Неудачи японской войны раз навсегда превратили его в пугливого, жалкого хлюпика. Даже при самой благоприятной обстановке он нервничает и…
— Мечется во все стороны, — отдуваясь, говорил Азанчеев, — дерется вместо кулака растопыренными пальцами. Австрийцам нечувствительно, а пальцам больно. Впрочем, зачем я говорю все это вашему превосходительству? Вы сами отлично знаете, что этак воевать умеет всякий батальонный командир…
Он оглянулся на дверь. Щербачев успокоительно улыбнулся. И Азанчеев улыбнулся.
— Прибавьте к этому благословенный дар золотого молчания. Когда нужен уверенный голос начальника и твердый приказ, мы…
— Моя последняя депеша произвела какое-нибудь впечатление?
— По обыкновению, старик отмычался…
Никто бы не сказал об Азанчееве, что он склонен делать что-нибудь заведомо безнравственное. Но чутья, которое мешает людям дурно поступать в том или другом случае, — этого чутья в нем решительно не было…
Он говорил и при этом так странно смеялся, словно на него откуда-то брызгали холодной водой.
* * *
В четырнадцатом году пригодность трехдюймовых пушек для устройства проходов в проволочных заграждениях еще не была установлена, да и самый термин «артиллерийская подготовка» еще не был известен. Говорили об «артиллерийской поддержке», то есть главным образом о борьбе с батареями атакуемого противника. Шестого октября стрельба под Перемышлем велась в высшей степени интенсивно, но фортам противника она не приносила ни малейшего вреда. Заусайлов провел весь день «под прикрытием» этого огня, а по существу под жестоким обстрелом с фортов. Поздно вечером его роте удалось-таки добраться до высотки, через которую пролегала на здешнем участке линия исходных положений для штурма.
Здесь рота окопалась под дождем, в холоде, на ледяном ветру, по пояс в черной, брызжущей грязи…
Постепенно результаты двухдневного штурма определялись. Начальники дивизий читали в донесениях командиров полков: артиллерийская поддержка ничего не дала; огонь фортов не ослабевает; броневые купола и башни целы; проволочные заграждения и минные провода — тоже; переход через рвы невозможен из-за убийственного пулеметного огня. Из донесений начальников дивизий генерал Щербачев видел, что только две дивизии более или менее близко подошли к целям атаки, а остальные находились от них за одну-две версты. На северном участке атаки войска почему-то сидели без снарядов. И все-таки жребий был брошен. Ночь служила порогом к штурму. Щербачев отдавал последние распоряжения.
* * *
Генерал-лейтенант инженерных войск Величко прибыл из Львова под Перемышль по телеграфному распоряжению главнокомандующего фронтом. Было еще светло, когда он представился Щербачеву и тотчас отправился с привезенными им военными инженерами в объезд линии штурма.
Величко руководил на южном фронте оборонительными работами по укреплению тыловых позиций и в последнее время усиливал Львов. Щербачев знал его мало, но слышал о нем много. С именем Величко в представлениях Щербачева тесно связывались две вещи: во-первых, громкие выступления этого старика на прениях по крепостным вопросам, происходивших года четыре тому назад в Инженерной академии, и, во-вторых, давно уже вышедшая, но все еще не потерявшая своего значения, замечательная книга «Исследование новейших средств осады и обороны сухопутных крепостей». Появление этой книги составило эпоху в истории фортификации. Она отразила в себе множество идей, которые давно бродили в массе русского военного инженерства, оказывая заметное воздействие на взгляды некоторых французских и бельгийских авторитетов. Величко был единственным автором своей книги; однако прокладывая в ней теоретические пути для будущего развития русской фортификационной школы, он, по сути дела, обогащал мировую военно-инженерную науку знаниями и опытом всего русского военно-инженерного корпуса. Книга Велички — целая энциклопедия сведений по артиллерийской части и почти неисчерпаемое богатство деталей и проектов по части фортификационной.
