Покупатели подходят торопливо. Крестьянки в пестрых юбках прикрывают в нерешительности свои корзинки и мешочки, словно наседки цыплят. Общая неопределенность, ощущавшаяся в самом воздухе, опьяняла Ненада. На всем протяжении улиц Короля Милана и Князя Михаила возвышались на асфальте бугорки от невзорвавшихся снарядов, напоминавшие холмики над норами кротов. Ненад их боязливо обходил, хотя ему и хотелось заглянуть в такое темное, волчье логово.
Раннее утро. Все часы на улицах, мимо которых проходил Ненад, показывали разное время. Три, десять, ровно двенадцать, а кто скажет, дня или ночи? Ненаду казалось, что раз часы остановились, то остановилось и время. Жизнь замерла. Железные щиты на витринах спущены; занавеси на окнах задернуты, ставни закрыты; все дома походят на лица спящих; на них уже лежит слой серой пыли. Мужчины и женщины, спешно пробиравшиеся вдоль стен, не могли своей торопливостью вдохнуть жизнь в застывший механизм города, в остановившееся время и воскресить исчезнувшие звуки. Булыжные мостовые на боковых улицах быстро покрывались зеленой травкой. Хотя Ненад и трепетал от страха, проходя по опустелым улицам, все это казалось ему сказкой. И страшной сказкой. О принцессе, которая укололась о веретено и заснула... Все зарастает зеленью, терновником, ползучими розами...
Люди разбегались. Крошечные, рассыпавшись по всей длине улицы, они выскакивали после каждого выстрела, словно кузнечики, из своих убежищ, перебегали улицу и скрывались в воротах. А были и такие, которые продолжали невозмутимо шагать посередине улицы, ежеминутно поглядывая на спокойное и ясное утреннее небо. И Ненад испытывал удивление и так же
не допускал мысли, что смерть может прийти из такого прекрасного светлого утра, омытого росой (даже трамвайные рельсы под косыми лучами солнца сверкали от росы). Но ему некогда было предаваться размышлениям. Его руку крепко сжимала костлявая рука старого служителя; он должен был бежать за ним, прятаться в воротах, в мертвой тишине утра перебегать с одной стороны улицы на другую — и все это молча, затаив дыхание, и так быстро, что спелые темно-красные помидоры падали из корзины служителя. И только потому, что тот не останавливался, чтобы их подобрать, Ненад понимал, что им грозит опасность.
В подвале шумели примусы, и их голубоватое пламя освещало суетящихся женщин. Под сырыми сводами скопился тяжелый запах керосиновой копоти и жареного лука. На кроватях, сооруженных из всевозможных вещей, часами сидели остальные обитатели подвала, прислушиваясь к глухим взрывам. Глухонемые вместе с другими детьми строили театр в самом дальнем углу. Ненад — один, в стороне — кроил и шил из отбросов кожи футбольный мяч. У него ежеминутно сжималось сердце при воспоминании о настоящем мяче, который был потерян.
С наступлением темноты, когда бомбардировка прекращалась, все обитатели, полузадохшиеся, высыпали во двор. На земле, еще теплой от солнечных лучей, расстилались ковры и раскладывались подушки. Старшие сидели молча, а дети возились в траве, которая, если ее размять, пахла мышами. По небу пробегали белые, как мел, лучи прожектора. Они то замедляли свой бег, останавливались, то снова продолжали шарить по небу. Один раз луч опустился так низко, что купол Соборной церкви, недавно позолоченный, ярко заблестел; вещи, лица, каждая травинка приобрели удивительную отчетливость. Ненад почувствовал, как у него от спины по всему телу побежали мурашки. Он замер, затаив дыхание, и холодный, мертвящий свет скользнул по его лицу. Вскрикнул. Кинулся в объятья Ясны, закрывая глаза руками. Через минуту все было как прежде; по темному безлунному небу продолжала скользить белая рука прожектора и, иногда задерживаясь, нащупывала бледные звезды. Подняв голову, Ненад заметил нечто необычное: весь нижний край неба, у пристани, был красный, и из этого зарева поднимались густые столбы черного дыма. Едва заметный ветерок
доносил удушливый запах горящей шерсти. Но это было только мгновениями. Ночь пахла свежепомятой травой, мышами.
