Не знаю, может быть, это чудовищно, но мне для нормальной жизни нужны двое мужчин. Это очень аморально, как по-вашему? И бывает ли такое у других женщин?
Бурмаз слушал Марину, все время повторяя про себя: «Берегись, молодой человек, осторожней...», стараясь побороть колебания, которые вызвало в нем это неожиданное признание. Кем он был для Марины Распопович — родственной душой, человеком, который ее понимает, или... И, как он себя ни уговаривал, предвкушая будущее, он не мог удержаться, чтобы не разуверить Марину хотя бы относительно ее чудовищности. Ничего тут нет неестественного. Надо только подняться к самым истокам жизни. В природе все естественно. Он прибегнул к Фрейду. Правда, с Фрейдом и его теорией он не был знаком и никогда его не читал, но кое-что знал по этому вопросу, потому что через его руки как секретаря редакции прошел целый ряд статей о Фрейде и его психоанализе, написанных одним профессором. Он разъяснил удивленной Марине значение слова «рефулъман», блеснул словом «табу», растолковал ей один ее сон, и вышло так, что Марина когда-то в детстве испытывала греховное влечение к своему отцу, с которым духовно была очень близка, что это влечение она «загнала» в подсознание и оно мучает ее, выплывая оттуда каждый раз, когда...
— Отсюда и этот перерыв в кристаллизации любви, как сказал бы Стендаль, отсюда невозможность соединить дух с физиологией... вы меня понимаете... но выйти из этого заколдованного круга очень легко, согласно Фрейду, если добраться до истоков жизни. Я буду чрезвычайно счастлив, если смогу вам помочь в этом.
Он проводил Марину Распопович к столу, с трудом скрывая свой восторг: он не только оказался настоящим барином, но и умеет владеть собой! За ужином он даже превзошел самые сокровенные свои ожидания. Он блистал — так, во всяком случае, ему казалось. И не заметил, что Марина впала в задумчивость, настроение у нее испортилось. Он знал все. Обо всем имел сведения. И самое главное — о самом Деспотовиче.
— Половиной успеха в жизни этот человек обязан своему лицу,— заметил доктор Распопович, который был в этот вечер в прекраснейшем расположении духа.— Если бы его лицо не походило на фотографический негатив, он был бы как я или вы, а так, посмотрите, лицо у него темное, усы и волосы седые, и не знаю почему, но мне казалось, что это негативный отпечаток его подлинного лица. А как можно, черт возьми, узнать по негативу, каков тот или иной человек?
— Но это лицо ему и мешало одновременно,— ответил Бурмаз.— Надо же признать, что он заслуживает лучшего, чем быть всегда вторым. С таким лицом человек не может быть симпатичен, а уважения и страха, которые он внушает людям, еще недостаточно для вождя.
— Ах, как это верно, как это верно! — воскликнула Марина.— Лицо, которое пользуется доверием...— И она мило улыбнулась.
— А между тем у него были все данные. Его отец был лидером партии в своем крае, не так ли? — спросил Шуневич.
— Партийный ростовщик,— поправил Бурмаз, смеясь,— дешевый агитатор и деревенский лавочник... Этот порядок был у нас введен вместе с организацией первых партий... И потом, знаете, как происходит — долговая запись с помощью кусочка мела, и человек держит в руках тех, кто беднее.— Бурмаз стал при
поминать: — А вы слышали, говорят, что Деспотович видел, как убивали его отца: было ему тогда лет девять-десять; в бакалейную лавку ворвались крестьяне- должники с вилами и расправились с отцом в духе деревенского правосудия, мальчик и не пискнул, а мог бы крикнуть, позвать на помощь,— он стоял за прилавком,— мог даже убежать.
Майсторович перестал есть, но, не поднимая головы от тарелки, проговорил:
— Ну что ты говоришь! Если бы он крикнул, так и его бы трахнули. Видно, он и тогда уже был умен.
Все рассмеялись.
— А помните,— снова заговорил Шуневич,— брошюру, которую друзья издали к его шестидесятилетию... там написано, что отца Деспотовича убили политические враги, потому его и назвали «сыном партии», воспитывали на средства партии, посылали в Вену, в Париж, женили на девушке из семьи старого партийца — его жена, если не ошибаюсь, дочь Вулики.
