Станка может и подождать, подумал он, за это время он сумеет добиться согласия отца и т. д. Но между прочим ему уже не раз приходила в голову мысль, которую он сразу отгонял, но от которой сильно и радостно билось его сердце: «Я свободен!» «Я был готов жениться,— размышлял он, как бы оправдываясь перед самим собой,— но мне не позволили, что поделаешь, не позволили, и кончено». Он закурил новую сигарету о старую. Опершись ногой о лесенку, он соскочил.
— Вот что, Бурмаз, скажите мне по-дружески, как отец об этом узнал? Вы видите, я не сопротивлялся и покорно еду, куда хочет папочка, готов и экзамены держать.
— Сон!—лукаво воскликнул Бурмаз, грозя пальцем, но вдруг стал серьезным.— Не спрашивайте меня об этом, о таких вещах не говорят. То есть мне, понимаете ли, неудобно об этом говорить.
— Ну, если женщина — значит, Кока.— И лицо у Миле просияло, он сел рядом с Бурмазом.— Ничего не говорите, а только подтвердите, так или нет.
— Понимайте как хотите, я ничего не сказал! — Бурмаз захлебывался от удовольствия, забавляясь этим. Он еще несколько минут продолжал играть в кошки- мышки, а потом, будто утомившись, как бы побежденный дружеским чувством, спустив ноги (его плотная фигура заполнила все пространство маленького купе), обнял Миле за плечи и сказал доверительно и важно: — Если бы вы обратились ко мне, мне было бы весьма приятно сделать вам одолжение и помочь в чем бы то ни было. Все испортил ваш Веса. Он настроился весьма романтично, представил себе ваш тайный брак, свидетелей в визитках и цилиндрах, паломничество в монастырь Раковина в пять часов утра, а на деле ему удалось найти только одного свидетеля — того парня, что был у вас пятым на балу. А тот испугался, побежал и все рассказал Коке... все и полетело к черту! Слушайте, Майсторович, говорю вам серьезно, эта девушка вас любит...
Миле искоса, смущенно посмотрел на него, криво улыбнувшись.
— Я был у вашего отца,— продолжал Бурмаз,— невероятно, Майсторович, невероятно, несмотря на то что ту... я до сих пор думал, что такие вещи бывают только в романах; не понимаю, чем вы так привязали к себе этого ребенка! Настоящая маленькая тигрица. В обычных условиях ее красота чересчур сладкая,— я не люблю женщин с крашеными волосами, Майсторович, но в этом безумии, в этой ярости она была, уверяю вас, удивительна, настоящая дикая кошка, зрачки расширились и блестели фосфорическим светом...
Так описывал кошек Бодлер.
Миле продолжал смущенно улыбаться. Бурмаз умолк. Перескочив на другой предмет, Миле спросил:
— А отец, как быть с ним?
— Это своего рода болван,— выпалил Бурмаз, сразу поняв, о чьем отце идет речь,— умный болван. Он, во-первых, сначала и знать не будет, потому что Станка сама ничего не скажет — девушки отцу о таких вещах не говорят,— а я убежден, что и мать поможет все скрыть. Это в порядке вещей, Майсторович. Ваша авантюра не первая. Существуют правила, испытанные и научно доказанные. Но давайте спать, мне завтра надо в обратный путь.— Он помолчал.— Как вы думаете, ваша сестра проснется в это время? Мне хотелось бы и с ней проститься.
Пока Бурмаз раздевался, Миле забрался на свою койку. Положив руки под голову, он задумчиво разглядывал белый потолок купе и поперечные ремни, которые медленно покачивались от движения поезда. Колеса с упоением пели свою песню, назойливо, как сверчки. Бурмаз отправился в уборную и пробыл там несколько минут, то зажигая, то гася свет, открывая и закрывая никелевые краны. Он вымыл руки просто ради удовольствия вытереть их одним из четырех маленьких чистых и накрахмаленных полотенец. Его большая голова работала без устали. Он вспомнил, что сегодня сочельник. И это придало в его глазах еще большую ценность сверкающему удобству спального вагона.
«Как подумаешь,— размышлял он лежа, погасив свет и восторгаясь синим светом ночной лампочки,— что две тысячи лет тому назад... стойло, вол и осел, рождение в яслях, а сегодня я еду, растянувшись в постели в теплом купе, на полу ковер, по которому я могу ступать босыми ногами».
