактора.
Оставшись один, Бурмаз, весь красный, зарылся в бумаги.
— Эх, погоди, еще придет время поговорить о моральной чистоте и о совести!
По его лицу скользнула злая улыбка; передернувшись, он подумал, что в тот же день должна ре
шиться и его судьба. Эта мысль настолько его взволновала, что он бросил перо и стал большими шагами ходить по комнате.
КРУПНАЯ ИГРА
Кабинет Деспотовича, куда его впустили после очень короткого ожидания, не был освещен, хотя сумерки сгущались и наступала ночь. Открытые окна выходили в тихий и пустой садик, окруженный оградами соседних садов; через эти окна с тяжелыми занавесями в комнату проникал слабый свет. На всем вокруг лежали мягкие тени теплых тонов. И Вурмазу потребовалось время, чтобы среди этих теней различить еще одну — Деспотовича. Надо было произнести хоть слово приветствия, а он стоял в дверях как вкопанный, в мучительном ожидании. В кабинете пахло крепкими духами и чрезвычайно ароматным табаком; эти запахи напоминали ему кабинет бывшего директора «Штампы», отчего он чувствовал себя еще более связанным.
— Садитесь.
Деспотович говорил отрывисто, голос был глухой, словно слышался через густую вуаль. Этот голос был настолько монотонный и безразличный, что казался даже нечеловеческим — словно шепот теней доносился из мрака.
Бурмаз опустился на стул и сразу пожалел об этом: настольная лампа, которую зажег Деспотович, ярко осветила его, в то время как хозяин, сидевший, опершись о край своего большого стола и повернувшись спиной к окнам и лампе, продолжал оставаться в тени. Деспотович нервно курил, и пламя сигареты то и дело освещало нижнюю часть его лица: седые усы, впалые щеки и морщинки у тонких, судорожно сжатых губ.
Молчание продолжалось несколько минут. Бурмаз чувствовал, как Деспотович из темноты хладнокровно и внимательно рассматривает его, изучает каждую черточку лица. Необходимо сохранить спокойствие, двигаться как можно меньше! Чтобы на лице не дрогнул ни один мускул! Ладони у него вспотели. Сколько же это еще будет продолжаться? Так... улыбнуться слегка! Еще, дышать свободнее! Эта неизвестность не может длиться долго, должна же она так или иначе разрешиться. И Бурмазу, сидевшему как на иголках, вдруг стало
безразлично, каким образом это разрешится. Лишь бы разрешилось!
— Курите!
Отрывистым жестом Деспотович протянул портсигар. И колдовство, которое парализовало Бурмаза, мгновенно исчезло, он свободно вздохнул полной грудью, по-настоящему и совсем естественно улыбнулся, но неприятное ощущение чего-то давящего продолжало висеть в воздухе.
— Сколько вам лет, Бурмаз? — неожиданно спросил Деспотович.
Бурмаз покраснел. Чуть было не встал со стула.
— Тридцать два,— пробормотал он.
— Для своих лет вы чересчур ловки. Берегитесь, как бы в один прекрасный день эта ловкость не обернулась против вас. Это слишком опасная ловкость.
Бурмаз пытался что-то проговорить. Он чувствовал себя как ученик, который не знает урока.
— Можете не беспокоиться! — Рука с сигаретой поднялась к губам и опустилась, и огонек еще раз очертил в воздухе огненную линию.— Я вас позвал не для того, чтобы читать вам нравоучения.— Деспотович потушил сигарету и, последив немного, как дым из пепельницы стелется под абажуром, повернулся к Бурмазу.— Господин Майсторович вам объяснил в чем дело?
— Да-
— Тем лучше. И вы полагаете, что это можно сделать незаметно?
— Думаю. Я... — Бурмаз поднялся. Он был взволнован. Или казался таким.— За ваше великодушие мне бы хотелось отблагодарить полной искренностью. Я бы хотел снова заслужить ваше доверие.
Деспотович сделал жест, словно хотел защититься, но Бурмаз разошелся, и ничего уже не могло его остановить. Жест Деспотовича только возбудил и подхлестнул его.