— Конечно, почтеннейший,— воскликнул Бурмаз,— все это до некоторой степени верно... И вероятно, среди крестьян, убивших его отца, были сторонники и других партий — когда дело касается долговых записей, партийная окраска не играет роли,— но отсюда еще очень далеко до настоящего политического убийства. Что же касается годов учения... до аттестата зрелости он мыл посуду у партийных хозяев, а за границу был послан за счет государства. Говорят, что он был настоящий маленький янычар. Рассказывают, что хозяева, развеселившиеся после обеда в день славы, призывали его из кухни в гостиную и спрашивали, кто он, а он, говорят, в ответ называл себя не сербом, а сторонником такой-то и такой-то партии.
— А откуда ты все это знаешь? — вдруг резко спросил Майсторович.
Все снова засмеялись. Бурмаз на минуту смешался, покраснел до ушей и едва сообразил, что ответить.
— Но это же пустяки, самые обыкновенные анекдоты, об этом все говорят! А я, кроме того, собираю материал для книги, в которой будут помещены биографии наших видных деятелей за последние двадцать лет.
Кофе подали в кабинет. Мужчины перешли туда, курили, спорили, печатали на машинке, потели, пока время не перевалило за полночь. Марина уже давно
легла, когда Распопович, проводив Майсторовича, Шуневича и Бурмаза, сам запер за ними парадную дверь.
Оставшись один посреди пустой передней, он вдруг улыбнулся, провел руками по лицу, немного постоял так и пошел в спальню, забыв погасить за собой свет.
Марина лежала в постели на спине и широко открытыми глазами глядела перед собой. Распопович, посвистывая, начал раздеваться, разбрасывая одежду по всей комнате. Но воспоминание о необычайно трезвом поведении Бурмаза, которому удалось сохранить хладнокровие, невзирая на все старания Марины, на минуту испортило его хорошее настроение. Он перестал раздеваться и, полуодетый, запустив одну худую ногу в штанину пижамы, сел рядом с Мариной. Мысль, что ему теперь придется считаться, и с этим журналистика, грызла его больше, чем размер пая Бурмаза.
— До чего же молодежь испорчена,— вдруг разозлился он,— просто невероятно, ничего не уважает, цинична, на все готова за деньги!
Марина сделала вид, что не слушает его. Она села, очаровательная в своих тончайших кружевах.
— Кто такой Фрейд, Драгич?
Он вздрогнул, выпустил свои рыбьи глаза и стал надевать вторую штанину.
— Не знаю. А что?
— Это поразительный тип. Допустим, мне чего-то хочется... чего-нибудь недозволенного, но это желание остается неисполненным; поплачешь и думаешь — все кончено, а вот нет — желание ушло в подсознание... Я сейчас не сумею тебе объяснить, но все это крайне занятно; во мне происходит борьба между моими двумя «я», во мне начинают действовать две силы — одна нападает, а другая защищает... а мы ничего этого и не знаем; а потом любишь одно, не любишь другое... крайне занятно!
— Ну?
— Ты глуп, Драгич, и ничего не понимаешь! Спокойной ночи.
Забираясь под одеяло, Распопович подумал, что, в случае надобности, сумеет отделаться от Бурмаза. Парень ловкий... для своих лет даже чересчур ловкий. «Какова молодежь!» О жене и Фрейде он вообще не стал думать, заснул сном усталого человека, и во сне продолжая размышлять о своих планах и их осуществлении.
Когда вышли от Распоповича на безлюдную улицу, Шуневич сразу простился, а Майсторович увлек Бурмаза с собой. Он ему чрезвычайно понравился. Способный молодой человек. Немного болтлив и сплетник, но способный. Майсторович чувствовал себя слишком одиноким рядом с Распоповичем и Шуневичем. И так как он недавно вложил в дело полмиллиона, то в Бурмазе видел возможного помощника. Но надо было его хорошенько прощупать, хорошенько узнать.
— Тебе не хочется спать?
— Да нет!
— Тогда пойдем туда, где можно посмотреть на женщин. Ты был в «Лире»? Видел я там недавно одну танцовщицу... Ляжки во какие, сама белая. Там и поют. И сплошь русские графини, прямо ум за разум заходит!