Объезжая линию фронта, генерал тут же распределял по ее участкам привезенных им с собою военных инженеров. Он назначал начальников работ по дивизиям и помощников к ним. Инженеры оставались на участках, а генерал ехал дальше. Он был некрасив: колючая седая голова; худое, сморщенное, как печеное яблоко, и оттого казавшееся дряблым лицо; огромные уши, бледные, плоские, безжизненные, с мочками, похожими на тряпичные концы; невысок, коренаст и очень подвижен. Не было никакой цельности в том, что этот человек, с увядшим лицом и серо-бесцветными глазами, утонувшими в блеске стекол пенсне, может так быстро двигаться, так сильно и порывисто жать руку, так энергично вмешиваться во все, совершающееся кругом. Однако вглядевшись в генерала, можно было понять, что морщинистость его щек происходит не от дряблости кожи, а от ее сухости и жесткости, и что весь он, с его крупным носом, короткими седыми усами и глубокими саркастическими складками возле рта, точно такой же сухой и жесткий.
С артиллерийского наблюдательного пункта на высоте 231, где стоял с биноклем у глаз Величко, был отлично виден большой долговременный форт седлисской группы и особенно хорошо — его боковые фасы и броневые купола с противоштурмовыми орудиями в плечевых углах. Просматривались также и проволочные заграждения.
— Как действуют гранаты? — спросил Величко.
— Никак, ваше превосходительство, — отвечал артиллерийский капитан, — легкие орудия сильны шрапнелями. А при стрельбе гранатами, что ж?
Форт, на который был наставлен бинокль Велички, представлял собой сомкнутое укрепление с полукруглым передним фасом длиной шагов в сто пятьдесят и окружностью шагов в триста-четыреста. Трехъярусная оборона… Четырехсаженный вал с наружным рвом… Блиндированный пулеметный окоп… Две линии проволоки… Волчьи ямы… Высокие насыпи из глины яркожелты от дождей. А все остальное — голо, мокро и потому кажется черным. Становилось темно. Мелкий дождь усиливался. Крепость вела редкий огонь. При каждом выстреле трепетный свет плясал впереди. Пляшут и жесткие, седые усы Велички. Критически кривятся губы, и складки у их концов глубоко бороздят сухие щеки.
Трудно сказать, кто из двух генералов был упрямее — Щербачев или Величко. Но упрямство первого было мертвым, а упрямство второго — живым. Академическая кафедра, которую Величко много лет держал в ежовых рукавицах, знала немало историй о том, с каким упорством отстаивал он свои планы и с какой непримиримостью относился к сопротивлявшимся. Это упрямство — живое. И когда ночью, вернувшись с линии атаки, Величко разыскал Шербачева и потребовал от него немедленного созыва военного совета, Щербачев, подумав, уступил.
Совет собрался через час в домике лесничего, между Рудниками и Мосциской. Домик лесничего был похож, на блокгауз. Словно маленькую крепость, его окружал высокий прочный забор с колючей проволокой, протянутой поверху. Генералы и полковники один за другим входили в низенькую комнату и рассаживались на некрашеных белых скамьях. Предстояли споры. О чем?
Несколько дней назад, делая выбор между блокадой Перемышля и штурмом, Щербачев и Дельвиг выбрали штурм. Сейчас Величко стоял у квадратного деревянного столика, взволнованный, сердитый, и страстно говорил:
— Надеяться взять первоклассную крепость открытой силой, не имея почти никакой тяжелой артиллерии сверх шестидюймового калибра, это — безумие, господа… Это абсурд! Абсурд, слышите?..
Он примолк на мгновенье, чтобы передохнуть. Щербачев сказал:
— Ваше превосходительство предлагаете способ постепенной атаки?
Величко вздрогнул.
— Ничего подобного! Откуда взяли вы это? Штурм — чепуха. Но и расчет на подавление крепостного огня легкими пушками — не меньшая… фантасмагория. Ведь вы уже двое суток этим занимаетесь, ваше превосходительство. А что у вас получилось?
— Однако что же вы предлагаете?
— Я? Я утверждаю, что любой способ атаки должен быть обеспечен технически. Штурм, ускоренная, постепенная атака — все равно… Проложите двести верст полевых железных дорог… В Киеве валяются сетки штурмовых лестниц, — подайте их сюда… Прожектора, ножницы, ручные гранаты… Мало ли чего еще требует новая машинная война… И все это должно быть. Тогда — действуйте… А без этого — безумие. Без артиллерии — тоже безумие…
Величко остановился. По комнате пробежал смущенный шепоток: «Как? Что?» Впрочем, это продолжалось недолго. Азанчеев встал и вытянулся, — он был здесь одним из младших по чину.
