За опущенными шторами прятался тиф.
Господин Шуневич больше не появлялся, хотя его тень витала за высокими окнами Гувернмана.
Однажды в июле Ясну принесли с распределительного пункта без сознания. Вызванный врач определил острое малокровие и общее истощение. Воздух, усиленное питание, молоко. Прописал молоко. Прошло три дня, пока достали в городской управе нужные удостоверения, печати, пока зарегистрировались. Наконец выдали и талоны: четверть литра в неделю. Еще три дня Ненад понапрасну простоял у бывших мясных лавок на Цветном рынке, на четвертый день он получил немного синеватой жидкости, а на пятый в доме уже не было ни гроша.
Ясна снова отправилась с Ненадом в городскую управу. Но в этот день господа чиновники не принимали. Народ шумел, не хотел расходиться, стояла невыносимая духота и давка. Чиновники, ругаясь, с трудом протискивались через толпу.
— Вы же получили молоко! Что вам еще нужно? Зачем вы усиливаете беспорядок?
Ясна посмотрела на говорившего. Тот смутился, не выдержав ее взгляда. Что эта женщина — сумасшедшая или на грани сумасшествия? Он стал пятиться. Ясна протянула руку и крепко ухватилась за борт его пиджака. Человек вдруг переменил тон и любезно заулыбался.
— Сюда, войдите сюда на минуту. — Он закрыл за собой дверь. — Стакан воды? Или... погодите.
Ясна не выпускала его пиджака.
— Вы меня не узнаете? — проговорила она медленно и четко. Перед глазами у нее вертелись темные круги, которые ежеминутно переходили в круги всех цветов радуги.
— Нет.
— А я вас знаю, — раздельно продолжала Ясна и, не спуская с него полубезумного взгляда, продолжала: — Я голодная, денег нет, ребенок голодный, сделайте хоть что-нибудь.
Мужчина задумался. За дверью слышался глухой ропот недовольных. Он отдавал себе отчет, кем был прежде в Белграде и во что превратился сейчас, знал, что тут, за дверью, стоят жены его бывших сослуживцев. Знал очень хорошо и Ясну Байкич — и хотя с гораздо большим удовольствием он выгнал бы из канцелярии эту женщину, которая в конце концов не первая требует и угрожает, он мягко высвободился, вынул из бумажника десять крон и сунул ей в руку.
— Это на сегодня. Приходите завтра до приемных часов.
— Вы меня не помните? — упрямо настаивала Ясна.
— Нет, уверяю вас.
Она назвала себя. Он выказал крайнее изумление.
— Дорогая моя, вы? Что вы с собой сделали? Как же, слыхал я о Жарко... Почему вы меня раньше не отыскали? Какие перемены! Гибель Жарко, его геройская смерть, все это меня поразило. Такой талант! Я...
— А почему же вы не... там?
Вдруг он ссутулился, принялся кашлять. Развел руками, словно желая сказать: разве не видите, я больной, мне уж приходит конец. Ясна усмехнулась так выразительно, что он покраснел.
— Завтра я приду. Непременно.
На другой день она была принята простой работницей в военную корзиночную мастерскую: одна крона двадцать филиров за корзину и двадцать филиров за крышку.
Ненад каждый день ходил за дровами. Хворосту становилось все меньше и меньше, а собирать другое они не смели. За обнаруженные пилы или топорик сажали в тюрьму или заставляли разбивать камни на топчидерской дороге, а еще хуже — копать могилы и хоронить тифозных. И тем не менее всюду постукивали топорики, звенели пилы, хрустели свежие ветви. Одних ловили, другие умудрялись пройти незамеченными; на следующий день — первые удачно проскальзывали, а хватали вторых. Попадались, правда, добродушные полицейские, которые с улыбкой следили за тем, с каким напряжением дети старались сломать только что надпиленную ветку. О появлении такого полицейского сейчас же становилось известно, и лес начинал наполняться дерзкими песнями, возбужденными голосами, треском. Можно было бы подумать, что тут встречают зарю на Юрьев день, если бы в свежей зелени лесов не мелькали желтые лица и по извилистым тропинкам, излюбленным в прежнее время местам для прогулок, не спускались худые фигуры, сгибаясь под тяжестью ноши.