Эта мысль показалась ему необычайно оригинальной. Он зажег лампочку над головой, поднял маленький колпачок и, вынув записную книжку, написал: «Рождественская ночь, поэма, соединить легенду с современным комфортом».
Глава вторая БАЙКИЧ - СЕКРЕТАРЬ
После нескольких морозных дней, когда снег держался и на главных улицах, наступила переменная погода, с дождем, туманами, а по вечерам и гололедицей; кучи грязного снега лежали еще в сточных канавках и по ближним холмам, на Лаудановом валу и на Топчидерской горе. Несколько дней подряд дул восточный ветер вперемежку с южным, с утра до ночи гнавший низкие свинцовые тучи; не проходило вечера без бала в высшем обществе (дамы в бальных платьях, мужчины во фраках); не проходило дня, чтобы то один, то другой сотрудник «Штампы» не появлялся закутанный в шарф, с опухшим лицом, в гриппе. Дилберов во фраке, который при дневном свете уже блестел на локтях и коленях, вопреки своему обыкновению быть всегда чистым и выбритым после утреннего массажа, бродил по редакции развинченный, невыспавшийся, отекший. Репортер уголовной хроники Петрович тщетно лечил свою простуду «сербским чаем», сиречь подогретой и подслащенной ракией: простуда не только не проходила, но усиливалась, и так быстро, что Петрович совсем потерял голос. Бурмаз, обложившийся таблетками Вальда и пульверизаторами для холодной ингаляции, спешил вымыть руки раствором лизоформа, окончив просмотр рукописей этих болящих. Специальность каждого сотрудника существовала только в теории: так, сотрудник по внешнеполитическим вопросам писал о кризисе топлива, репортер по спорту — об убийстве из ревности; сотрудника, писавшего под псевдонимом «Меркурий» и «Экономист» передовицы по вопросам хозяйства и экономики, однажды послали на детский бал Общества матерей, тогда как двое желторотых, вместо того чтобы писать короткие заметки на темы дня, писали — один по вопросам театра, а второй по валютной проблеме. Даже Дилберов, пользуясь этой общей неурядицей, описал архиерейскую службу и процессию с водосвятием в праздник крещения. Правда, в описание были вкраплены «невинные лица и нежные профили наших магдалин, наших первых дам», которые «в религиозном, покаянном экстазе, в облаках благовонного ладана, горячо молились о прощении грехов, в то время как тела их еще ныли от последнего фокстрота». Но эти золотые узоры сексуальной прозы были вшиты в прочную ткань религиозной поэзии, где поют «небесные хоры», а митра на голове его святейшества патриарха сверкает драгоценными камнями. «В этой атмосфере, наполненной небесными голосами, блеском свечей и риз, мы почувствовали, как вместе с ладаном, легким туманом, возносящимся к темным сводам, возносились в наши собственные души в горячем порыве к творцу всей этой красоты. На службе присутствовали и набожно следовали за процессией многие видные представители нашей...»
Впрочем, не удивительно, что люди писали о вещах, в которых ничего не понимали. И Бурмаз как главный редактор знал не больше своих сотрудников и тем не менее был главным редактором. Удивительно было то, что «Штампа» выходила без каких либо видимых отступлений, продолжая придерживаться линии «серьезного ежедневного литературного органа». Это чудо было делом рук двух людей: Андрея и Байкича. Похудевшие, небритые, окруженные ножницами, бутылочками с клеем, чашками черного кофе, ворохом плохих рукописей, вырезками из иностранных газет, они резали, клеили, резали, вычеркивали, и на стол к Бурмазу попадал уже вполне приемлемый материал. Но случалось, что ни ножницы, ни клей не помогали. Чтобы не терять времени, Байкич устало звал незадачливого репортера — обычно недавно покинувшего гимназическую скамью поэта — и говорил ему:
— Расскажите то, о чем вы написали, йойкичу. Он это лучше изобразит. И постарайтесь понять, как это делается.
Байкичу уже не хватало времени как следует пообедать, поужинать или выспаться. В редакцию он приходил первым и оставался там до глубокой ночи. К своей работе он относился, как спортсмен, и боролся честно и благородно, по всем правилам. Это была ежедневная борьба, в которой должны были победить цвета «фирмы». Ценой любых жертв. Видя, с какой страстью он работает, Андрей начинал бормотать:
— Зачем ты тратишь столько сил? Ведь то, над чем ты сегодня мучаешься, завтра уже будет мертво. Только в провинции еще читают газеты двухдневной давности.