— Безумие, ваше превосходительство?
— Да. Да. Я не хочу, господа, быть пророком, но я не слеп, я вижу, что происходит, не могу не видеть… Хотите ускоренной атаки… Предлагаете атаку a la немец Zauer — авантюрнейший вид ускоренной атаки… Рвать форт за фортом… Предупреждаю: дело кончится полным разгромом, господа!
— Как видно, ваше превосходительство не ожидаете от доблестных российских войск ни мужества, ни порыва, ни верности. Никакого Зауера еще и на свете не было, а наши войска уже брали штурмом Измаил. Разве они стали иными, чем были под Измаилом, под Парижем?
— На штурм Измаила они шли за Суворовым, — сказал Величко, — а Париж мы брали у побежденного врага…
Азанчеев наклонил голову.
— Наши войска знают, что такое штурм. Вспомните Нарву, Юрьев.
— Хватили, полковник! Очаков, покоренье Крыма…
Азанчеев наклонил голову еще ниже.
— К месту ли нам шутить над прошлым? Очаков, покоренье Крыма — история нашей славной армии, нашего великого народа. Мы вспоминаем блестящий штурм Карса в семьдесят седьмом году и горим желанием повторить тогдашнюю удачу, когда захват открытой силой нескольких фортов заставил слабого духом врага сдать всю крепость. Мы — за наше собственное, старое, русское уменье, и прилагать к нему немецкий ярлык Зауера кажется мне чем-то вроде… адвокатской речи в защиту немецкого засилья. Простите, ваше превосходительство!
Подобного Величко не ожидал. Что такое Азанчеев? Мелкий последыш германских военных методистов. И вдруг неуловимо ловкий прием отлично натренированного фокусника сразу меняет положение. Между Зауером и Азанчеевым нет больше ничего общего. А вот между главой русской фортификационной школы и Зауером… Ну и жулик! Однако не заниматься же сейчас разоблачениями? Не оправдываться же?
Щербачев тоже не ожидал такого хода. Он никогда не был патриотом драгомировщины, но теперь с удовольствием брал на заметку, что и она при известных условиях может прийтись как раз к месту. Его худое и длинное туловище медленно извивалось над столом.
— К черту Зауера! — хмуро сказал Величко, — но я утверждаю, что всякая атака должна быть обеспечена всеми артиллерийскими и инженерными средствами.
Впрочем, он мог бы уже и не говорить этого. Азанчеев поклонился и сел. Генералы переглядывались. Величко, упрямый, острый на язык, непобедимый спорщик, проиграл совет. И проиграл не просто, а скверно, с наложением какого-то дурацкого германофильского клейма. «Экая сволочь, — подумал он об Азанчееве, — черт знает, что за фрукт!» При подобных историях всегда отыскивается тут же, на месте действия, разная человеческая мелочь, которой доставляет удовольствие начисто откромсать потерпевшему хвост.
— Позвольте, ваше превосходительство, — обращаясь к Величко, зашептал старенький генерал, в измятом резиновом пальто с заношенными, темными погонами, — позвольте. Перемышль, Перемышль… А куда ни глянешь на верки, везде кирпич… Д-да… Ну и бетон, и броня. Кирпич… Толщина — двадцать пять сантиметров… Бомбы шестидюймового калибра… А солдатики наши…
Величко быстро глянул на старика и отвел пенсне.
— Напомните, ваше превосходительство: разве вас все-таки оправдали по делу Стесселя?
Старичок ахнул и сел. Щербачев посмотрел на часы: два ночи.
— Я пользуюсь случаем, господа, чтобы повторить указания, которые вы найдете в моем сегодняшнем приказе. Он уже рассылается. Штурмующие части сосредоточиваются в окопах… Команды подрывников уничтожают препятствия… Фланкирующие постройки забрасываются через бойницы ручными гранатами… Войска бросаются на штурм…
Величко так крепко почесал нос, что по нему пошли белые полосы.
— Но ведь ручных гранат-то нет…
— Э-э-э, — сказал Щербачев, — это не совсем так. Я приказал выдать на каждый атакующий полк по тридцать две гранаты, по шестьдесят пять ножниц, по десять двойных лестниц, по восемь проволочных пакетов и по двадцать перекидных мостиков. Однако примем устную оговорку к приказу по атаке: без уничтожения фланговой обороны рвов штурма не начинать.