Ночью прошел дождик — утро было ясное и свежее. Мягкий ветерок, напоенный запахом распустившихся роз и цветущих лип, гнал через вершину Топчидерской горы по влажной небесной лазури легкие облака, похожие на скачущую конницу. Разгоряченные кони обгоняли друг друга, подымались на дыбы, игриво изгибали шеи, размахивали хвостами и гривами, тающими
в синеве, а потом валились на нежно-зеленый небесный луг, катались, кусались и за темным краем вершин исчезали по ту сторону горы.
Отряд Ненада с самого утра занимался рубкой невысокой сухой липы. Она росла в глубине оврага, слева от родника Гайдуков и от узкой тропы, которая через холм вела в поля села Жарково. Дно оврага было густо устлано прошлогодними листьями, в которых можно было утонуть по колено. На обрызганных росой листьях играли солнечные блики. Пряный и сладкий запах лип в цвету разливался среди ветвей. Пчелы как обезумевшие жужжали в цветах. В густом кустарнике на вершине холма заливался соловей. И эту страстную, гармонию лесного утра нарушали глухие удары топориков — туп, туп, туп!
Ненад лежал вверх лицом на краю оврага, подложив руки под голову: прозрачное, бездонное небо медленно плыло между слабо покачивающимися верхушками деревьев. На какое-то мгновение Ненаду показалось, что он склонился над водой вместе с веткой ивы, которая касается поверхности широкой, прозрачной и бездонной реки. Ветка медленно сгибается под его тяжестью. У Ненада закружилась голова, он зажмурил глаза, сжал кулаки и удивился, что не падает, а остается на месте. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел, что небо в рамке ветвей по-прежнему спокойно уплывает. Он перевернулся на живот и подпер голову руками. Им овладело необычайное сладостное ощущение, которого он не мог понять и объяснить. Внизу, в зеленой глубине оврага, вымытого потоками, его товарищи и Лела тянули веревку, привязанную к сухому оголенному дереву, стараясь пригнуть его к земле. Ненад видел все это сквозь высокие и хрупкие стебельки аржанца; колеблемые легким ветерком, они щекотали ему лицо. Он посмотрел направо — тут склон оврага переходил в полянку, заросшую высокой травой, в которой белела ромашка и пламенели на солнце первые цветы полевого мака; переливаясь волнами, трава казалась то серебристой, то темно-зеленой. Посреди поляны возвышался раскидистый, суковатый и дуплистый дуб. Над ним, описывая широкие плавные круги, носился ястреб. Ненад еще .раз посмотрел на сухую липу, казавшуюся сверху не толще руки, на то, как сгибалась она, поддаваясь усилиям четырех фигурок, тянувших за веревку, и опять перевел взгляд на окружающее. По узенькой дорожке между папоротником двигались колонны рыжих муравьев. Одни, нагруженные, шли в одну сторону, а навстречу им другие, порожнем. Чуть подальше, возле гнилого, замшелого пня, сновали взад и вперед, толкая друг друга, красные букашки с черными пятнышками на спине. Некоторые из них замерли в сторонке, сцепившись попарно, или, что было еще смешнее, тащили друг друга. Ненад сорвал стебелек аржанца и начал дразнить букашек, забавляясь тем, с какой ловкостью одна из них пятилась. Но вдруг ему стало стыдно. Теплота прогретой земли, которую он ощущал всем своим вытянувшимся телом, действовала на него опьяняюще. В чаще заливался соловей, ароматный воздух дрожал от жужжания диких пчел, ос и шмелей. Ненаду и раньше доводилось наблюдать, чувствовать и слушать нечто подобное, но сегодня все воспринималось как-то особенно остро. Ему захотелось запеть, но вместо этого он уткнулся головой в траву, прижавшись к земле, сердце его сильно забилось, и он внезапно ощутил во всем теле необычайное томление.
Треск поваленного дерева оглушил Ненада. Он вскочил и сразу пришел в себя, вспомнил, зачем его сюда послали, и зорко огляделся. Никого не было видно. Он свистнул. Товарищи его, попрятавшиеся было в кустах, опять собрались возле дерева. И Ненад соскользнул вниз по склону, чтобы помочь им разрубить дерево.
Быстро нагрузившись, молча пошли, стремясь как можно скорее и дальше уйти от опасного места.
— Смотрите, собирают!
Женщина, сказавшая это, поднялась с земли, где она завязывала свои рваные шлепанцы, забросила за спину пустой мешок с веревками и продолжала путь.
— Куда вы пойдете сегодня?
— В Ресник, Пиносаву, не знаю, поискать муки, за дровами не пойду, черт с ними!