— Мне необходимо развиваться, стать полезным членом общества, совершенствоваться. Мне тридцать два года, у меня семья... два брата, которых надо вывести в люди,— нельзя мне ставить в вину, что я забочусь о своем будущем. У каждого своя забота — у вас своя, у Майсторовича своя, почему же и мне не иметь своей, раз все мы живем для себя? Каждый за себя и все против всех? Я это говорю, чтобы вы не слишком строго
судили чужие поступки. У меня ровно столько же права жить под этим солнцем, сколько и у вас. Только я не зачерствел и у меня есть идеи. До сих пор я принадлежал к числу тех, кто подсказывал их другим, а теперь я больше не желаю.
Бурмаз вдруг остановился и пробормотал (глаза его при этом насмешливо блеснули):
— Простите...
Деспотович пришел в себя и, словно не слыша Бурмаза, сказал тоном приказа:
— Вы начнете совсем издалека... — Потом, подумав немного, добавил: — В вашем распоряжении... месяц или полтора.
Деспотович с минуту стоял молча.
— Согласны?
— Да, господин министр.
— Тогда до свиданья. Да. Не приходите ко мне сами. Пошлите сотрудника. Лучше такого, который не занимался подобными делами.
И, не протянув Бурмазу руки, Деспотович вернулся к своему столу.
Теперь, когда все было кончено — и как блестяще кончено! — на Бурмаза напал настоящий озноб: от мысли, что он родился под такой счастливой звездой, кружилась голова! Прежде чем встретиться с Майсторовичем, надо было успокоиться, собраться с мыслями, сосредоточиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Новый заголовок: «Большинством голосов педагогический совет постановил исключить Ристич из гимназии на год».
Двери отворяются. За зеленым столом сидит целый Олимп. Жиденькая бородка законоучителя полна достоинства и самоуважения; а также и табаку. Где виновница? А родители? Разве не следовало сообщить об этом постановлении прежде всего родителям? Но какое до этого дело учителям?! Ристич выслушивает постановление, выходит из школы; там ее окружают подруги, старающиеся ее утешить. «Это пустяки,— говорит она, — вот только не знаю, как сказать маме». Она отказывается от предложения подруг проводить ее: «Нет, нет, я сама, так лучше». И удаляется по улице, совсем одна, одна со своими мыслями. За полтора месяца до аттестата! Семья принесла столько жертв, во всем себе отказывала — и такой удар! А как тепло, воздух насыщен запахом распускающихся листьев и деревьев в цвету. Насекомые лихорадочно спешат воспользоваться своей короткой жизнью, в изумительно нежной синеве неба ласточки вырисовывают свои геометрические фигуры... Все полно жизни, полно радости жизни. Девушка бродит, борется сама с собой и так попадает в Топчидер. Нет, домой идти невозможно! Она садится в лесочке на склоне; внизу пробегают рельсы, она плачет; плачет долгое время; насекомые сладострастно копошатся — век их короток, заливаются птицы в чаще Кошутняка, проходят, обнявшись, парочки, а она все плачет и плачет. И вот разрезанный на части труп, железнодорожная полиция, толпа любопытных, пристав тринадцатого участка.
— Превосходная сенсация! Только полегче, господа. Не забывайте, что у нас односторонние данные.— И так как мрачное выражение лица Байкича не предвещало ничего хорошего, Бурмаз схватил красный карандаш и подсел к нему.— Я вам помогу, коллега. Иначе мы опоздаем.— И под видом корректуры красный карандаш начал вычеркивать целые фразы.
Весь тот день Байкич был задумчив. Когда его кто-нибудь окликал, он вздрагивал и с трудом приходил в себя. Закончив работу к завтрашнему дню, он покинул редакцию и, против обыкновения, пошел прямо домой. В городе газетчики все еще четко выкликали:
Ясна, как всегда, ожидала его. Он едва прикоснулся к еде, поцеловал мать и пошел в свою комнату. Все их планы — купить новый стол, перебраться в другую
квартиру, нанять служанку — рухнули. Просто удивительно, с какой быстротой таяли деньги.
«Надо нанять служанку! — подумал Байкич, входя к себе.— Так дальше нельзя».
«Первого числа я должна отложить хоть что-нибудь на покупку стола!» — подумала Ясна, глядя вслед Ненаду.
Уединившись в своей комнате, он не сел за стол и даже не попытался работать — он ведь все еще лелеял надежду сдать в один прекрасный день университетские экзамены, углубиться в науку, изучать биологию или социологию, жить среди истин и работать ради истин. Маленький шаткий стол, уставленный книгами, напрасно терпеливо ждал его,— Байкич разделся и сразу лег в постель. Хотел заснуть, чтобы забыться, но сон не шел. Он закурил, облокотился; все время он видел перед собой лицо самоубийцы — лукаво смеющиеся глаза, беспорядочно выглядывающие из-под берета волосы, хотя по школьным правилам волосы должны быть гладко зачесаны и подобраны. Байкича обступила мирная ночь. Сквозь тонкую стену слышно было, как Ясна на кухне тихо звенит посудой под мягкое журчание воды.