Но и сам Андрей работал в эти дни как машина. Его знания были неисчерпаемы; он за полчаса мог написать заметку на любую тему: о мосульской нефти, о сравнительной грамматике, о главных пунктах Версальского договора.
Беспощадный к себе, Байкич был таким же и по отношению к другим. Все силы нужно было объединить ради процветания газеты. Газета была божеством, которому следовало приносить в жертву и время, и семейную жизнь, и удовольствия, и собственную личность. Всяческая индивидуализация должна была исчезнуть, раствориться в единственном коллективном понятии: газета «Штампа». Она одна имела право выражать
свою волю, иметь свое лицо, свою индивидуальность. Ослепленный этой абстракцией, Байкич стал нагружать сотрудников (которым он, как секретарь, раздавал работу) все более и более трудными заданиями, не принимая во внимание соотношения между получаемым гонораром и тем, что от них требовала «Штампа». Он начал с того, что разогнал содружество «Ежедневные новости», которое месяцами безупречно функционировало, заседая в ресторане «Русский царь». «Штампа» должна была получать известия из первоисточника, а не из вторых рук. Но нарушать газетную традицию оказалось опасно: все младшие сотрудники отвернулись от Байкича. В редакции слышались ехидные замечания и намеки. Некоторые сотрудники решились и на прямое нападение. Но Байкич всего этого не замечал — настолько он ушел в секретарскую работу в первые недели своего назначения. Он, как и прежде, ко всем относился дружески, по-товарищески. Но товарищество — это одно, а дисциплина в работе — другое. Даже к Бурмазу, который восседал теперь один в комнате редактора, он относился доверительно и дружески. Но если сотрудники, обиженные этим неожиданным назначением, считали такое поведение простой демагогией, то Бурмаз считал его прямо-таки оскорбительным для своего нового положения. Он всячески старался дать понять Байкичу, что в стенах «Штампы» он более важная личность. Вне службы — другое дело. Но здесь... Он заставлял его постоять несколько минут перед столом с рукописями в руках, делая вид, что пишет что-то и не замечает его. Или когда в комнате были посторонние, официальным тоном предлагал Байкичу зайти позднее. А работы все прибавлялось, и Байкичу некогда было подумать о перемене в поведении Бурмаза.
Однажды Байкич не выдержал:
— Больше не могу. Мне нужен еще один серьезный редактор. Половина людей не знают того, о чем пишут, а добрая четверть и вовсе неграмотны.
— Хороший журналист должен уметь использовать все, даже недостатки своих сотрудников,— сухо ответил Бурмаз, закрыв глаза.
— Да,— вспыхнул Байкич,— если бы у меня было четыре руки.
— Я говорил то же самое, когда был на вашем месте.
Байкич встретил его взгляд и густо покраснел. Слегка поклонился и, не сказав ни слова, вышел из комнаты редактора. Ах... «Когда был на вашем месте»! У Байкича внутри все кипело. Господин редактор!
В тот вечер, в короткую передышку, когда ротационная машина в нижнем этаже с гудением выбрасывала по двадцать тысяч экземпляров «Штампы» в час, Андрей курил, откинувшись на стуле, а Байкич задумчиво рисовал что-то на промокательной бумаге. Бурмаза, который сохранял еще привычку приходить к своим старым друзьям по окончании работы, на этот раз не было.
— Я заметил,— сказал Байкич,— что товарищи меня не любят. Постоянно отпускают злобные словечки, умолкают при моем появлении. Вчера Петрович сказал, что мне легко быть секретарем. А на самом деле я, хоть и приятель дочки Майсторовича, знал о переменах в «Штампе» столько же, сколько и вы.
— Этому я могу поверить, но не они. А что они завидуют и злятся, так они правы,— ответил Андрей, вынимая сигарету изо рта.— Петрович, например, самый старый сотрудник после меня. И в то время как всем снизили плату, тебе повысили с восьмисот до двух тысяч. Такие вещи нелегко прощаются.
— Но раньше секретарю платили три тысячи, а теперь только две. Значит, и мне снизили, и мое жалованье не превышает жалованья ни одного из старых сотрудников. Почему же они в таком случае сердятся?