Отряд Ненада, чтобы избежать моста, где можно было наскочить на патруль, свернул у железнодорожной станции. Миновав разрушенный мраморный павильон, ребята вошли в лесок, потом по деревянному мосту перешли через топчидерскую реку и, обогнув, вышли за оранжереей. Отсюда, оставив далеко вправо дорогу и привычную тропу мимо источника, они направились к школе более трудным и дальним путем.
— Давайте отдохнем немного,— протянул Жика- Воробей. Высокий и худой, он шел, вытянув шею под
тяжестью своей ноши; капли пота, выступившие на верхней губе, были похожи на усики.
— Потом.— И Лела зашагала по дорожке.
Начался трудный, крутой подъем. Груз сильнее,
чем обычно, оттягивал плечи. Дорожка была узкая, и, пробираясь по ней с ношей, они цеплялись мешками и одеждой за колючий кустарник. Ветки, пригнутые идущим впереди, хлестали, выпрямляясь, следующего сзади.
В этот день их было шестеро: две девушки и четверо юношей. Ненад, как самый младший, шел последним. Сегодня он чувствовал себя удивительно хорошо, несмотря на то, что у него был напряжен каждый мускул. Он наслаждался, слушая птичий гомон в лесной чаще, вдыхая воздух, напоенный крепким запахом смолы, исходившим от сосен, нагретых знойным солнцем. И хотя Ненад задыхался, взбираясь в гору с тяжелой ношей, и дрожал всем телом от напряжения, он все время ощущал прелесть ясного, ароматного утра, находясь среди природы, где дышит любовью все живое.
И даже тяжелое, учащенное дыхание товарищей казалось ему частью всеобщего ликования.
— И ты, сопляк, стой!
Ненад остановился, побледнев как мел. Силы его вдруг оставили, словно ушли через ноги, в которых еще не унялась дрожь. Ноша стала нестерпимо тяжелой, колени подогнулись, и он опустился на дорогу. Солдаты подходили к каждому, осматривали дрова, ощупывали мешки в поисках спрятанного оружия. Под акацией лежала целая гора отнятого топлива, а чуть подальше сбились в кучу пойманные сборщики дров. На противоположном холме виднелся Белград — он сверкал и искрился, без теней и красок, залитый полуденным солнцем. В глубокой низине торчала грязная труба бездействовавшей паровой мельницы Вшетечкого. Солдат обыскал Ненада и, сжалившись над мальчиком, который дрожал с головы до ног, развязал ему веревки. Другой солдат обыскивал в это время Лелу. Она стояла неподвижно, хмурая, осунувшаяся, стиснув губы. Солдат осмотрел мешок, и вязанку, потом, круто повернувшись, рванул девушку за руку и стал ощупывать блузку и юбку.
— А, сукина дочь!
Ненад успел увидеть только, как сверкнули две худенькие ляжки,— Лела уже лежала на земле, прикрывая голые ноги разорванной юбкой.
— Сукина дочь! Топор в юбке!
Среди задержанных женщин началось движение.
— Не бей девушку...
Потемнев в лице, солдат резко оглянулся.
— Цыц!
С минуту глаза его бегали по лицам сгрудившихся, сразу притихших женщин, а потом, весьма довольный собой, он приказал строиться.
Ненад больше не жалел ни о топливе, ни о напрасном труде. Он даже перестал бояться. Главное теперь — убежать. Но как? Не беда, если придется разбивать камни или ночевать в подвале, ведь тут все его товарищи — и Жика-Воробей, и Мика-Косой, и Миле-Голован, и другие — все свои, лишь бы как-нибудь дать знать о случившемся Ясне. А их вели по таким местам, где трудно было встретить кого-либо из знакомых. Потому он и хотел бежать.
Около Карагеоргиевического парка женщин отделили в особую группу и погнали к площади Славии, а мужчин — мимо церкви святого Саввы — в Макензиеву улицу и оттуда, по Курсулиной, до виллы Боторича. Здесь уже ждала другая группа мальчиков двенадцати — пятнадцати лет. Группы соединили, пригнали к Резервуару у Смедеревской заставы и заперли в каком-то дворе. Ненад прильнул к ограде, все еще не теряя надежды увидеть кого-нибудь, через кого можно было бы известить и успокоить Ясну. Окидывая взглядом окрестности, он решил, что сумеет убежать, даже если они останутся ночевать во дворе: место было пустынное, близко подступали поля, засаженные подсолнечником, в котором удобно было укрыться.
В полдень те, у кого была еда, поделились с остальными. Кроме того, из кухни выдали несколько караваев хлеба.