«Надо нанять служанку!» — снова автоматически повторил Байкич. И без всякого перехода: «Девочка во всяком случае не заслужила такого наказания».
Байкич вспомнил Императорскую и Королевскую реальную гимназию, с ее военной дисциплиной, перекличками, мельдегехорзами, «арестами»; он почти физически ощутил, какой оказывался нажим, какое насилие производили над их душами все учителя, за исключением таких, как лейтенант Златар или Малиш; конечно, в общей обстановке оккупации — с интернированием, виселицами, постоянной голодовкой, обысками, порками — гимназия была тихим уголком,— насилие, внедряемое вместе с дисциплиной офицерами вражеской армии, было лишь моральным. Школа в освобожденном государстве, где не будет ни иностранных солдат, ни сапог, ни порки, казалась ему в те времена недостижимым счастьем, освобождением не только внешним, физическим, но и духовным. А теперь он убедился, что формальная свобода еще не означает освобождения человека; чтобы добиться настоящей свободы, надо разрушить другие, более серьезные преграды.
«Учителя существуют не для того, чтобы наказывать! — продолжал размышлять Байкич.— Что это за суд такой! Вся эта кровавая шутка с оценками знаний и наказаниями бессмысленна! Дело учителей наставлять и воздействовать примером — передавать новым поколениям свои знания, вручать зажженный факел,— ничего другого!»
Байкич встал с кровати и принялся ходить по комнате. Те, прежние, офицеры находились в оккупированной стране, и в их обязанности входило душить в детях все выдающееся, все, что дышало свободой и независимостью, и все это во имя какой-то «высшей идеи» (которая говорила о победителях и побежденных, о подданстве, о культурных и некультурных народах, о низшей и высшей цивилизации, о правах; какое же значение при этом имела вежливость, внимательность или мягкость отдельных подполковников и капитанов императорской и королевской армии?) А вот пойдите же, и теперешние, живущие в свободном государстве, убивают все, в чем есть самостоятельность, что так или иначе выделяется из общей серой массы. Оккупанты делали это на благо своей пресветлой монархии, а теперь... На благо общества, без сомнения! Хорошо же это будущее общество, члены которого воспитываются дрессировкой и которых за дисциплинарные оплошности наказывают как преступников!
«Только слуги! Все мы только слуги ради куска хлеба!»
Вокруг Байкича стояла глубокая тишина. В ясной весенней ночи в окно был виден мост через Саву с зелеными и красными фонарями. Байкич вспомнил старый мост, его развороченный остов — искореженные чугунные части, его пролеты, которые в лето, когда это случилось, одним концом тонули в воде. И, глядя на мост, он вдруг почувствовал всю пустоту своего детства. Ради чего люди голодали, умирали, мучились... когда все осталось как прежде?
На другое утро, придя в редакцию невыспавшимся и разбитым, Байкич тотчас стал узнавать, когда назначено отпевание несчастной гимназистки.
— Похороны состоятся в два часа,— ответил йойкич.
— Похороны? А почему не отпевание?
— Церковь не разрешила отпевать. Ее похоронят
как самоубийцу... без священника, молитв и погребального звона.
— Как раздавленную собаку! — Байкич встал, весь красный, и засмеялся.— Правильно! Эта девочка была страшной грешницей! Она оскорбила священное лицо! К чертям ее! В ад! Ни молитв, ни колокольного звона, ни священника! Прямо в ад, господа! Ха! ха! Солидарность прежде всего, не так ли?
Он вдруг умолк и яростно схватил перо, йойкич криво усмехнулся.
— Готова ваша заметка? — спросил Байкич, не поднимая головы.
— Господин редактор ее уже взял.
— А... Правильно! — У него дрожал подбородок.— Правильно! Мы ведь прежде всего информационная газета, не так ли? — Байкич поглядел на Йойкича горящим взглядом.— Коммерческое предприятие? Так ведь?
йойкич опустил глаза и медленно вернулся к своему столу. Байкич овладел собой и крепко сжал кулаки, сдерживая готовое сорваться ругательство.