Внезапно, среди общего молчания, сквозь черный дым взвился огненный столб, раздался взрыв, и с неба дождем посыпались искры. Дым клубился, пламя разрасталось, слышались приглушенные взрывы и мелкие сухие потрескивания; воздух был пропитан горьким запахом жженого зерна и кофе, запахов бензина и шерсти. Прожекторы исчезли. В мертвом молчании кроваво-красные окна окружающих домов незрячими глазами уставились на пожар. Огненные языки лижут тюки с тканями, деревянные бочки с маслом, мешки с кофе и рисом; тюки, бочки и мешки раскрываются, как огромные огненные бутоны.
Ненад почувствовал себя в безопасности только по ту сторону крепко запертой железной двери, в неподвижной темноте подвала, под огромными сводами. И все же долго не мог заснуть. Под дальними сводами между столбами кто-то бродил со свечой в руке. На стене отражалась искаженная тень человека, и при его движении перемещались тени от столбов. С шелестом и писком пробегали крысы. В теплом мраке тихий шепот и дыхание спящих были прерваны женским выкриком: «Господи, господи!»
Ночь ползла медленно, как сороконожка.
Ненаду казалось, что он не засыпал. А между тем у бабушки в дрожащих руках горела спичка, которой она никак не могла зажечь лампу. Ненад сел. Ясна переговаривалась с кем-то, стоящим за дверью. Бабушка зажгла фитиль, он стал сильно коптить и погас, как только она приставила стекло. Снова стало темно, завоняло дымом. Стекло упало и разбилось. Кто-то, гулко шагая от двери, принес свечу.
— Осторожней, тут разбитое стекло, не обрежьтесь,— сказала бабушка, в смущении вытирая одну руку о другую.
К ней нагнулся высокий крепкий человек. Они обнялись. Бабушка взяла свечу и осветила его. Из мрака выступила вся фигура молодого человека: он был небрит, лицо загорелое, и когда он широко улыбался, его прекрасные крупные зубы казались еще белее. Длинные черные волосы были растрепаны.
— Какой ты грязный,— сказала бабушка,— я тебе приготовлю умыться.
Она поставила свечу на низкий ящик и скрылась в темноте за кроватью. Человек, освещенный снизу, казался великаном. Лацканы и воротник его бархатной куртки были обшиты черной шелковой тесьмой; из-под высокого крахмального воротничка рубашки ниспадал черный галстук, завязанный большим бантом. Ненад узнал дядю и вскрикнул. Его подняли с постели, обняли, поцеловали и снова опустили. Дядя сел рядом с ним.
— Еще хочешь?
Ненад колебался.
Склады на пристани продолжали гореть; взрывы отдавались в подвале, где желтым пламенем, оплывая, спокойно горела свеча. Умывшийся Жарко со сверкающими глазами рассказывал о своем бегстве из Праги в Берлин. Сквозь сон Ненад слышал: «Петроград, Москва, Одесса, Черное море, Прахово». И не знал — приснилось ли ему, или об этом рассказывал дядя: Черное море бурное, в Прахове солдаты выгружают боеприпасы, поезда везде переполнены, всюду процессии, знамена развеваются по ветру, по бурным морям плывут огромные военные корабли, на пристанях играет музыка и красивые дамы раздают солдатам цветы... Ненад шагает — он взрослый и сильный,— все вокруг него залито красным светом, люди машут шапками, огромные огненные языки поднимаются к небу... Торжественно, радостно, мучительно и тепло.
Когда он проснулся, сквозь открытую дверь подвала вливался свет солнечного утра, подвал был почти пуст, и со двора доносились голоса играющих детей.
ОТЪЕЗД
Сначала снесли тяжелые вещи: шкафы, кровати, диваны, стулья и погрузили на большую телегу. В комнатах горели свечи, прилепленные к глинобитной печи; в небе еще мерцали звезды,— сквозь разбитые окна Ненад видел, как они постепенно бледнели. Мужчины вместе с Жарко и Мичей сели отдохнуть. Бабушка угостила их рацией и дала по ломтю теплого хлеба. Один из носильщиков, пожилой человек в расстегнутой рубахе с засученными рукавами и такой громадной рукой, что в ней тонула чарка, приветствовал бабушку: «За здоровье твоих сыновей, хозяйка!» У всех было хорошее настроение. На телегу поставили пустые ящики, а когда
она подъехала под окна, побросали в них все мягкие вещи — постельное белье, одежду, ковры. В предрассветной мгле едва вырисовывался садик у кафтаны «Весна». На первом углу Мича слез и скрылся в безлюдной улице Царицы Милицы. Долго еще слышался стук его тяжелых, подбитых гвоздями солдатских башмаков. Утро уже давно наступило, птицы пели в глубине садов, где в изобилии зрели плоды, когда повозка добралась до немощеной Московской улицы. Несколько белых, забрызганных грязью, уток барахталось в мутной луже. В низких домиках отворялись окна. Пригород. Деревенский покой.