Днем стали приходить матери и бросать детям через забор узелки с едой. Некоторые, стоя у ворот, умоляли отпустить ребенка, ведь он маленький, слабенький, больной. Им отказывали, и они усаживались под деревом на противоположной стороне улицы, чтобы подождать. Но их гнали и оттуда. Поставили охрану и вокруг ограды. Ненад увидел бабушку в самом конце улицы; она просила полицейского пропустить ее. Испугавшись, как бы она не ушла, не повидавшись с ним, Ненад влез на забор и стал кричать, чтобы бабушка и Ясна о нем не беспокоились. Пока прибежали полицейские и стащили его, бабушка услыхала и заметила его. Она помахала рукой и ушла. Ненад получил две пощечины и в слезах, но довольный, удалился на другой конец двора.
К ночи детей разделили на две группы: младших, в числе которых был и Ненад, заперли в комнату, а старших увели в темноту. Все было тихо. Трещали сверчки. На небе сияли крупные звезды. Ночной воздух был полон глубоких вздохов, доносившихся с ближайших полей, но неизвестно было, кто вздыхал. Из заброшенных кирпичных заводов временами доносился собачий лай.
Ненад лежал рядом с Микой-Косым на гнилой соломе, кишащей блохами. Куда погнали Жику-Воробья и остальных? А их почему тут заперли? Мадемуазель Бланш умерла, отравившись проросшей картошкой. Ясна плетет корзины, вместо того чтобы работать в школе. Несколько дней назад Марича, больного, выволокли из постели, разворошили весь пол и, хоть ничего недозволенного не нашли, все же забрали его в крепость и не выпускали. Что им сделал Марич? И что он, такой слабый, вообще может им сделать? Ненад всеми силами старался понять, но все это выглядело слишком уж нечестно. По какому праву чужие люди пришли в чужую землю и расположились как дома: снимают вывески, переименовывают улицы, сносят памятники — во имя чего и кого? Только в эту ночь он почувствовал, что такое разрушительные войны, возникающие в силу темных причин (к числу таковых Ненад относил вопросы чести королей и царей, вопросы их личного престижа) . Он вдруг ясно понял, что не могут быть правыми обе воюющие стороны; одна из них, будучи неправой, всегда действует силой. Он еще не знал о «жизненных интересах» империалистических держав, о «месте под солнцем», которое государства обеспечивают себе силой, о праве «выхода» к морю и о пути к Багдаду, которые являются «вопросами существования». Он чувствовал только, что и его народ имеет право на жизнь и на то, без чего человеку нет жизни,— на свободу.
Все было тихо. В нагретой за день траве под окном стрекотали кузнечики. В комнате слышалось ровное
дыхание спящих детей, лишь изредка вздох или произнесенное впросонках слово нарушали тишину. И Ненад, обняв за шею Мику-Косого, погрузился в сон.
Двери были открыты, и в них стоял полицейский, высоко подняв над головой зажженную свечу. Из темноты выходили мальчики, свет на мгновение озарял их бледные лица, и потом они снова тонули во мраке. Шли с вытянутыми вперед руками, спотыкаясь о спящих, и, недоумевающие, испуганные, останавливались посреди комнаты.
— Ложись, ложись!
Одни, двигаясь ощупью, опускались сначала на колени, потом покорно ложились. Другие топтались на месте, как овцы в загоне.
В коридоре кто-то вырывался, стонал, плакал, умолял:
— Пустите, это не я, ей-богу не я...
Глухие удары прервали жалобы.
— Цыц, молчать!
Оборвавшийся голос снова резко поднялся и перешел в крик:
— Не я, не я!
Полицейский со свечой посторонился, и в комнату вбежал высокий мальчик (даже при таком слабом освещении Ненад сразу узнал Жику-Воробья); на минуту вынырнуло ослепленное пламенем свечи красное усатое лицо, потом дверь захлопнулась, и в комнате стало темно и душно. В коридоре слышался топот тяжелых башмаков, подбитых гвоздями, затем все стихло.
Жика-Воробей несколько минут лежал неподвижно на соломе, потом вдруг вскочил и стал бегать по комнате. Поднялся переполох. Старшие старались его удержать, успокоить, брали за руки, обнимали; младшие, разбуженные, громко плакали.
— Не я, поверьте, не я,— кричал Жика-Воробей,— я бросал только мертвых, только мертвых, правду говорю, живых я не бросал, они теплые, их легко отличить, девушку не я бросил, ей-богу не я. Когда я ее схватил, она вздохнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Господин Шуневич больше не появлялся, хотя его тень витала за высокими окнами Гувернмана.