Спустя несколько дней одна благовоспитанная белградская барышня распустила в стакане воды двадцать таблеток веронала и выпила. «Обстоятельства, побудившие ее решиться на такой шаг», были туманными; только к концу дня репортерам с огромным трудом удалось кое-что выяснить. В этой трагедии был замешан целый ряд лиц из высшего общества; ночная прогулка в машине на Дедине и Авалу, ссора, попойка в раковицком винограднике, потерянный женский башмак... Скандал получился большой и позорный. Целый день в редакцию приезжали какие-то важные лица и просили свидания с директором или редактором. Все это время Байкич был спокоен и холоден. Но когда на другой день после торжественных похорон на его стол положили материалы и фотографии, когда он прочитал первые две фразы, написанные Дилберовым в память прекрасной и несчастной барышни; когда он увидел, что все это непристойное и темное было превращено в подобие тяжелой душевной борьбы; когда узнал, наконец, что отпевание совершали четыре священника во главе с владыкой X. и при участии первого певческого общества, Байкич смахнул все со стола, вскочил и побежал к Бурмазу, повторяя про себя:
— Слуги... все только слуги... за деньги!
Под вопросительным взглядом Бурмаза Байкич пришел в себя.
— Я больше не желаю быть секретарем. Прошу вас освободить меня от этой обязанности.
— Как так... дорогой Байкич! Позвольте...
— Что тут говорить! — вспылил опять Байкич.— Не хочу, и дело с концом! Сыт по горло! Да и я вам больше не подхожу... мои представления о журналистике не совпадают с вашими. Если я смогу остаться в качестве рядового сотрудника, который пишет — а писать я буду независимо от того, пройдет моя рукопись или нет,— ладно, а если нет,— к черту! Пойду в писари, в пильщики! Хочу, чтобы у меня была чистая и спокойная совесть.
— Но... позвольте, дорогой Байкич!..— Бурмаз нашелся.— Как это так: не хочу и дело с концом? Вас нельзя заменить сегодня или завтра. Я вас вполне понимаю и ценю ваши поэтические чувства, но... нужно время. Дайте мне хоть пятнадцать дней, сколько нужно, чтобы найти человека на это ответственное место.
— У вас есть Андрей.
— Позвольте уж мне самому выбирать сотрудников и помощников.
— Я говорю о нем как о заместителе, потому что не останусь ни минуты дольше.
— Вы получаете жалованье и будете работать до первого! — вскричал Бурмаз. Но в ту же минуту у него мелькнула мысль о дружбе Байкича с Александрой Майсторович, и, сразу сбавив тон, он заговорил с оттенком дружеского и пророческого упрека: — Вы стали на плохой путь, Байкич. У вас нездоровые мысли.— Он встал из-за стола, положил руку на плечо Байкича (тот слегка отстранился, чтобы избежать этого прикосновения) и добавил: — Впрочем, вы останетесь на вашем месте до первого только так... для проформы. Андрей вам поможет. Я...
Байкич не стал ждать окончания фразы.
— Спасибо,— отрезал он сухо и, усмехнувшись уголком рта, вышел из кабинета редактора.
Оставшись один, Бурмаз, весь красный, зарылся в бумаги.
— Эх, погоди, еще придет время поговорить о моральной чистоте и о совести!
По его лицу скользнула злая улыбка; передернувшись, он подумал, что в тот же день должна ре
шиться и его судьба. Эта мысль настолько его взволновала, что он бросил перо и стал большими шагами ходить по комнате.
КРУПНАЯ ИГРА
Кабинет Деспотовича, куда его впустили после очень короткого ожидания, не был освещен, хотя сумерки сгущались и наступала ночь. Открытые окна выходили в тихий и пустой садик, окруженный оградами соседних садов; через эти окна с тяжелыми занавесями в комнату проникал слабый свет. На всем вокруг лежали мягкие тени теплых тонов. И Вурмазу потребовалось время, чтобы среди этих теней различить еще одну — Деспотовича. Надо было произнести хоть слово приветствия, а он стоял в дверях как вкопанный, в мучительном ожидании. В кабинете пахло крепкими духами и чрезвычайно ароматным табаком; эти запахи напоминали ему кабинет бывшего директора «Штампы», отчего он чувствовал себя еще более связанным.
— Садитесь.