В квартире, где они нашли приют, была всего одна комната и кухня. Кое-как разместили вещи, постлали постели. Ясна, все время отвечавшая смехом на смех Жарко, вдруг опечалилась. Перестала расставлять вещи и села рядом с ним. Говорили они долго, вполголоса; разговор часто обрывался. Раз только Ненад услышал, как Жарко сказал:
— Я должен... я надеялся, Ясна, что ты меня вполне поймешь. Нельзя же защищать страну с фотоаппаратом в руках.
Ясна молчала. Отвернулась. Ненад заметил, что она плачет. Он затрепетал. Отчего Ясна плачет? Ему казалось вполне естественным идти туда, где Мича. И если бы он сам был постарше... Между тем испуг после ночного пожара не совсем прошел. Он ждал ночи с волнением. Ночь была полна неведомых звуков.
Ненад просыпался несколько раз. И видел все тот же стол, еще не убранный после ужина, и вокруг него, как в дымке, бабушку, Ясну и Жарко. Настольная лампа была с зеленым абажуром, и предметы на столе блестели, хотя они, как и те, что находились в тени, были окутаны голубоватым табачным дымом, непрерывно притекающим из темноты к свету. Перед Жарко стояла большая открытая коробка с табаком. Его белые руки с пожелтевшими кончиками пальцев быстро и ловко скручивали сигареты, которые горкой нагромождались подле коробки. Ненад дважды погружался в сон, так и не разобрав, о чем говорили Жарко и Ясна. Но в третий раз он окончательно проснулся и по тягостному молчанию, царившему за столом, понял, что то страшное, чего нельзя было выразить словами, означало отъезд Жарко. Ненад вдруг всем своим существом почувствовал, что Жарко не должен уходить; его охватило ощущение
невыносимой боли; он потихоньку поднялся и слез с кровати. Взрослые за столом не шевелились. Часы быстро тикали, и это тиканье вызывало у Ненада удушье. Он подбежал к Жарко, бросился ему на грудь, зарылся головой в мягкий черный галстук, от которого пахло здоровым мужским запахом — запахом масляных красок и табака, и, задыхаясь от внезапного приступа слез, крикнул:
— Дядечка, не уходи, пожалуйста, не уходи...
Жарко крепко прижал мальчика к бархатной куртке,
и его выразительное лицо наклонилось к нему...
— Ну, ну, не плачь, не плачь.
Часы пробили три. Бабушка встрепенулась, со вздохом встала из-за стола, подошла к стулу, на котором лежал мешок Жарко, и еще раз его осмотрела. При этом она низко наклонилась, так что лицо ее оставалось в тени. Жарко стал помогать Ненаду одеваться. И одновременно рассказывал ему о Праге, о покинутой мастерской, о том, что он повезет его туда после войны. Ненад расспрашивал о Принципе...
— Его били, избили в кровь; кровь лилась у него изо рта, из носа, он потерял сознание. Тогда ему связали руки на спине и потом еще всего скрутили веревками. Бросили на скамью во дворе какой-то казармы; кругом стояли солдаты с примкнутыми штыками. И никто не помог ему, никто не вытер кровь на его лице.
Пока Жарко рассказывал это Ненаду, Ясна отворила кухонную дверь; в саду все словно замерло; в призрачном зеленоватом свете бледный месяц на ущербе опускался за деревья.
Они шли по пустынным улицам, дома по сторонам становились все реже и реже. Жарко вел бабушку под руку, был весел, рассказывал и смеялся от всей души — хо, хо! Ясна с Ненадом шли за ними. Так они пересекли скошенное поле, зашли в молодую кукурузу и достигли Чубурского ручья. На той стороне поднималась освещенная гора; вода в ручье была свинцово- серая, застывшая, словно мертвая. Они двинулись гуськом вдоль ручья по узкой тропинке. От сильной росы у них промокли башмаки. Вдруг Жарко остановился.
— Мы тебя еще немного проводим,— предложила Ясна.
Бабушка ничего не сказала.
— Я спешу, Ясна,— ответил Жарко.