Однажды в июле Ясну принесли с распределительного пункта без сознания. Вызванный врач определил острое малокровие и общее истощение. Воздух, усиленное питание, молоко. Прописал молоко. Прошло три дня, пока достали в городской управе нужные удостоверения, печати, пока зарегистрировались. Наконец выдали и талоны: четверть литра в неделю. Еще три дня Ненад понапрасну простоял у бывших мясных лавок на Цветном рынке, на четвертый день он получил немного синеватой жидкости, а на пятый в доме уже не было ни гроша.
Ясна снова отправилась с Ненадом в городскую управу. Но в этот день господа чиновники не принимали. Народ шумел, не хотел расходиться, стояла невыносимая духота и давка. Чиновники, ругаясь, с трудом протискивались через толпу.
— Вы же получили молоко! Что вам еще нужно? Зачем вы усиливаете беспорядок?
Ясна посмотрела на говорившего. Тот смутился, не выдержав ее взгляда. Что эта женщина — сумасшедшая или на грани сумасшествия? Он стал пятиться. Ясна протянула руку и крепко ухватилась за борт его пиджака. Человек вдруг переменил тон и любезно заулыбался.
— Сюда, войдите сюда на минуту. — Он закрыл за собой дверь. — Стакан воды? Или... погодите.
Ясна не выпускала его пиджака.
— Вы меня не узнаете? — проговорила она медленно и четко. Перед глазами у нее вертелись темные круги, которые ежеминутно переходили в круги всех цветов радуги.
— Нет.
— А я вас знаю, — раздельно продолжала Ясна и, не спуская с него полубезумного взгляда, продолжала: — Я голодная, денег нет, ребенок голодный, сделайте хоть что-нибудь.
Мужчина задумался. За дверью слышался глухой ропот недовольных. Он отдавал себе отчет, кем был прежде в Белграде и во что превратился сейчас, знал, что тут, за дверью, стоят жены его бывших сослуживцев. Знал очень хорошо и Ясну Байкич — и хотя с гораздо большим удовольствием он выгнал бы из канцелярии эту женщину, которая в конце концов не первая требует и угрожает, он мягко высвободился, вынул из бумажника десять крон и сунул ей в руку.
— Это на сегодня. Приходите завтра до приемных часов.
— Вы меня не помните? — упрямо настаивала Ясна.
— Нет, уверяю вас.
Она назвала себя. Он выказал крайнее изумление.
— Дорогая моя, вы? Что вы с собой сделали? Как же, слыхал я о Жарко... Почему вы меня раньше не отыскали? Какие перемены! Гибель Жарко, его геройская смерть, все это меня поразило. Такой талант! Я...
— А почему же вы не... там?
Вдруг он ссутулился, принялся кашлять. Развел руками, словно желая сказать: разве не видите, я больной, мне уж приходит конец. Ясна усмехнулась так выразительно, что он покраснел.
— Завтра я приду. Непременно.
На другой день она была принята простой работницей в военную корзиночную мастерскую: одна крона двадцать филиров за корзину и двадцать филиров за крышку.
Ненад каждый день ходил за дровами. Хворосту становилось все меньше и меньше, а собирать другое они не смели. За обнаруженные пилы или топорик сажали в тюрьму или заставляли разбивать камни на топчидерской дороге, а еще хуже — копать могилы и хоронить тифозных. И тем не менее всюду постукивали топорики, звенели пилы, хрустели свежие ветви. Одних ловили, другие умудрялись пройти незамеченными; на следующий день — первые удачно проскальзывали, а хватали вторых. Попадались, правда, добродушные полицейские, которые с улыбкой следили за тем, с каким напряжением дети старались сломать только что надпиленную ветку. О появлении такого полицейского сейчас же становилось известно, и лес начинал наполняться дерзкими песнями, возбужденными голосами, треском. Можно было бы подумать, что тут встречают зарю на Юрьев день, если бы в свежей зелени лесов не мелькали желтые лица и по извилистым тропинкам, излюбленным в прежнее время местам для прогулок, не спускались худые фигуры, сгибаясь под тяжестью ноши.
Ночью прошел дождик — утро было ясное и свежее. Мягкий ветерок, напоенный запахом распустившихся роз и цветущих лип, гнал через вершину Топчидерской горы по влажной небесной лазури легкие облака, похожие на скачущую конницу. Разгоряченные кони обгоняли друг друга, подымались на дыбы, игриво изгибали шеи, размахивали хвостами и гривами, тающими
в синеве, а потом валились на нежно-зеленый небесный луг, катались, кусались и за темным краем вершин исчезали по ту сторону горы.