— Потому, что некоторые из них хотели сесть на твое место.
— Но я-то к этому не стремился!
— Ну, тут и я не поверю,— засмеялся Андрей.— Но теперь, раз принял место, это уже не имеет значения.
Байкич мгновенно вспомнил тот день, когда Бурмаз объявил о его назначении на место секретаря, вспомнил о своих колебаниях, о радости Ясны, о том, с каким трудом он принял решение.
— Правильно, Андрей,— заговорил он, взвешивая слова,— вы совершенно правы. Мы здесь боремся за кусок хлеба. И не можем, если бы даже хотели, любить друг друга. К черту! Я стал секретарем и хочу оправдать оказанное мне доверие. Хочу доказать, что получил это место благодаря своим способностям, а не из-за... Видите ли, я все думаю о страшной потере времени при правке рукописей. Сколько труда, и все-таки... Эти
безграмотные... Они неплохие журналисты, пока им не приходится писать. Все остальные — незадачливые поэты и белоручки, боящиеся замарать себя, трусы, которые страшатся поехать ночью в предместья города, не решаются выкрасть копию документа и не способны даже пригласить машинистку в кино. Из первых я хочу образовать группу разведчиков — они должны находиться в курсе происшествий, быть вездесущими, заходить в кафаны, подсовывать телефонисткам бесплатные билеты в театр, действовать во всех направлениях и о событиях сообщать по телефону прямо с места. А остальных надо запереть тут, у телефона. От каждого по способностям: один должен бегать, другой — грызть перо. Заметили ли вы, что, когда эти безграмотные рассказывают, у них все выходит ярко, картинно, точно и просто, но стоит им взяться за перо, как все летит к черту? Зачем же им давать перо в руки? Пусть сообщают по телефону. Таким образом правка рукописей отпадет, а информация значительно улучшится.
Андрей молчал.
— Почему вы молчите? Вам этот план не нравится? О чем вы думаете?
— Думаю,— раздельно ответил Андрей,— что те, у кого есть деньги, великолепно умеют выбирать себе помощников.
— Это в мой огород?
— И в мой. Это касается нас и тех, кто нам платит.
— Не понимаю.
— Все равно, Байкич. Я люблю тебя. Ты неопытен, но все делаешь со страстью и преданностью. Ты самый идеальный тип для эксплуатации. Как, впрочем, и я. А Бурмаз, хоть он и некультурен, испорчен, а как поэт просто тупица,— лучший психолог, чем все мы вместе взятые. Потому он и самый опасный. Они умеют оценить человека и подыскать такого, какой им нужен. Они не эксплуатируют непосредственно. Они выбирают молодых людей с амбицией, вроде тебя, и, облекая их своим «доверием», превращают в те щипцы, которые таскают для них каштаны из огня. Если ты выдержишь и, сохранив свою наивность, будешь смотреть на свое призвание отвлеченно, идеалистически, ты сделаешься великолепным журналистом, но никогда не станешь на ноги. Вроде меня. Но я этого тебе не желаю. Я не являюсь лучшим образцом. Пропащего человека не надо брать в пример.
Пока Байкич, смущенный, искал ответа, в редакторский зал влетел Бурмаз. Он возвращался от директора, красный, возбужденный, сильно надушенный. Еще с порога он начал с дружеских изъявлений:
— ...А то, что я сказал вам два дня тому назад, Байкич, не принимайте близко к сердцу. Нет, нет, позвольте, не оправдывайтесь, я прекрасно вижу, что вас затронула моя солдатская грубость, и мне остается только извиниться. Но вы сами понимаете, учреждение без дисциплины... например...
— Совершенно верно. Я все отлично понял. На работе вы редактор, а я секретарь. Иначе не может и быть.— И Байкич вкратце изложил Бурмазу свой план образования летучей группы репортеров.
— Прекрасно. Кого вы имеете в виду?