Щербачев очень хорошо знал все, о чем сегодня так напористо толковал Величко. Но в отличие от Велички он почти не сомневался, что Перемышль будет взят и без технических средств, и без осадной артиллерии. В русского солдата он верил не больше и не меньше, чем Величко, но вера Велички была зрячая, а его вера — слепая. Как некогда Аракчеев, он тоже думал, что русский солдат может сделать решительно все; но чтобы добиться от него возможного, надо настаивать на невозможном. И он в действительности представлял себе завтрашнее предприятие таким, как писал в приказе и только что говорил: под завесой ночного мрака, штурмовые колонны пробьются через полосу ближнего огня; к рассвету будут готовы проходы в проволочных заграждениях; затем саперы с пироксилиновыми шашками проберутся ко рвам и взорвут капониры; и тогда стрелки кинутся вперед, захватят форт… другой… третий… Ночь, случай, удача… Ручные гранаты? Да, тридцать две на полк — скудно. Но ручные гранаты только что появились в армии. Обходилась же армия до сих пор и вовсе без ручных гранат… Странное дело: Щербачев был генералом широкого, вполне европейского военного образования и вместе с тем шагу не мог ступить без темной, прадедовской повадки: либо в стремя ногой, либо в пень головой…
Он встал и поклонился, распуская совет.
* * *
Было еще совсем темно, когда батальоны начали шевелиться. Одни двигались влево, другие — вправо. За передними тянули провода. Появилась телефонная станция штаба дивизии. Мало-помалу начинало светать — холодная муть висела в воздухе…
Вместе со светом ожила артиллерия. Мерно заряжались орудия, повертывались затворы. Пламя мигало, и снаряды с протяжным свистом выносились вперед, оставляя над полем извилистые ленточки дымков. Дельвиг стоял на батарее.
— Дайте-ка еще одну очередь, капитан!
Расставив короткие ноги, с биноклем у глаз, Дельвиг внимательно следил, как умножались над полем ленточки дымков.
— Трубка хороша! — он круто повернулся на каблуках, — еще очередь!
Собственно, стрелять надо было бы группами по восемь, десять и двенадцать батарей сразу, перенося огонь с одной цели на другую. Но так стрелять наша артиллерия еще не умела.
Солдат связи поднялся над горкой присыпанных землей бураков и, приставив руки ко рту, закричал:
— Один зарядный вторую батарею!
И дальше, в белесой пустоте туманящегося утра, поднялась такая же одинокая фигура и так же надрывисто выкрикнула:
— Вторую батарею один зарядный подать!
Две гранаты, одна в хвост другой, упали на батарею и с грохотом лопнули. Свалился в ровик правильный номер левого орудия. Мотая окровавленной головой, у открытой дверцы зарядного ящика упал еще один солдат.
— Меняйте позицию, капитан! — приказал Дельвиг.
Батарея с почти неуловимой быстротой стала на передки. Она шла без потерь, перекрывая открытые места галопом на дистанции между запряжками шагов в пятьдесят. По временам снимала орудия с передков и посылала несколько снарядов. Затем опять шла галопом. Заняли новую позицию. Дельвиг уехал. Батарея работала: задыхаясь, отскакивая назад, окруженные суетящимися людьми, пушки швыряли огни разрывов и выли живым, звериным голосом. Стрельба велась гранатами по площадям в длину видимой цели и в глубину на триста сажен. Но гранаты отскакивали от броневых куполов, как дождь от железной крыши. Форты были неуязвимы, и бесполезность артиллерийской поддержки с каждой минутой становилась все очевиднее…
Тогда начальники дивизий подняли пехоту. Густые строи батальонов и рот сбегали вниз по отлогим скатам исходных высот, с трудом поспевая за быстрыми волнами легких цепей. Чем легче перекатывались цепи и живей подвигались вперед пехотные массы поддержек, тем заметнее свирепела Седлиска. Ее форты дышали огнем и дымом. Шрапнель выбивала людей из штурмовых колонн, как град выбивает колосья на хлебном поле. Снаряды рвались, и от грохота их разрывов больно ударяло в уши, в глаза, в голову. Один снаряд разорвался поблизости от Романюты. Словно тараном ударило в Романюту, и он в ужасе раскрыл рот: вот брызнет из нутра кровь. Ближе Седлиска — гуще тучи выбрасываемых ею бризантных гранат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
— Мечется во все стороны, — отдуваясь, говорил Азанчеев, — дерется вместо кулака растопыренными пальцами. Австрийцам нечувствительно, а пальцам больно. Впрочем, зачем я говорю все это вашему превосходительству? Вы сами отлично знаете, что этак воевать умеет всякий батальонный командир…
Он оглянулся на дверь. Щербачев успокоительно улыбнулся. И Азанчеев улыбнулся.