Отряд Ненада с самого утра занимался рубкой невысокой сухой липы. Она росла в глубине оврага, слева от родника Гайдуков и от узкой тропы, которая через холм вела в поля села Жарково. Дно оврага было густо устлано прошлогодними листьями, в которых можно было утонуть по колено. На обрызганных росой листьях играли солнечные блики. Пряный и сладкий запах лип в цвету разливался среди ветвей. Пчелы как обезумевшие жужжали в цветах. В густом кустарнике на вершине холма заливался соловей. И эту страстную, гармонию лесного утра нарушали глухие удары топориков — туп, туп, туп!
Ненад лежал вверх лицом на краю оврага, подложив руки под голову: прозрачное, бездонное небо медленно плыло между слабо покачивающимися верхушками деревьев. На какое-то мгновение Ненаду показалось, что он склонился над водой вместе с веткой ивы, которая касается поверхности широкой, прозрачной и бездонной реки. Ветка медленно сгибается под его тяжестью. У Ненада закружилась голова, он зажмурил глаза, сжал кулаки и удивился, что не падает, а остается на месте. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел, что небо в рамке ветвей по-прежнему спокойно уплывает. Он перевернулся на живот и подпер голову руками. Им овладело необычайное сладостное ощущение, которого он не мог понять и объяснить. Внизу, в зеленой глубине оврага, вымытого потоками, его товарищи и Лела тянули веревку, привязанную к сухому оголенному дереву, стараясь пригнуть его к земле. Ненад видел все это сквозь высокие и хрупкие стебельки аржанца; колеблемые легким ветерком, они щекотали ему лицо. Он посмотрел направо — тут склон оврага переходил в полянку, заросшую высокой травой, в которой белела ромашка и пламенели на солнце первые цветы полевого мака; переливаясь волнами, трава казалась то серебристой, то темно-зеленой. Посреди поляны возвышался раскидистый, суковатый и дуплистый дуб. Над ним, описывая широкие плавные круги, носился ястреб. Ненад еще .раз посмотрел на сухую липу, казавшуюся сверху не толще руки, на то, как сгибалась она, поддаваясь усилиям четырех фигурок, тянувших за веревку, и опять перевел взгляд на окружающее. По узенькой дорожке между папоротником двигались колонны рыжих муравьев. Одни, нагруженные, шли в одну сторону, а навстречу им другие, порожнем. Чуть подальше, возле гнилого, замшелого пня, сновали взад и вперед, толкая друг друга, красные букашки с черными пятнышками на спине. Некоторые из них замерли в сторонке, сцепившись попарно, или, что было еще смешнее, тащили друг друга. Ненад сорвал стебелек аржанца и начал дразнить букашек, забавляясь тем, с какой ловкостью одна из них пятилась. Но вдруг ему стало стыдно. Теплота прогретой земли, которую он ощущал всем своим вытянувшимся телом, действовала на него опьяняюще. В чаще заливался соловей, ароматный воздух дрожал от жужжания диких пчел, ос и шмелей. Ненаду и раньше доводилось наблюдать, чувствовать и слушать нечто подобное, но сегодня все воспринималось как-то особенно остро. Ему захотелось запеть, но вместо этого он уткнулся головой в траву, прижавшись к земле, сердце его сильно забилось, и он внезапно ощутил во всем теле необычайное томление.
Треск поваленного дерева оглушил Ненада. Он вскочил и сразу пришел в себя, вспомнил, зачем его сюда послали, и зорко огляделся. Никого не было видно. Он свистнул. Товарищи его, попрятавшиеся было в кустах, опять собрались возле дерева. И Ненад соскользнул вниз по склону, чтобы помочь им разрубить дерево.
Быстро нагрузившись, молча пошли, стремясь как можно скорее и дальше уйти от опасного места.
— Смотрите, собирают!
Женщина, сказавшая это, поднялась с земли, где она завязывала свои рваные шлепанцы, забросила за спину пустой мешок с веревками и продолжала путь.
— Куда вы пойдете сегодня?
— В Ресник, Пиносаву, не знаю, поискать муки, за дровами не пойду, черт с ними!