— Всех молодых, Йойкич и Шоп у телефона; Десница, Николич, Стойков и тот новенький лохматый разбойник работали бы на местах. Один бы получил Земун и Панчево с белградской пристанью, второй — Чукарицу, Топчидер, Дедине и Раковицу, третий — Цветкову корчму и близлежащие пригороды с деревнями, четвертый — городские объекты. Они собираются там, где это всего важнее, и по собственной инициативе интервьюируют и фотографируют или ищут свидетелей. Если мы вечернему выпуску уделим столько же внимания, сколько утреннему, то сумеем ежедневной хроникой забить все остальные газеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Вот что, Бурмаз, скажите мне по-дружески, как отец об этом узнал? Вы видите, я не сопротивлялся и покорно еду, куда хочет папочка, готов и экзамены держать.
— Сон!—лукаво воскликнул Бурмаз, грозя пальцем, но вдруг стал серьезным.— Не спрашивайте меня об этом, о таких вещах не говорят. То есть мне, понимаете ли, неудобно об этом говорить.
— Ну, если женщина — значит, Кока.— И лицо у Миле просияло, он сел рядом с Бурмазом.— Ничего не говорите, а только подтвердите, так или нет.
— Понимайте как хотите, я ничего не сказал! — Бурмаз захлебывался от удовольствия, забавляясь этим. Он еще несколько минут продолжал играть в кошки- мышки, а потом, будто утомившись, как бы побежденный дружеским чувством, спустив ноги (его плотная фигура заполнила все пространство маленького купе), обнял Миле за плечи и сказал доверительно и важно: — Если бы вы обратились ко мне, мне было бы весьма приятно сделать вам одолжение и помочь в чем бы то ни было. Все испортил ваш Веса. Он настроился весьма романтично, представил себе ваш тайный брак, свидетелей в визитках и цилиндрах, паломничество в монастырь Раковина в пять часов утра, а на деле ему удалось найти только одного свидетеля — того парня, что был у вас пятым на балу. А тот испугался, побежал и все рассказал Коке... все и полетело к черту! Слушайте, Майсторович, говорю вам серьезно, эта девушка вас любит...
Миле искоса, смущенно посмотрел на него, криво улыбнувшись.
— Я был у вашего отца,— продолжал Бурмаз,— невероятно, Майсторович, невероятно, несмотря на то что ту... я до сих пор думал, что такие вещи бывают только в романах; не понимаю, чем вы так привязали к себе этого ребенка! Настоящая маленькая тигрица. В обычных условиях ее красота чересчур сладкая,— я не люблю женщин с крашеными волосами, Майсторович, но в этом безумии, в этой ярости она была, уверяю вас, удивительна, настоящая дикая кошка, зрачки расширились и блестели фосфорическим светом...
Так описывал кошек Бодлер.
Миле продолжал смущенно улыбаться. Бурмаз умолк. Перескочив на другой предмет, Миле спросил:
— А отец, как быть с ним?
— Это своего рода болван,— выпалил Бурмаз, сразу поняв, о чьем отце идет речь,— умный болван. Он, во-первых, сначала и знать не будет, потому что Станка сама ничего не скажет — девушки отцу о таких вещах не говорят,— а я убежден, что и мать поможет все скрыть. Это в порядке вещей, Майсторович. Ваша авантюра не первая. Существуют правила, испытанные и научно доказанные. Но давайте спать, мне завтра надо в обратный путь.— Он помолчал.— Как вы думаете, ваша сестра проснется в это время? Мне хотелось бы и с ней проститься.
Пока Бурмаз раздевался, Миле забрался на свою койку. Положив руки под голову, он задумчиво разглядывал белый потолок купе и поперечные ремни, которые медленно покачивались от движения поезда. Колеса с упоением пели свою песню, назойливо, как сверчки. Бурмаз отправился в уборную и пробыл там несколько минут, то зажигая, то гася свет, открывая и закрывая никелевые краны. Он вымыл руки просто ради удовольствия вытереть их одним из четырех маленьких чистых и накрахмаленных полотенец. Его большая голова работала без устали. Он вспомнил, что сегодня сочельник. И это придало в его глазах еще большую ценность сверкающему удобству спального вагона.
«Как подумаешь,— размышлял он лежа, погасив свет и восторгаясь синим светом ночной лампочки,— что две тысячи лет тому назад... стойло, вол и осел, рождение в яслях, а сегодня я еду, растянувшись в постели в теплом купе, на полу ковер, по которому я могу ступать босыми ногами».
Эта мысль показалась ему необычайно оригинальной. Он зажег лампочку над головой, поднял маленький колпачок и, вынув записную книжку, написал: «Рождественская ночь, поэма, соединить легенду с современным комфортом».