Бабушка молча его обняла. Обхватила его голову руками и с минуту близко, близко на него смотрела.
— Береги себя.
Жарко забросил свой мешок за спину, помахал рукой, перепрыгнул через ручей и сразу исчез в зелени.
Обратный путь был намного дольше. Пели невидимые птицы. Ненад боролся с собой, чтобы не пролить ни одной слезы, плакать не следовало — это могло послужить дурным предзнаменованием.
Дом, пропахший табаком, показался Ненаду пустым. На столе, возле потушенной лампы, стояла большая жестяная коробка, открытая и пустая. Ясна подняла штору и распахнула окно. В коробке осталась сигарета, на столе другая, на полу третья, сломанная. Ненад видит, как бабушка их собирает, бережно кладет в коробку, а коробку уносит и запирает в ящик шкафа. Потом она выпрямляется.
— Да хранит его бог!
Ненад вдруг вспомнил Принципа: избитый, связанный по рукам и ногам, и некому стереть кровь с лица. Гнев овладел им, и он расплакался от сознания своего бессилия. Он устал, был огорчен и возбужден. Скорчившись на кровати, он заснул со страшными мыслями: в руках у него бомбы, они взрываются и выворачивают ему внутренности, по лицу струится кровь, и никто не хочет вытереть ее.
БЕЖЕНЦЫ 1914 ГОДА
Два луча прожекторов медленно, с остановками блуждали по низким и тяжелым кучевым облакам, которые ветер быстро гнал через гребень Топчидерской горы. Прожекторы поминутно освещали и самую гору, и тогда в дрожащем свете возникала из темноты вереница нагруженных повозок, с трудом поднимавшихся в гору. По обе стороны дороги, сгорбившись, молча шли мужчины. Притулившиеся между узлами и тюками женщины пугливо озирались на темную громаду Белграда, окаймленную заревом далекого пожара. Орудия стреляли лениво, с перерывами, словно размышляя. Но взрывы постепенно приближались. Два или три раза гранаты со свистом пролетели над самой горой и разорвались в виноградниках.
Телега, в которой были Ясна, бабушка и Ненад, выехала из-под деревьев на открытый склон горы и покатила быстрее. Ненаду были видны вся Белградская возвышенность с ясно очерченными куполообразными башнями дворца и колокольней Соборной церкви и опоясывающая ее светлая лента Савы и кусочек Дуная. На горизонте, за Белградом, мерцал подожженный тростник. Вдруг орудия проснулись, и началась частая и равномерная пальба. Один из прожекторов нащупал своим светлым лучом дорогу и возле нее домишко: окна заблестели, как расплавленный свинец. Другой прожектор, с Торлака, старался поймать первый и ослепить его. На мгновение два огромных светлых меча скрестились и сразу погасли. Все потонуло в непроницаемом мраке. В страшный момент полного ослепления слышалось только щелканье бичей, крики возниц и мягкий шум колес по грязной дороге.
Жужжание, фиолетовая молния, взрыв и темнота. И где-то в виноградниках еще одна вспышка. Потом ближе, слева. Одну повозку понесло в сторону, под гору. При новой вспышке было видно, как возница, стоя, изо всех сил натягивал вожжи, но и это видение потонуло во мраке. За Белградом снова появился прожектор, пошарил по клубящимся облакам, которые неслись дальше, за горы, и сразу лег на дорогу. Телега с Ненадом добралась до плоскогорья и пошла быстрее. Впереди них катила целая вереница повозок. Дорога была узкая, и они сворачивали на поле, чтобы как можно скорее выйти из неподвижного светлого круга прожектора. По нескольку повозок мчалось в ряд, почти соприкасаясь колесами, а возницы при этом яростно хлестали лошадей. Тут Ненад увидел посреди дороги бесформенную кучу, в которой можно было различить вдребезги разбитую извозчичью пролетку и двух еще бьющихся белых лошадей. Из этой кучи доносился тихий стон. Какие-то люди бежали по полю. Телега проехала дальше. Прожектор снова погас.
Дорога повернула. Миновав едва различимые фруктовые сады, телега въехала в деревню. Перед одним из домов стояла группа солдат и следила за проезжавшими беженцами. Из открытых окон на дорогу падал красный свет. Немного поодаль горел костер из сухих сучьев. Полосу света пересек всадник и спешился возле дома.