Отряд Ненада, чтобы избежать моста, где можно было наскочить на патруль, свернул у железнодорожной станции. Миновав разрушенный мраморный павильон, ребята вошли в лесок, потом по деревянному мосту перешли через топчидерскую реку и, обогнув, вышли за оранжереей. Отсюда, оставив далеко вправо дорогу и привычную тропу мимо источника, они направились к школе более трудным и дальним путем.
— Давайте отдохнем немного,— протянул Жика- Воробей. Высокий и худой, он шел, вытянув шею под
тяжестью своей ноши; капли пота, выступившие на верхней губе, были похожи на усики.
— Потом.— И Лела зашагала по дорожке.
Начался трудный, крутой подъем. Груз сильнее,
чем обычно, оттягивал плечи. Дорожка была узкая, и, пробираясь по ней с ношей, они цеплялись мешками и одеждой за колючий кустарник. Ветки, пригнутые идущим впереди, хлестали, выпрямляясь, следующего сзади.
В этот день их было шестеро: две девушки и четверо юношей. Ненад, как самый младший, шел последним. Сегодня он чувствовал себя удивительно хорошо, несмотря на то, что у него был напряжен каждый мускул. Он наслаждался, слушая птичий гомон в лесной чаще, вдыхая воздух, напоенный крепким запахом смолы, исходившим от сосен, нагретых знойным солнцем. И хотя Ненад задыхался, взбираясь в гору с тяжелой ношей, и дрожал всем телом от напряжения, он все время ощущал прелесть ясного, ароматного утра, находясь среди природы, где дышит любовью все живое.
И даже тяжелое, учащенное дыхание товарищей казалось ему частью всеобщего ликования.
— И ты, сопляк, стой!
Ненад остановился, побледнев как мел. Силы его вдруг оставили, словно ушли через ноги, в которых еще не унялась дрожь. Ноша стала нестерпимо тяжелой, колени подогнулись, и он опустился на дорогу. Солдаты подходили к каждому, осматривали дрова, ощупывали мешки в поисках спрятанного оружия. Под акацией лежала целая гора отнятого топлива, а чуть подальше сбились в кучу пойманные сборщики дров. На противоположном холме виднелся Белград — он сверкал и искрился, без теней и красок, залитый полуденным солнцем. В глубокой низине торчала грязная труба бездействовавшей паровой мельницы Вшетечкого. Солдат обыскал Ненада и, сжалившись над мальчиком, который дрожал с головы до ног, развязал ему веревки. Другой солдат обыскивал в это время Лелу. Она стояла неподвижно, хмурая, осунувшаяся, стиснув губы. Солдат осмотрел мешок, и вязанку, потом, круто повернувшись, рванул девушку за руку и стал ощупывать блузку и юбку.
— А, сукина дочь!
Ненад успел увидеть только, как сверкнули две худенькие ляжки,— Лела уже лежала на земле, прикрывая голые ноги разорванной юбкой.
— Сукина дочь! Топор в юбке!
Среди задержанных женщин началось движение.
— Не бей девушку...
Потемнев в лице, солдат резко оглянулся.
— Цыц!
С минуту глаза его бегали по лицам сгрудившихся, сразу притихших женщин, а потом, весьма довольный собой, он приказал строиться.
Ненад больше не жалел ни о топливе, ни о напрасном труде. Он даже перестал бояться. Главное теперь — убежать. Но как? Не беда, если придется разбивать камни или ночевать в подвале, ведь тут все его товарищи — и Жика-Воробей, и Мика-Косой, и Миле-Голован, и другие — все свои, лишь бы как-нибудь дать знать о случившемся Ясне. А их вели по таким местам, где трудно было встретить кого-либо из знакомых. Потому он и хотел бежать.
Около Карагеоргиевического парка женщин отделили в особую группу и погнали к площади Славии, а мужчин — мимо церкви святого Саввы — в Макензиеву улицу и оттуда, по Курсулиной, до виллы Боторича. Здесь уже ждала другая группа мальчиков двенадцати — пятнадцати лет. Группы соединили, пригнали к Резервуару у Смедеревской заставы и заперли в каком-то дворе. Ненад прильнул к ограде, все еще не теряя надежды увидеть кого-нибудь, через кого можно было бы известить и успокоить Ясну. Окидывая взглядом окрестности, он решил, что сумеет убежать, даже если они останутся ночевать во дворе: место было пустынное, близко подступали поля, засаженные подсолнечником, в котором удобно было укрыться.
В полдень те, у кого была еда, поделились с остальными. Кроме того, из кухни выдали несколько караваев хлеба.