— Прибавьте к этому благословенный дар золотого молчания. Когда нужен уверенный голос начальника и твердый приказ, мы…
— Моя последняя депеша произвела какое-нибудь впечатление?
— По обыкновению, старик отмычался…
Никто бы не сказал об Азанчееве, что он склонен делать что-нибудь заведомо безнравственное. Но чутья, которое мешает людям дурно поступать в том или другом случае, — этого чутья в нем решительно не было…
Он говорил и при этом так странно смеялся, словно на него откуда-то брызгали холодной водой.
* * *
В четырнадцатом году пригодность трехдюймовых пушек для устройства проходов в проволочных заграждениях еще не была установлена, да и самый термин «артиллерийская подготовка» еще не был известен. Говорили об «артиллерийской поддержке», то есть главным образом о борьбе с батареями атакуемого противника. Шестого октября стрельба под Перемышлем велась в высшей степени интенсивно, но фортам противника она не приносила ни малейшего вреда. Заусайлов провел весь день «под прикрытием» этого огня, а по существу под жестоким обстрелом с фортов. Поздно вечером его роте удалось-таки добраться до высотки, через которую пролегала на здешнем участке линия исходных положений для штурма.
Здесь рота окопалась под дождем, в холоде, на ледяном ветру, по пояс в черной, брызжущей грязи…
Постепенно результаты двухдневного штурма определялись. Начальники дивизий читали в донесениях командиров полков: артиллерийская поддержка ничего не дала; огонь фортов не ослабевает; броневые купола и башни целы; проволочные заграждения и минные провода — тоже; переход через рвы невозможен из-за убийственного пулеметного огня. Из донесений начальников дивизий генерал Щербачев видел, что только две дивизии более или менее близко подошли к целям атаки, а остальные находились от них за одну-две версты. На северном участке атаки войска почему-то сидели без снарядов. И все-таки жребий был брошен. Ночь служила порогом к штурму. Щербачев отдавал последние распоряжения.
* * *
Генерал-лейтенант инженерных войск Величко прибыл из Львова под Перемышль по телеграфному распоряжению главнокомандующего фронтом. Было еще светло, когда он представился Щербачеву и тотчас отправился с привезенными им военными инженерами в объезд линии штурма.
Величко руководил на южном фронте оборонительными работами по укреплению тыловых позиций и в последнее время усиливал Львов. Щербачев знал его мало, но слышал о нем много. С именем Величко в представлениях Щербачева тесно связывались две вещи: во-первых, громкие выступления этого старика на прениях по крепостным вопросам, происходивших года четыре тому назад в Инженерной академии, и, во-вторых, давно уже вышедшая, но все еще не потерявшая своего значения, замечательная книга «Исследование новейших средств осады и обороны сухопутных крепостей». Появление этой книги составило эпоху в истории фортификации. Она отразила в себе множество идей, которые давно бродили в массе русского военного инженерства, оказывая заметное воздействие на взгляды некоторых французских и бельгийских авторитетов. Величко был единственным автором своей книги; однако прокладывая в ней теоретические пути для будущего развития русской фортификационной школы, он, по сути дела, обогащал мировую военно-инженерную науку знаниями и опытом всего русского военно-инженерного корпуса. Книга Велички — целая энциклопедия сведений по артиллерийской части и почти неисчерпаемое богатство деталей и проектов по части фортификационной.