РЕСНИК
Все утро они просидели около своих вещей на низменной, затопляемой равнине перед пустой железнодорожной станцией. Солнце кое-где пробивалось сквозь облака; около полудня совсем разведрилось и начало припекать; трава, вещи, животные и люди быстро стали обсыхать. Горели костры, и сырой дым стлался по долине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Раннее утро. Все часы на улицах, мимо которых проходил Ненад, показывали разное время. Три, десять, ровно двенадцать, а кто скажет, дня или ночи? Ненаду казалось, что раз часы остановились, то остановилось и время. Жизнь замерла. Железные щиты на витринах спущены; занавеси на окнах задернуты, ставни закрыты; все дома походят на лица спящих; на них уже лежит слой серой пыли. Мужчины и женщины, спешно пробиравшиеся вдоль стен, не могли своей торопливостью вдохнуть жизнь в застывший механизм города, в остановившееся время и воскресить исчезнувшие звуки. Булыжные мостовые на боковых улицах быстро покрывались зеленой травкой. Хотя Ненад и трепетал от страха, проходя по опустелым улицам, все это казалось ему сказкой. И страшной сказкой. О принцессе, которая укололась о веретено и заснула... Все зарастает зеленью, терновником, ползучими розами...
Люди разбегались. Крошечные, рассыпавшись по всей длине улицы, они выскакивали после каждого выстрела, словно кузнечики, из своих убежищ, перебегали улицу и скрывались в воротах. А были и такие, которые продолжали невозмутимо шагать посередине улицы, ежеминутно поглядывая на спокойное и ясное утреннее небо. И Ненад испытывал удивление и так же
не допускал мысли, что смерть может прийти из такого прекрасного светлого утра, омытого росой (даже трамвайные рельсы под косыми лучами солнца сверкали от росы). Но ему некогда было предаваться размышлениям. Его руку крепко сжимала костлявая рука старого служителя; он должен был бежать за ним, прятаться в воротах, в мертвой тишине утра перебегать с одной стороны улицы на другую — и все это молча, затаив дыхание, и так быстро, что спелые темно-красные помидоры падали из корзины служителя. И только потому, что тот не останавливался, чтобы их подобрать, Ненад понимал, что им грозит опасность.
В подвале шумели примусы, и их голубоватое пламя освещало суетящихся женщин. Под сырыми сводами скопился тяжелый запах керосиновой копоти и жареного лука. На кроватях, сооруженных из всевозможных вещей, часами сидели остальные обитатели подвала, прислушиваясь к глухим взрывам. Глухонемые вместе с другими детьми строили театр в самом дальнем углу. Ненад — один, в стороне — кроил и шил из отбросов кожи футбольный мяч. У него ежеминутно сжималось сердце при воспоминании о настоящем мяче, который был потерян.
С наступлением темноты, когда бомбардировка прекращалась, все обитатели, полузадохшиеся, высыпали во двор. На земле, еще теплой от солнечных лучей, расстилались ковры и раскладывались подушки. Старшие сидели молча, а дети возились в траве, которая, если ее размять, пахла мышами. По небу пробегали белые, как мел, лучи прожектора. Они то замедляли свой бег, останавливались, то снова продолжали шарить по небу. Один раз луч опустился так низко, что купол Соборной церкви, недавно позолоченный, ярко заблестел; вещи, лица, каждая травинка приобрели удивительную отчетливость. Ненад почувствовал, как у него от спины по всему телу побежали мурашки. Он замер, затаив дыхание, и холодный, мертвящий свет скользнул по его лицу. Вскрикнул. Кинулся в объятья Ясны, закрывая глаза руками. Через минуту все было как прежде; по темному безлунному небу продолжала скользить белая рука прожектора и, иногда задерживаясь, нащупывала бледные звезды. Подняв голову, Ненад заметил нечто необычное: весь нижний край неба, у пристани, был красный, и из этого зарева поднимались густые столбы черного дыма. Едва заметный ветерок
доносил удушливый запах горящей шерсти. Но это было только мгновениями. Ночь пахла свежепомятой травой, мышами.
Внезапно, среди общего молчания, сквозь черный дым взвился огненный столб, раздался взрыв, и с неба дождем посыпались искры. Дым клубился, пламя разрасталось, слышались приглушенные взрывы и мелкие сухие потрескивания; воздух был пропитан горьким запахом жженого зерна и кофе, запахов бензина и шерсти. Прожекторы исчезли. В мертвом молчании кроваво-красные окна окружающих домов незрячими глазами уставились на пожар. Огненные языки лижут тюки с тканями, деревянные бочки с маслом, мешки с кофе и рисом; тюки, бочки и мешки раскрываются, как огромные огненные бутоны.