Глава вторая БАЙКИЧ - СЕКРЕТАРЬ
После нескольких морозных дней, когда снег держался и на главных улицах, наступила переменная погода, с дождем, туманами, а по вечерам и гололедицей; кучи грязного снега лежали еще в сточных канавках и по ближним холмам, на Лаудановом валу и на Топчидерской горе. Несколько дней подряд дул восточный ветер вперемежку с южным, с утра до ночи гнавший низкие свинцовые тучи; не проходило вечера без бала в высшем обществе (дамы в бальных платьях, мужчины во фраках); не проходило дня, чтобы то один, то другой сотрудник «Штампы» не появлялся закутанный в шарф, с опухшим лицом, в гриппе. Дилберов во фраке, который при дневном свете уже блестел на локтях и коленях, вопреки своему обыкновению быть всегда чистым и выбритым после утреннего массажа, бродил по редакции развинченный, невыспавшийся, отекший. Репортер уголовной хроники Петрович тщетно лечил свою простуду «сербским чаем», сиречь подогретой и подслащенной ракией: простуда не только не проходила, но усиливалась, и так быстро, что Петрович совсем потерял голос. Бурмаз, обложившийся таблетками Вальда и пульверизаторами для холодной ингаляции, спешил вымыть руки раствором лизоформа, окончив просмотр рукописей этих болящих. Специальность каждого сотрудника существовала только в теории: так, сотрудник по внешнеполитическим вопросам писал о кризисе топлива, репортер по спорту — об убийстве из ревности; сотрудника, писавшего под псевдонимом «Меркурий» и «Экономист» передовицы по вопросам хозяйства и экономики, однажды послали на детский бал Общества матерей, тогда как двое желторотых, вместо того чтобы писать короткие заметки на темы дня, писали — один по вопросам театра, а второй по валютной проблеме. Даже Дилберов, пользуясь этой общей неурядицей, описал архиерейскую службу и процессию с водосвятием в праздник крещения. Правда, в описание были вкраплены «невинные лица и нежные профили наших магдалин, наших первых дам», которые «в религиозном, покаянном экстазе, в облаках благовонного ладана, горячо молились о прощении грехов, в то время как тела их еще ныли от последнего фокстрота». Но эти золотые узоры сексуальной прозы были вшиты в прочную ткань религиозной поэзии, где поют «небесные хоры», а митра на голове его святейшества патриарха сверкает драгоценными камнями. «В этой атмосфере, наполненной небесными голосами, блеском свечей и риз, мы почувствовали, как вместе с ладаном, легким туманом, возносящимся к темным сводам, возносились в наши собственные души в горячем порыве к творцу всей этой красоты. На службе присутствовали и набожно следовали за процессией многие видные представители нашей...»
Впрочем, не удивительно, что люди писали о вещах, в которых ничего не понимали. И Бурмаз как главный редактор знал не больше своих сотрудников и тем не менее был главным редактором. Удивительно было то, что «Штампа» выходила без каких либо видимых отступлений, продолжая придерживаться линии «серьезного ежедневного литературного органа». Это чудо было делом рук двух людей: Андрея и Байкича. Похудевшие, небритые, окруженные ножницами, бутылочками с клеем, чашками черного кофе, ворохом плохих рукописей, вырезками из иностранных газет, они резали, клеили, резали, вычеркивали, и на стол к Бурмазу попадал уже вполне приемлемый материал. Но случалось, что ни ножницы, ни клей не помогали. Чтобы не терять времени, Байкич устало звал незадачливого репортера — обычно недавно покинувшего гимназическую скамью поэта — и говорил ему:
— Расскажите то, о чем вы написали, йойкичу. Он это лучше изобразит. И постарайтесь понять, как это делается.
Байкичу уже не хватало времени как следует пообедать, поужинать или выспаться. В редакцию он приходил первым и оставался там до глубокой ночи. К своей работе он относился, как спортсмен, и боролся честно и благородно, по всем правилам. Это была ежедневная борьба, в которой должны были победить цвета «фирмы». Ценой любых жертв. Видя, с какой страстью он работает, Андрей начинал бормотать:
— Зачем ты тратишь столько сил? Ведь то, над чем ты сегодня мучаешься, завтра уже будет мертво. Только в провинции еще читают газеты двухдневной давности.