Объезжая линию фронта, генерал тут же распределял по ее участкам привезенных им с собою военных инженеров. Он назначал начальников работ по дивизиям и помощников к ним. Инженеры оставались на участках, а генерал ехал дальше. Он был некрасив: колючая седая голова; худое, сморщенное, как печеное яблоко, и оттого казавшееся дряблым лицо; огромные уши, бледные, плоские, безжизненные, с мочками, похожими на тряпичные концы; невысок, коренаст и очень подвижен. Не было никакой цельности в том, что этот человек, с увядшим лицом и серо-бесцветными глазами, утонувшими в блеске стекол пенсне, может так быстро двигаться, так сильно и порывисто жать руку, так энергично вмешиваться во все, совершающееся кругом. Однако вглядевшись в генерала, можно было понять, что морщинистость его щек происходит не от дряблости кожи, а от ее сухости и жесткости, и что весь он, с его крупным носом, короткими седыми усами и глубокими саркастическими складками возле рта, точно такой же сухой и жесткий.
С артиллерийского наблюдательного пункта на высоте 231, где стоял с биноклем у глаз Величко, был отлично виден большой долговременный форт седлисской группы и особенно хорошо — его боковые фасы и броневые купола с противоштурмовыми орудиями в плечевых углах. Просматривались также и проволочные заграждения.
— Как действуют гранаты? — спросил Величко.
— Никак, ваше превосходительство, — отвечал артиллерийский капитан, — легкие орудия сильны шрапнелями. А при стрельбе гранатами, что ж?
Форт, на который был наставлен бинокль Велички, представлял собой сомкнутое укрепление с полукруглым передним фасом длиной шагов в сто пятьдесят и окружностью шагов в триста-четыреста. Трехъярусная оборона… Четырехсаженный вал с наружным рвом… Блиндированный пулеметный окоп… Две линии проволоки… Волчьи ямы… Высокие насыпи из глины яркожелты от дождей. А все остальное — голо, мокро и потому кажется черным. Становилось темно. Мелкий дождь усиливался. Крепость вела редкий огонь. При каждом выстреле трепетный свет плясал впереди. Пляшут и жесткие, седые усы Велички. Критически кривятся губы, и складки у их концов глубоко бороздят сухие щеки.
Трудно сказать, кто из двух генералов был упрямее — Щербачев или Величко. Но упрямство первого было мертвым, а упрямство второго — живым. Академическая кафедра, которую Величко много лет держал в ежовых рукавицах, знала немало историй о том, с каким упорством отстаивал он свои планы и с какой непримиримостью относился к сопротивлявшимся. Это упрямство — живое. И когда ночью, вернувшись с линии атаки, Величко разыскал Шербачева и потребовал от него немедленного созыва военного совета, Щербачев, подумав, уступил.
Совет собрался через час в домике лесничего, между Рудниками и Мосциской. Домик лесничего был похож, на блокгауз. Словно маленькую крепость, его окружал высокий прочный забор с колючей проволокой, протянутой поверху. Генералы и полковники один за другим входили в низенькую комнату и рассаживались на некрашеных белых скамьях. Предстояли споры. О чем?
Несколько дней назад, делая выбор между блокадой Перемышля и штурмом, Щербачев и Дельвиг выбрали штурм. Сейчас Величко стоял у квадратного деревянного столика, взволнованный, сердитый, и страстно говорил:
— Надеяться взять первоклассную крепость открытой силой, не имея почти никакой тяжелой артиллерии сверх шестидюймового калибра, это — безумие, господа… Это абсурд! Абсурд, слышите?..
Он примолк на мгновенье, чтобы передохнуть. Щербачев сказал:
— Ваше превосходительство предлагаете способ постепенной атаки?
Величко вздрогнул.
— Ничего подобного! Откуда взяли вы это? Штурм — чепуха. Но и расчет на подавление крепостного огня легкими пушками — не меньшая… фантасмагория. Ведь вы уже двое суток этим занимаетесь, ваше превосходительство. А что у вас получилось?
— Однако что же вы предлагаете?
— Я? Я утверждаю, что любой способ атаки должен быть обеспечен технически. Штурм, ускоренная, постепенная атака — все равно… Проложите двести верст полевых железных дорог… В Киеве валяются сетки штурмовых лестниц, — подайте их сюда… Прожектора, ножницы, ручные гранаты… Мало ли чего еще требует новая машинная война… И все это должно быть. Тогда — действуйте… А без этого — безумие. Без артиллерии — тоже безумие…
Величко остановился. По комнате пробежал смущенный шепоток: «Как? Что?» Впрочем, это продолжалось недолго. Азанчеев встал и вытянулся, — он был здесь одним из младших по чину.
— Безумие, ваше превосходительство?