Деспотович говорил отрывисто, голос был глухой, словно слышался через густую вуаль. Этот голос был настолько монотонный и безразличный, что казался даже нечеловеческим — словно шепот теней доносился из мрака.
Бурмаз опустился на стул и сразу пожалел об этом: настольная лампа, которую зажег Деспотович, ярко осветила его, в то время как хозяин, сидевший, опершись о край своего большого стола и повернувшись спиной к окнам и лампе, продолжал оставаться в тени. Деспотович нервно курил, и пламя сигареты то и дело освещало нижнюю часть его лица: седые усы, впалые щеки и морщинки у тонких, судорожно сжатых губ.
Молчание продолжалось несколько минут. Бурмаз чувствовал, как Деспотович из темноты хладнокровно и внимательно рассматривает его, изучает каждую черточку лица. Необходимо сохранить спокойствие, двигаться как можно меньше! Чтобы на лице не дрогнул ни один мускул! Ладони у него вспотели. Сколько же это еще будет продолжаться? Так... улыбнуться слегка! Еще, дышать свободнее! Эта неизвестность не может длиться долго, должна же она так или иначе разрешиться. И Бурмазу, сидевшему как на иголках, вдруг стало
безразлично, каким образом это разрешится. Лишь бы разрешилось!
— Курите!
Отрывистым жестом Деспотович протянул портсигар. И колдовство, которое парализовало Бурмаза, мгновенно исчезло, он свободно вздохнул полной грудью, по-настоящему и совсем естественно улыбнулся, но неприятное ощущение чего-то давящего продолжало висеть в воздухе.
— Сколько вам лет, Бурмаз? — неожиданно спросил Деспотович.
Бурмаз покраснел. Чуть было не встал со стула.
— Тридцать два,— пробормотал он.
— Для своих лет вы чересчур ловки. Берегитесь, как бы в один прекрасный день эта ловкость не обернулась против вас. Это слишком опасная ловкость.
Бурмаз пытался что-то проговорить. Он чувствовал себя как ученик, который не знает урока.
— Можете не беспокоиться! — Рука с сигаретой поднялась к губам и опустилась, и огонек еще раз очертил в воздухе огненную линию.— Я вас позвал не для того, чтобы читать вам нравоучения.— Деспотович потушил сигарету и, последив немного, как дым из пепельницы стелется под абажуром, повернулся к Бурмазу.— Господин Майсторович вам объяснил в чем дело?
— Да-
— Тем лучше. И вы полагаете, что это можно сделать незаметно?
— Думаю. Я... — Бурмаз поднялся. Он был взволнован. Или казался таким.— За ваше великодушие мне бы хотелось отблагодарить полной искренностью. Я бы хотел снова заслужить ваше доверие.
Деспотович сделал жест, словно хотел защититься, но Бурмаз разошелся, и ничего уже не могло его остановить. Жест Деспотовича только возбудил и подхлестнул его.
— Мне необходимо развиваться, стать полезным членом общества, совершенствоваться. Мне тридцать два года, у меня семья... два брата, которых надо вывести в люди,— нельзя мне ставить в вину, что я забочусь о своем будущем. У каждого своя забота — у вас своя, у Майсторовича своя, почему же и мне не иметь своей, раз все мы живем для себя? Каждый за себя и все против всех? Я это говорю, чтобы вы не слишком строго
судили чужие поступки. У меня ровно столько же права жить под этим солнцем, сколько и у вас. Только я не зачерствел и у меня есть идеи. До сих пор я принадлежал к числу тех, кто подсказывал их другим, а теперь я больше не желаю.
Бурмаз вдруг остановился и пробормотал (глаза его при этом насмешливо блеснули):
— Простите...
Деспотович пришел в себя и, словно не слыша Бурмаза, сказал тоном приказа:
— Вы начнете совсем издалека... — Потом, подумав немного, добавил: — В вашем распоряжении... месяц или полтора.
Деспотович с минуту стоял молча.
— Согласны?
— Да, господин министр.
— Тогда до свиданья. Да. Не приходите ко мне сами. Пошлите сотрудника. Лучше такого, который не занимался подобными делами.
И, не протянув Бурмазу руки, Деспотович вернулся к своему столу.
Теперь, когда все было кончено — и как блестяще кончено! — на Бурмаза напал настоящий озноб: от мысли, что он родился под такой счастливой звездой, кружилась голова! Прежде чем встретиться с Майсторовичем, надо было успокоиться, собраться с мыслями, сосредоточиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56