Ненад почувствовал себя в безопасности только по ту сторону крепко запертой железной двери, в неподвижной темноте подвала, под огромными сводами. И все же долго не мог заснуть. Под дальними сводами между столбами кто-то бродил со свечой в руке. На стене отражалась искаженная тень человека, и при его движении перемещались тени от столбов. С шелестом и писком пробегали крысы. В теплом мраке тихий шепот и дыхание спящих были прерваны женским выкриком: «Господи, господи!»
Ночь ползла медленно, как сороконожка.
Ненаду казалось, что он не засыпал. А между тем у бабушки в дрожащих руках горела спичка, которой она никак не могла зажечь лампу. Ненад сел. Ясна переговаривалась с кем-то, стоящим за дверью. Бабушка зажгла фитиль, он стал сильно коптить и погас, как только она приставила стекло. Снова стало темно, завоняло дымом. Стекло упало и разбилось. Кто-то, гулко шагая от двери, принес свечу.
— Осторожней, тут разбитое стекло, не обрежьтесь,— сказала бабушка, в смущении вытирая одну руку о другую.
К ней нагнулся высокий крепкий человек. Они обнялись. Бабушка взяла свечу и осветила его. Из мрака выступила вся фигура молодого человека: он был небрит, лицо загорелое, и когда он широко улыбался, его прекрасные крупные зубы казались еще белее. Длинные черные волосы были растрепаны.
— Какой ты грязный,— сказала бабушка,— я тебе приготовлю умыться.
Она поставила свечу на низкий ящик и скрылась в темноте за кроватью. Человек, освещенный снизу, казался великаном. Лацканы и воротник его бархатной куртки были обшиты черной шелковой тесьмой; из-под высокого крахмального воротничка рубашки ниспадал черный галстук, завязанный большим бантом. Ненад узнал дядю и вскрикнул. Его подняли с постели, обняли, поцеловали и снова опустили. Дядя сел рядом с ним.
— Еще хочешь?
Ненад колебался.
Склады на пристани продолжали гореть; взрывы отдавались в подвале, где желтым пламенем, оплывая, спокойно горела свеча. Умывшийся Жарко со сверкающими глазами рассказывал о своем бегстве из Праги в Берлин. Сквозь сон Ненад слышал: «Петроград, Москва, Одесса, Черное море, Прахово». И не знал — приснилось ли ему, или об этом рассказывал дядя: Черное море бурное, в Прахове солдаты выгружают боеприпасы, поезда везде переполнены, всюду процессии, знамена развеваются по ветру, по бурным морям плывут огромные военные корабли, на пристанях играет музыка и красивые дамы раздают солдатам цветы... Ненад шагает — он взрослый и сильный,— все вокруг него залито красным светом, люди машут шапками, огромные огненные языки поднимаются к небу... Торжественно, радостно, мучительно и тепло.
Когда он проснулся, сквозь открытую дверь подвала вливался свет солнечного утра, подвал был почти пуст, и со двора доносились голоса играющих детей.
ОТЪЕЗД
Сначала снесли тяжелые вещи: шкафы, кровати, диваны, стулья и погрузили на большую телегу. В комнатах горели свечи, прилепленные к глинобитной печи; в небе еще мерцали звезды,— сквозь разбитые окна Ненад видел, как они постепенно бледнели. Мужчины вместе с Жарко и Мичей сели отдохнуть. Бабушка угостила их рацией и дала по ломтю теплого хлеба. Один из носильщиков, пожилой человек в расстегнутой рубахе с засученными рукавами и такой громадной рукой, что в ней тонула чарка, приветствовал бабушку: «За здоровье твоих сыновей, хозяйка!» У всех было хорошее настроение. На телегу поставили пустые ящики, а когда
она подъехала под окна, побросали в них все мягкие вещи — постельное белье, одежду, ковры. В предрассветной мгле едва вырисовывался садик у кафтаны «Весна». На первом углу Мича слез и скрылся в безлюдной улице Царицы Милицы. Долго еще слышался стук его тяжелых, подбитых гвоздями солдатских башмаков. Утро уже давно наступило, птицы пели в глубине садов, где в изобилии зрели плоды, когда повозка добралась до немощеной Московской улицы. Несколько белых, забрызганных грязью, уток барахталось в мутной луже. В низких домиках отворялись окна. Пригород. Деревенский покой.