— Да. Да. Я не хочу, господа, быть пророком, но я не слеп, я вижу, что происходит, не могу не видеть… Хотите ускоренной атаки… Предлагаете атаку a la немец Zauer — авантюрнейший вид ускоренной атаки… Рвать форт за фортом… Предупреждаю: дело кончится полным разгромом, господа!
— Как видно, ваше превосходительство не ожидаете от доблестных российских войск ни мужества, ни порыва, ни верности. Никакого Зауера еще и на свете не было, а наши войска уже брали штурмом Измаил. Разве они стали иными, чем были под Измаилом, под Парижем?
— На штурм Измаила они шли за Суворовым, — сказал Величко, — а Париж мы брали у побежденного врага…
Азанчеев наклонил голову.
— Наши войска знают, что такое штурм. Вспомните Нарву, Юрьев.
— Хватили, полковник! Очаков, покоренье Крыма…
Азанчеев наклонил голову еще ниже.
— К месту ли нам шутить над прошлым? Очаков, покоренье Крыма — история нашей славной армии, нашего великого народа. Мы вспоминаем блестящий штурм Карса в семьдесят седьмом году и горим желанием повторить тогдашнюю удачу, когда захват открытой силой нескольких фортов заставил слабого духом врага сдать всю крепость. Мы — за наше собственное, старое, русское уменье, и прилагать к нему немецкий ярлык Зауера кажется мне чем-то вроде… адвокатской речи в защиту немецкого засилья. Простите, ваше превосходительство!
Подобного Величко не ожидал. Что такое Азанчеев? Мелкий последыш германских военных методистов. И вдруг неуловимо ловкий прием отлично натренированного фокусника сразу меняет положение. Между Зауером и Азанчеевым нет больше ничего общего. А вот между главой русской фортификационной школы и Зауером… Ну и жулик! Однако не заниматься же сейчас разоблачениями? Не оправдываться же?
Щербачев тоже не ожидал такого хода. Он никогда не был патриотом драгомировщины, но теперь с удовольствием брал на заметку, что и она при известных условиях может прийтись как раз к месту. Его худое и длинное туловище медленно извивалось над столом.
— К черту Зауера! — хмуро сказал Величко, — но я утверждаю, что всякая атака должна быть обеспечена всеми артиллерийскими и инженерными средствами.
Впрочем, он мог бы уже и не говорить этого. Азанчеев поклонился и сел. Генералы переглядывались. Величко, упрямый, острый на язык, непобедимый спорщик, проиграл совет. И проиграл не просто, а скверно, с наложением какого-то дурацкого германофильского клейма. «Экая сволочь, — подумал он об Азанчееве, — черт знает, что за фрукт!» При подобных историях всегда отыскивается тут же, на месте действия, разная человеческая мелочь, которой доставляет удовольствие начисто откромсать потерпевшему хвост.
— Позвольте, ваше превосходительство, — обращаясь к Величко, зашептал старенький генерал, в измятом резиновом пальто с заношенными, темными погонами, — позвольте. Перемышль, Перемышль… А куда ни глянешь на верки, везде кирпич… Д-да… Ну и бетон, и броня. Кирпич… Толщина — двадцать пять сантиметров… Бомбы шестидюймового калибра… А солдатики наши…
Величко быстро глянул на старика и отвел пенсне.
— Напомните, ваше превосходительство: разве вас все-таки оправдали по делу Стесселя?
Старичок ахнул и сел. Щербачев посмотрел на часы: два ночи.
— Я пользуюсь случаем, господа, чтобы повторить указания, которые вы найдете в моем сегодняшнем приказе. Он уже рассылается. Штурмующие части сосредоточиваются в окопах… Команды подрывников уничтожают препятствия… Фланкирующие постройки забрасываются через бойницы ручными гранатами… Войска бросаются на штурм…
Величко так крепко почесал нос, что по нему пошли белые полосы.
— Но ведь ручных гранат-то нет…
— Э-э-э, — сказал Щербачев, — это не совсем так. Я приказал выдать на каждый атакующий полк по тридцать две гранаты, по шестьдесят пять ножниц, по десять двойных лестниц, по восемь проволочных пакетов и по двадцать перекидных мостиков. Однако примем устную оговорку к приказу по атаке: без уничтожения фланговой обороны рвов штурма не начинать.