Но и сам Андрей работал в эти дни как машина. Его знания были неисчерпаемы; он за полчаса мог написать заметку на любую тему: о мосульской нефти, о сравнительной грамматике, о главных пунктах Версальского договора.
Беспощадный к себе, Байкич был таким же и по отношению к другим. Все силы нужно было объединить ради процветания газеты. Газета была божеством, которому следовало приносить в жертву и время, и семейную жизнь, и удовольствия, и собственную личность. Всяческая индивидуализация должна была исчезнуть, раствориться в единственном коллективном понятии: газета «Штампа». Она одна имела право выражать
свою волю, иметь свое лицо, свою индивидуальность. Ослепленный этой абстракцией, Байкич стал нагружать сотрудников (которым он, как секретарь, раздавал работу) все более и более трудными заданиями, не принимая во внимание соотношения между получаемым гонораром и тем, что от них требовала «Штампа». Он начал с того, что разогнал содружество «Ежедневные новости», которое месяцами безупречно функционировало, заседая в ресторане «Русский царь». «Штампа» должна была получать известия из первоисточника, а не из вторых рук. Но нарушать газетную традицию оказалось опасно: все младшие сотрудники отвернулись от Байкича. В редакции слышались ехидные замечания и намеки. Некоторые сотрудники решились и на прямое нападение. Но Байкич всего этого не замечал — настолько он ушел в секретарскую работу в первые недели своего назначения. Он, как и прежде, ко всем относился дружески, по-товарищески. Но товарищество — это одно, а дисциплина в работе — другое. Даже к Бурмазу, который восседал теперь один в комнате редактора, он относился доверительно и дружески. Но если сотрудники, обиженные этим неожиданным назначением, считали такое поведение простой демагогией, то Бурмаз считал его прямо-таки оскорбительным для своего нового положения. Он всячески старался дать понять Байкичу, что в стенах «Штампы» он более важная личность. Вне службы — другое дело. Но здесь... Он заставлял его постоять несколько минут перед столом с рукописями в руках, делая вид, что пишет что-то и не замечает его. Или когда в комнате были посторонние, официальным тоном предлагал Байкичу зайти позднее. А работы все прибавлялось, и Байкичу некогда было подумать о перемене в поведении Бурмаза.
Однажды Байкич не выдержал:
— Больше не могу. Мне нужен еще один серьезный редактор. Половина людей не знают того, о чем пишут, а добрая четверть и вовсе неграмотны.
— Хороший журналист должен уметь использовать все, даже недостатки своих сотрудников,— сухо ответил Бурмаз, закрыв глаза.
— Да,— вспыхнул Байкич,— если бы у меня было четыре руки.
— Я говорил то же самое, когда был на вашем месте.
Байкич встретил его взгляд и густо покраснел. Слегка поклонился и, не сказав ни слова, вышел из комнаты редактора. Ах... «Когда был на вашем месте»! У Байкича внутри все кипело. Господин редактор!
В тот вечер, в короткую передышку, когда ротационная машина в нижнем этаже с гудением выбрасывала по двадцать тысяч экземпляров «Штампы» в час, Андрей курил, откинувшись на стуле, а Байкич задумчиво рисовал что-то на промокательной бумаге. Бурмаза, который сохранял еще привычку приходить к своим старым друзьям по окончании работы, на этот раз не было.
— Я заметил,— сказал Байкич,— что товарищи меня не любят. Постоянно отпускают злобные словечки, умолкают при моем появлении. Вчера Петрович сказал, что мне легко быть секретарем. А на самом деле я, хоть и приятель дочки Майсторовича, знал о переменах в «Штампе» столько же, сколько и вы.
— Этому я могу поверить, но не они. А что они завидуют и злятся, так они правы,— ответил Андрей, вынимая сигарету изо рта.— Петрович, например, самый старый сотрудник после меня. И в то время как всем снизили плату, тебе повысили с восьмисот до двух тысяч. Такие вещи нелегко прощаются.
— Но раньше секретарю платили три тысячи, а теперь только две. Значит, и мне снизили, и мое жалованье не превышает жалованья ни одного из старых сотрудников. Почему же они в таком случае сердятся?
— Потому, что некоторые из них хотели сесть на твое место.
— Но я-то к этому не стремился!