Днем стали приходить матери и бросать детям через забор узелки с едой. Некоторые, стоя у ворот, умоляли отпустить ребенка, ведь он маленький, слабенький, больной. Им отказывали, и они усаживались под деревом на противоположной стороне улицы, чтобы подождать. Но их гнали и оттуда. Поставили охрану и вокруг ограды. Ненад увидел бабушку в самом конце улицы; она просила полицейского пропустить ее. Испугавшись, как бы она не ушла, не повидавшись с ним, Ненад влез на забор и стал кричать, чтобы бабушка и Ясна о нем не беспокоились. Пока прибежали полицейские и стащили его, бабушка услыхала и заметила его. Она помахала рукой и ушла. Ненад получил две пощечины и в слезах, но довольный, удалился на другой конец двора.
К ночи детей разделили на две группы: младших, в числе которых был и Ненад, заперли в комнату, а старших увели в темноту. Все было тихо. Трещали сверчки. На небе сияли крупные звезды. Ночной воздух был полон глубоких вздохов, доносившихся с ближайших полей, но неизвестно было, кто вздыхал. Из заброшенных кирпичных заводов временами доносился собачий лай.
Ненад лежал рядом с Микой-Косым на гнилой соломе, кишащей блохами. Куда погнали Жику-Воробья и остальных? А их почему тут заперли? Мадемуазель Бланш умерла, отравившись проросшей картошкой. Ясна плетет корзины, вместо того чтобы работать в школе. Несколько дней назад Марича, больного, выволокли из постели, разворошили весь пол и, хоть ничего недозволенного не нашли, все же забрали его в крепость и не выпускали. Что им сделал Марич? И что он, такой слабый, вообще может им сделать? Ненад всеми силами старался понять, но все это выглядело слишком уж нечестно. По какому праву чужие люди пришли в чужую землю и расположились как дома: снимают вывески, переименовывают улицы, сносят памятники — во имя чего и кого? Только в эту ночь он почувствовал, что такое разрушительные войны, возникающие в силу темных причин (к числу таковых Ненад относил вопросы чести королей и царей, вопросы их личного престижа) . Он вдруг ясно понял, что не могут быть правыми обе воюющие стороны; одна из них, будучи неправой, всегда действует силой. Он еще не знал о «жизненных интересах» империалистических держав, о «месте под солнцем», которое государства обеспечивают себе силой, о праве «выхода» к морю и о пути к Багдаду, которые являются «вопросами существования». Он чувствовал только, что и его народ имеет право на жизнь и на то, без чего человеку нет жизни,— на свободу.
Все было тихо. В нагретой за день траве под окном стрекотали кузнечики. В комнате слышалось ровное
дыхание спящих детей, лишь изредка вздох или произнесенное впросонках слово нарушали тишину. И Ненад, обняв за шею Мику-Косого, погрузился в сон.
Двери были открыты, и в них стоял полицейский, высоко подняв над головой зажженную свечу. Из темноты выходили мальчики, свет на мгновение озарял их бледные лица, и потом они снова тонули во мраке. Шли с вытянутыми вперед руками, спотыкаясь о спящих, и, недоумевающие, испуганные, останавливались посреди комнаты.
— Ложись, ложись!
Одни, двигаясь ощупью, опускались сначала на колени, потом покорно ложились. Другие топтались на месте, как овцы в загоне.
В коридоре кто-то вырывался, стонал, плакал, умолял:
— Пустите, это не я, ей-богу не я...
Глухие удары прервали жалобы.
— Цыц, молчать!
Оборвавшийся голос снова резко поднялся и перешел в крик:
— Не я, не я!
Полицейский со свечой посторонился, и в комнату вбежал высокий мальчик (даже при таком слабом освещении Ненад сразу узнал Жику-Воробья); на минуту вынырнуло ослепленное пламенем свечи красное усатое лицо, потом дверь захлопнулась, и в комнате стало темно и душно. В коридоре слышался топот тяжелых башмаков, подбитых гвоздями, затем все стихло.
Жика-Воробей несколько минут лежал неподвижно на соломе, потом вдруг вскочил и стал бегать по комнате. Поднялся переполох. Старшие старались его удержать, успокоить, брали за руки, обнимали; младшие, разбуженные, громко плакали.
— Не я, поверьте, не я,— кричал Жика-Воробей,— я бросал только мертвых, только мертвых, правду говорю, живых я не бросал, они теплые, их легко отличить, девушку не я бросил, ей-богу не я. Когда я ее схватил, она вздохнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56