В квартире, где они нашли приют, была всего одна комната и кухня. Кое-как разместили вещи, постлали постели. Ясна, все время отвечавшая смехом на смех Жарко, вдруг опечалилась. Перестала расставлять вещи и села рядом с ним. Говорили они долго, вполголоса; разговор часто обрывался. Раз только Ненад услышал, как Жарко сказал:
— Я должен... я надеялся, Ясна, что ты меня вполне поймешь. Нельзя же защищать страну с фотоаппаратом в руках.
Ясна молчала. Отвернулась. Ненад заметил, что она плачет. Он затрепетал. Отчего Ясна плачет? Ему казалось вполне естественным идти туда, где Мича. И если бы он сам был постарше... Между тем испуг после ночного пожара не совсем прошел. Он ждал ночи с волнением. Ночь была полна неведомых звуков.
Ненад просыпался несколько раз. И видел все тот же стол, еще не убранный после ужина, и вокруг него, как в дымке, бабушку, Ясну и Жарко. Настольная лампа была с зеленым абажуром, и предметы на столе блестели, хотя они, как и те, что находились в тени, были окутаны голубоватым табачным дымом, непрерывно притекающим из темноты к свету. Перед Жарко стояла большая открытая коробка с табаком. Его белые руки с пожелтевшими кончиками пальцев быстро и ловко скручивали сигареты, которые горкой нагромождались подле коробки. Ненад дважды погружался в сон, так и не разобрав, о чем говорили Жарко и Ясна. Но в третий раз он окончательно проснулся и по тягостному молчанию, царившему за столом, понял, что то страшное, чего нельзя было выразить словами, означало отъезд Жарко. Ненад вдруг всем своим существом почувствовал, что Жарко не должен уходить; его охватило ощущение
невыносимой боли; он потихоньку поднялся и слез с кровати. Взрослые за столом не шевелились. Часы быстро тикали, и это тиканье вызывало у Ненада удушье. Он подбежал к Жарко, бросился ему на грудь, зарылся головой в мягкий черный галстук, от которого пахло здоровым мужским запахом — запахом масляных красок и табака, и, задыхаясь от внезапного приступа слез, крикнул:
— Дядечка, не уходи, пожалуйста, не уходи...
Жарко крепко прижал мальчика к бархатной куртке,
и его выразительное лицо наклонилось к нему...
— Ну, ну, не плачь, не плачь.
Часы пробили три. Бабушка встрепенулась, со вздохом встала из-за стола, подошла к стулу, на котором лежал мешок Жарко, и еще раз его осмотрела. При этом она низко наклонилась, так что лицо ее оставалось в тени. Жарко стал помогать Ненаду одеваться. И одновременно рассказывал ему о Праге, о покинутой мастерской, о том, что он повезет его туда после войны. Ненад расспрашивал о Принципе...
— Его били, избили в кровь; кровь лилась у него изо рта, из носа, он потерял сознание. Тогда ему связали руки на спине и потом еще всего скрутили веревками. Бросили на скамью во дворе какой-то казармы; кругом стояли солдаты с примкнутыми штыками. И никто не помог ему, никто не вытер кровь на его лице.
Пока Жарко рассказывал это Ненаду, Ясна отворила кухонную дверь; в саду все словно замерло; в призрачном зеленоватом свете бледный месяц на ущербе опускался за деревья.
Они шли по пустынным улицам, дома по сторонам становились все реже и реже. Жарко вел бабушку под руку, был весел, рассказывал и смеялся от всей души — хо, хо! Ясна с Ненадом шли за ними. Так они пересекли скошенное поле, зашли в молодую кукурузу и достигли Чубурского ручья. На той стороне поднималась освещенная гора; вода в ручье была свинцово- серая, застывшая, словно мертвая. Они двинулись гуськом вдоль ручья по узкой тропинке. От сильной росы у них промокли башмаки. Вдруг Жарко остановился.
— Мы тебя еще немного проводим,— предложила Ясна.
Бабушка ничего не сказала.
— Я спешу, Ясна,— ответил Жарко.
Бабушка молча его обняла. Обхватила его голову руками и с минуту близко, близко на него смотрела.
— Береги себя.
Жарко забросил свой мешок за спину, помахал рукой, перепрыгнул через ручей и сразу исчез в зелени.