Щербачев очень хорошо знал все, о чем сегодня так напористо толковал Величко. Но в отличие от Велички он почти не сомневался, что Перемышль будет взят и без технических средств, и без осадной артиллерии. В русского солдата он верил не больше и не меньше, чем Величко, но вера Велички была зрячая, а его вера — слепая. Как некогда Аракчеев, он тоже думал, что русский солдат может сделать решительно все; но чтобы добиться от него возможного, надо настаивать на невозможном. И он в действительности представлял себе завтрашнее предприятие таким, как писал в приказе и только что говорил: под завесой ночного мрака, штурмовые колонны пробьются через полосу ближнего огня; к рассвету будут готовы проходы в проволочных заграждениях; затем саперы с пироксилиновыми шашками проберутся ко рвам и взорвут капониры; и тогда стрелки кинутся вперед, захватят форт… другой… третий… Ночь, случай, удача… Ручные гранаты? Да, тридцать две на полк — скудно. Но ручные гранаты только что появились в армии. Обходилась же армия до сих пор и вовсе без ручных гранат… Странное дело: Щербачев был генералом широкого, вполне европейского военного образования и вместе с тем шагу не мог ступить без темной, прадедовской повадки: либо в стремя ногой, либо в пень головой…
Он встал и поклонился, распуская совет.
* * *
Было еще совсем темно, когда батальоны начали шевелиться. Одни двигались влево, другие — вправо. За передними тянули провода. Появилась телефонная станция штаба дивизии. Мало-помалу начинало светать — холодная муть висела в воздухе…
Вместе со светом ожила артиллерия. Мерно заряжались орудия, повертывались затворы. Пламя мигало, и снаряды с протяжным свистом выносились вперед, оставляя над полем извилистые ленточки дымков. Дельвиг стоял на батарее.
— Дайте-ка еще одну очередь, капитан!
Расставив короткие ноги, с биноклем у глаз, Дельвиг внимательно следил, как умножались над полем ленточки дымков.
— Трубка хороша! — он круто повернулся на каблуках, — еще очередь!
Собственно, стрелять надо было бы группами по восемь, десять и двенадцать батарей сразу, перенося огонь с одной цели на другую. Но так стрелять наша артиллерия еще не умела.
Солдат связи поднялся над горкой присыпанных землей бураков и, приставив руки ко рту, закричал:
— Один зарядный вторую батарею!
И дальше, в белесой пустоте туманящегося утра, поднялась такая же одинокая фигура и так же надрывисто выкрикнула:
— Вторую батарею один зарядный подать!
Две гранаты, одна в хвост другой, упали на батарею и с грохотом лопнули. Свалился в ровик правильный номер левого орудия. Мотая окровавленной головой, у открытой дверцы зарядного ящика упал еще один солдат.
— Меняйте позицию, капитан! — приказал Дельвиг.
Батарея с почти неуловимой быстротой стала на передки. Она шла без потерь, перекрывая открытые места галопом на дистанции между запряжками шагов в пятьдесят. По временам снимала орудия с передков и посылала несколько снарядов. Затем опять шла галопом. Заняли новую позицию. Дельвиг уехал. Батарея работала: задыхаясь, отскакивая назад, окруженные суетящимися людьми, пушки швыряли огни разрывов и выли живым, звериным голосом. Стрельба велась гранатами по площадям в длину видимой цели и в глубину на триста сажен. Но гранаты отскакивали от броневых куполов, как дождь от железной крыши. Форты были неуязвимы, и бесполезность артиллерийской поддержки с каждой минутой становилась все очевиднее…
Тогда начальники дивизий подняли пехоту. Густые строи батальонов и рот сбегали вниз по отлогим скатам исходных высот, с трудом поспевая за быстрыми волнами легких цепей. Чем легче перекатывались цепи и живей подвигались вперед пехотные массы поддержек, тем заметнее свирепела Седлиска. Ее форты дышали огнем и дымом. Шрапнель выбивала людей из штурмовых колонн, как град выбивает колосья на хлебном поле. Снаряды рвались, и от грохота их разрывов больно ударяло в уши, в глаза, в голову. Один снаряд разорвался поблизости от Романюты. Словно тараном ударило в Романюту, и он в ужасе раскрыл рот: вот брызнет из нутра кровь. Ближе Седлиска — гуще тучи выбрасываемых ею бризантных гранат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110