У Бурмаза в голове был сумбур. Он шел как в тумане. Забыл, что полагается держать себя прилично. И время, проведенное с Майсторовичем, прошло как во сне. Было уже утро, когда Майсторович стал умышленно медленно вытаскивать бумажник из заднего кармана брюк. Увидя этот жест, Бурмаз пришел в себя, зашевелился. Пытаясь показать, что тоже старается найти свой бумажник, но не помнит, в какой именно карман его положил, он долго с растерянным видом ощупывал их все подряд. Майсторович следил за ним из-под своих косматых бровей, наслаждаясь, что мучает его своей медлительностью. Наконец, он вынул свой поношенный, грязный и туго набитый бумажник с распоровшимися углами, но как раз в этот момент Бурмаз поспешно проговорил: «Пожалуйста... разрешите мне!» Майсторович посмотрел ему прямо в глаза, вдруг усмехнулся, спрятал бумажник, надвинул котелок еще глубже на глаза и медленно, не попрощавшись, повернулся к нему спиной.
— Один щелчок ему не повредит.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ жизни
Встреча со Станкой как-то задела Байкича. Недовольный собой, почему-то загрустивший, он подошел к Университету как раз, когда пробило семь. Через несколько минут старое здание, с холодным и слабо освещенным актовым залом, наполнилось оживленным говором, топотом многочисленных ног, окликами и
смехом. Сначала выбежали два-три студента, потом целая группа, затем волна студентов и студенток вместе и, наконец, одна за другой, стали выходить студентки, на ходу поправляя прически и шляпы и смотрясь в зеркальца. Стоя в сторонке, на краю неосвещенного тротуара, Байкич заметил знакомую фигурку, которая в огромных дверях казалась крошечной. Он подождал, пока она приблизилась, снял шляпу, молча пожал девушке руку, и они сразу отправились через пустой и сырой маленький парк по направлению к Дорчоле.
— Принесли?
Он ответил утвердительно. Александра Майсторович была почти одного роста с Байкичем, но более стройная и хрупкая, с плавными движениями, молчаливая, с большими темными глазами. Время от времени лицо ее озарялось робкой, мимолетной улыбкой, и тогда из-за полных, резко очерченных губ показывались два ряда крупных и редких, как у маленьких детей, зубов.
Когда они переходили улицу у старой городской управы, Александра взяла Байкича за рукав: на высоких каблуках ей трудно было идти по круглым и скользким камням мостовой. Туман сгущался по мере наступления сумерек, и желтый свет уличных фонарей превращался в оранжевый. Байкич вдруг ясно вспомнил тот вечер, когда впервые встретился с Александрой в Париже, в клубе друзей Франции, где их познакомили общие приятели по Сорбонне. После чая они уединились в углу комнаты, увлеклись беседой, в то время как в соседней гостиной какая-то старая дама декламировала басни Лафонтена. Оказалось, что они во многом сходятся, и, когда вышли, Байкич отправился ее проводить. Вечер, как и сегодня, был туманный. Они бродили по улицам; проехали на метро до Елисейских полей и остановились на площади Согласия. Мокрая от тумана, в ожерелье из газовых фонарей, она походила на огромное черное зеркало или на широкую и спокойную гладь реки в звездную ночь. И в тот вечер, когда, переходя через улицу, они стояли, оттесненные вереницей остановившихся автомобилей, Александра так же ухватила Байкича за рукав тем же доверчивым жестом, который был ему дорог, потому что в нем он чувствовал тяготение более слабого, ищущего защиты существа к более сильному. Байкич думал тогда, что это глав
ное и единственно возможное в отношениях мужчины и женщины: покровительство, полное нежности — с его стороны, и доверие — с ее.
Они прошли мимо заброшенной турецкой могилы, обнесенной покосившимся забором и заросшей сухим сорняком, и вышли на Вишничеву улицу, пустынную и темную,— только далеко впереди поблескивал единственный фонарь у белой обветшалой стены Доситеева университета. Александра тихо спросила:
— Вы были благоразумны?
— О, да, да! — поспешно воскликнул Байкич.— Я же вам дал слово...