Обратный путь был намного дольше. Пели невидимые птицы. Ненад боролся с собой, чтобы не пролить ни одной слезы, плакать не следовало — это могло послужить дурным предзнаменованием.
Дом, пропахший табаком, показался Ненаду пустым. На столе, возле потушенной лампы, стояла большая жестяная коробка, открытая и пустая. Ясна подняла штору и распахнула окно. В коробке осталась сигарета, на столе другая, на полу третья, сломанная. Ненад видит, как бабушка их собирает, бережно кладет в коробку, а коробку уносит и запирает в ящик шкафа. Потом она выпрямляется.
— Да хранит его бог!
Ненад вдруг вспомнил Принципа: избитый, связанный по рукам и ногам, и некому стереть кровь с лица. Гнев овладел им, и он расплакался от сознания своего бессилия. Он устал, был огорчен и возбужден. Скорчившись на кровати, он заснул со страшными мыслями: в руках у него бомбы, они взрываются и выворачивают ему внутренности, по лицу струится кровь, и никто не хочет вытереть ее.
БЕЖЕНЦЫ 1914 ГОДА
Два луча прожекторов медленно, с остановками блуждали по низким и тяжелым кучевым облакам, которые ветер быстро гнал через гребень Топчидерской горы. Прожекторы поминутно освещали и самую гору, и тогда в дрожащем свете возникала из темноты вереница нагруженных повозок, с трудом поднимавшихся в гору. По обе стороны дороги, сгорбившись, молча шли мужчины. Притулившиеся между узлами и тюками женщины пугливо озирались на темную громаду Белграда, окаймленную заревом далекого пожара. Орудия стреляли лениво, с перерывами, словно размышляя. Но взрывы постепенно приближались. Два или три раза гранаты со свистом пролетели над самой горой и разорвались в виноградниках.
Телега, в которой были Ясна, бабушка и Ненад, выехала из-под деревьев на открытый склон горы и покатила быстрее. Ненаду были видны вся Белградская возвышенность с ясно очерченными куполообразными башнями дворца и колокольней Соборной церкви и опоясывающая ее светлая лента Савы и кусочек Дуная. На горизонте, за Белградом, мерцал подожженный тростник. Вдруг орудия проснулись, и началась частая и равномерная пальба. Один из прожекторов нащупал своим светлым лучом дорогу и возле нее домишко: окна заблестели, как расплавленный свинец. Другой прожектор, с Торлака, старался поймать первый и ослепить его. На мгновение два огромных светлых меча скрестились и сразу погасли. Все потонуло в непроницаемом мраке. В страшный момент полного ослепления слышалось только щелканье бичей, крики возниц и мягкий шум колес по грязной дороге.
Жужжание, фиолетовая молния, взрыв и темнота. И где-то в виноградниках еще одна вспышка. Потом ближе, слева. Одну повозку понесло в сторону, под гору. При новой вспышке было видно, как возница, стоя, изо всех сил натягивал вожжи, но и это видение потонуло во мраке. За Белградом снова появился прожектор, пошарил по клубящимся облакам, которые неслись дальше, за горы, и сразу лег на дорогу. Телега с Ненадом добралась до плоскогорья и пошла быстрее. Впереди них катила целая вереница повозок. Дорога была узкая, и они сворачивали на поле, чтобы как можно скорее выйти из неподвижного светлого круга прожектора. По нескольку повозок мчалось в ряд, почти соприкасаясь колесами, а возницы при этом яростно хлестали лошадей. Тут Ненад увидел посреди дороги бесформенную кучу, в которой можно было различить вдребезги разбитую извозчичью пролетку и двух еще бьющихся белых лошадей. Из этой кучи доносился тихий стон. Какие-то люди бежали по полю. Телега проехала дальше. Прожектор снова погас.
Дорога повернула. Миновав едва различимые фруктовые сады, телега въехала в деревню. Перед одним из домов стояла группа солдат и следила за проезжавшими беженцами. Из открытых окон на дорогу падал красный свет. Немного поодаль горел костер из сухих сучьев. Полосу света пересек всадник и спешился возле дома.
РЕСНИК
Все утро они просидели около своих вещей на низменной, затопляемой равнине перед пустой железнодорожной станцией. Солнце кое-где пробивалось сквозь облака; около полудня совсем разведрилось и начало припекать; трава, вещи, животные и люди быстро стали обсыхать. Горели костры, и сырой дым стлался по долине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56