— Ну, тут и я не поверю,— засмеялся Андрей.— Но теперь, раз принял место, это уже не имеет значения.
Байкич мгновенно вспомнил тот день, когда Бурмаз объявил о его назначении на место секретаря, вспомнил о своих колебаниях, о радости Ясны, о том, с каким трудом он принял решение.
— Правильно, Андрей,— заговорил он, взвешивая слова,— вы совершенно правы. Мы здесь боремся за кусок хлеба. И не можем, если бы даже хотели, любить друг друга. К черту! Я стал секретарем и хочу оправдать оказанное мне доверие. Хочу доказать, что получил это место благодаря своим способностям, а не из-за... Видите ли, я все думаю о страшной потере времени при правке рукописей. Сколько труда, и все-таки... Эти
безграмотные... Они неплохие журналисты, пока им не приходится писать. Все остальные — незадачливые поэты и белоручки, боящиеся замарать себя, трусы, которые страшатся поехать ночью в предместья города, не решаются выкрасть копию документа и не способны даже пригласить машинистку в кино. Из первых я хочу образовать группу разведчиков — они должны находиться в курсе происшествий, быть вездесущими, заходить в кафаны, подсовывать телефонисткам бесплатные билеты в театр, действовать во всех направлениях и о событиях сообщать по телефону прямо с места. А остальных надо запереть тут, у телефона. От каждого по способностям: один должен бегать, другой — грызть перо. Заметили ли вы, что, когда эти безграмотные рассказывают, у них все выходит ярко, картинно, точно и просто, но стоит им взяться за перо, как все летит к черту? Зачем же им давать перо в руки? Пусть сообщают по телефону. Таким образом правка рукописей отпадет, а информация значительно улучшится.
Андрей молчал.
— Почему вы молчите? Вам этот план не нравится? О чем вы думаете?
— Думаю,— раздельно ответил Андрей,— что те, у кого есть деньги, великолепно умеют выбирать себе помощников.
— Это в мой огород?
— И в мой. Это касается нас и тех, кто нам платит.
— Не понимаю.
— Все равно, Байкич. Я люблю тебя. Ты неопытен, но все делаешь со страстью и преданностью. Ты самый идеальный тип для эксплуатации. Как, впрочем, и я. А Бурмаз, хоть он и некультурен, испорчен, а как поэт просто тупица,— лучший психолог, чем все мы вместе взятые. Потому он и самый опасный. Они умеют оценить человека и подыскать такого, какой им нужен. Они не эксплуатируют непосредственно. Они выбирают молодых людей с амбицией, вроде тебя, и, облекая их своим «доверием», превращают в те щипцы, которые таскают для них каштаны из огня. Если ты выдержишь и, сохранив свою наивность, будешь смотреть на свое призвание отвлеченно, идеалистически, ты сделаешься великолепным журналистом, но никогда не станешь на ноги. Вроде меня. Но я этого тебе не желаю. Я не являюсь лучшим образцом. Пропащего человека не надо брать в пример.
Пока Байкич, смущенный, искал ответа, в редакторский зал влетел Бурмаз. Он возвращался от директора, красный, возбужденный, сильно надушенный. Еще с порога он начал с дружеских изъявлений:
— ...А то, что я сказал вам два дня тому назад, Байкич, не принимайте близко к сердцу. Нет, нет, позвольте, не оправдывайтесь, я прекрасно вижу, что вас затронула моя солдатская грубость, и мне остается только извиниться. Но вы сами понимаете, учреждение без дисциплины... например...
— Совершенно верно. Я все отлично понял. На работе вы редактор, а я секретарь. Иначе не может и быть.— И Байкич вкратце изложил Бурмазу свой план образования летучей группы репортеров.
— Прекрасно. Кого вы имеете в виду?
— Всех молодых, Йойкич и Шоп у телефона; Десница, Николич, Стойков и тот новенький лохматый разбойник работали бы на местах. Один бы получил Земун и Панчево с белградской пристанью, второй — Чукарицу, Топчидер, Дедине и Раковицу, третий — Цветкову корчму и близлежащие пригороды с деревнями, четвертый — городские объекты. Они собираются там, где это всего важнее, и по собственной инициативе интервьюируют и фотографируют или ищут свидетелей. Если мы вечернему выпуску уделим столько же внимания, сколько утреннему, то сумеем ежедневной хроникой забить все остальные газеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56