Александра просунула свою руку под его локоть. Они шли молча в темноте вдоль высокой, холодной, вечно сырой тюремной стены. На перекрестке, когда она отпустила его руку, Байкич продолжал:
— Хотя предчувствие — или уверенность, как хотите,— моей матери, может быть, и правильно. Сегодня утром в библиотеке я нашел в газетах того времени данные об одном обыске: как-то вечером один из главарей партии моего отца вечером обнаружил у себя под кроватью вооруженного дезертира, бежавшего из Австрии. Бедняга потом признался, что получил от властей приказ убить одного человека, за что ему было обещано разрешение остаться в стране. Это покушение не удалось, но разве покушение на моего отца не могло быть организовано теми же лицами? Впрочем, в те времена это было, по-видимому, обычным явлением — у представителей противной партии поджигали стога сена и дома. Почему же и Деспотович не мог прибегнуть к тем же средствам?
На противоположном углу стоял старинный особняк Майсторовича. Он был одноэтажный, но на высоком фундаменте, что придавало ему какой-то заносчивый вид. Со своими почти всегда закрытыми зелеными ставнями он казался замкнутым и мрачным даже в солнечный день. В его массивных двустворчатых воротах была еще калитка, большая и тяжелая, с засовом из литого железа. Байкич налег плечом и отворил ее. Сводчатый вход освещался фонарем из разноцветного стекла. Уже здесь, сразу за воротами, ощущался запах этого дома, полного старой ореховой мебели, громоздких стульев, обитых кожей, и высоких зеркал в потемневших золоченых рамах. Когда отворялись или затворялись стеклянные двери, ведущие в маленькую переднюю
с вешалкой из оленьих рогов, то звонил колокольчик. Этот сдвоенный, в два тона, звон неизменно напоминал Байкичу глухую станцию на рассвете. Заснувший поезд... На рельсах беспредельная тишина... Тишина, в которой чудится что-то неясное, но значительное... Из тесной передней три массивные дубовые ступени вели в большую и всегда полутемную столовую. Над столом, покрытым жанильской скатертью, висела тяжелая бронзовая люстра с пустой серединой, где когда- то была керосиновая лампа, с цепями, обвитыми электрическими проводами. В застекленных шкафах, стоявших вдоль стен, в темноте поблескивали старинное серебро и хрусталь. В этой огромной комнате, тихой, с массивной мебелью и спящими кошками на стульях, у окна, выходившего на просторный двор, обычно сидела днем госпожа Майсторович. Всегда одна и та же картина была у нее перед глазами: заброшенная, пустая, поросшая плющом конюшня с сорванной дверью.
Пока Александра снимала пальто и шляпу, наскоро поправляла волосы, разделенные на русский манер прямым пробором, Байкич подошел к ее матери, сидевшей с работой у стола,— она перебиралась сюда с приближением сумерек. Топилась большая печь, и в открытую дверцу видны были пылающие уголья. В этой высокой комнате царила атмосфера покоя и сонливости. Госпожа Майсторович не спросила их: «Как поживаете, дети?», не предложила чаю, а сразу отпустила, проводив заботливым взглядом.
Из столовой они прошли по коридорчику, выложенному красными изразцами и покрытому дорожкой, в комнату Александры, заполненную старинной мебелью, книгами, картинами. В эту уединенную комнату не долетал ни один звук с улицы. Посреди нее стоял низкий круглый стол полированного дерева, на нем лампа с зеленым шелковым абажуром, которую Александра зажгла, как только вошла. Как и в столовой, все углы оставались в тени. Невозмутимую тишину нарушало только потрескивание горящих дров в печке да скрип половиц под ногами. Но и эти звуки были приглушенные.
Здесь, вдали от людей, Байкич принялся рассказывать все, что с ним случилось сегодня,— о посещении библиотеки, о странном поведении Бурмаза, который уговаривал его подождать еще несколько дней с отстав
кой, и, наконец, о разговоре с Андреем. Байкич был слишком предан Александре, чтобы не сообщить и о встрече со Станкой и о том, что Андрей их познакомил. Все это он рассказывал стоя, запустив руки в карманы пиджака, а Александра сидела в кресле около печки, закинув голову назад. Говорил он взволнованно и серьезно. И, хотя она смотрела на него не мигая, казалось, что она не слушала (во всяком случае не понимала) его слов. Она следила за выражением его худого лица, чувствовала, какого нервного напряжения стоило ему сохранять видимое спокойствие. И думала: «Как он страдает...» Она испытывала неизбывную нежность молодой матери, у которой сжимается сердце при виде красоты и беспомощности своего ребенка. Какой он слабенький, какой беззащитный! Александра улыбнулась Байкичу. Но не лицом, не губами, как улыбаются обычно, а одними глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56