нормы, расчеты. А войсковые командиры не возопиют ли от такой науки?
Карбышев ждал этого вопроса. Только он полагал, что его задаст не начальник штаба, а сам командарм.
— Видите ли, — проговорил он быстро и твердо, — надо раз навсегда условиться: расчеты для инженерных начальников — одно, для войсковых командиров — другое. Путаницы быть не должно. Для инженеров — точные нормы; для командиров — упрощенные выкладки. Это надо принять, как закон…
Молчаливый член Реввоенсовета кивнул головой. Похоже, что понял. Пять человек шагали по снежной тропинке над скатом к реке. Карбышев говорил:
— А технической безграмотности и невежеству пора объявить беспощадную войну. Если саперные командиры, техники строительств, десятники не желают знать своего дела, — с ними один разговор…
— Какой же?
— О саботаже.
— Правильно, — сказали сразу командующий и член Реввоенсовета.
…На выходе с участка командарм заметил убитость Батуева.
— Да ты обедал?
— Никак нет…
— Не умеете, Батуев, с начальством разговаривать, — быстро сказал Карбышев, продолжая «выручать» и для этого уводя разговор с нежелательного пути.
— Почему, Дмитрий Михайлович?
— Разве можно начальству отвечать: никак нет?
— А как же надо?
— «Обедали?» — «Так точно, не обедал…»
— Ха-ха-ха! — загремел «сибирский казачина».
И все засмеялись, даже Батуев.
* * *
Вечером Авк пришел к Карбышеву. Ярко пылала «галанка», в горнице было жарко. Дмитрий Михайлович сидел у стола в расстегнутой гимнастерке и рисовал цветными карандашами. Рисунок изображал огромную комнату, посреди которой, между монбланами схем и чертежей, виднелась фигурка крохотного человечка. Карбышев быстро бросал один карандаш, хватал другой, делал им что-то незаметное и снова бросал; а человечек, с каждой такой манипуляцией, все больше и больше становился похожим на самого художника.
— Садитесь, я вам рад, — сказал Дмитрий Михайлович, рисуя карикатуру на себя для штабной стенгазеты. — Пришли какие-то молодцы, вцепились, согласился. А я ведь знал, что вы придете…
— Неужели? — тихо спросил Батуев.
— Да. Вернее, надеялся, что придете. Хорошо сделали.
— Действительно, — прошептал Авк, — я не мог не прийти. Мне необходимо вам сказать…
Он поднял голову и прямо посмотрел в ожидающее лицо Карбышева.
— Я очень виноват, но… Мне бы и в голову не пришло писать в Москву… Я…
— Кто-то насадил червячка, а вы клюнули?
— Да, именно… Клюнул, как… пескарь.
— Только не вздумайте называть рыболова, — не хочу.
— Нет, назову, — вдруг крикнул, багровея Батуев, — за тем я и пришел. Это он… он…
— Я не хочу, — повторил Карбышев.
— А я не могу…
Авк вскочил, и табуретка, на которой он сидел, с грохотом покатилась в угол.
— Это он, подлец… Свинья… Это Лабунский…
— Я и без вас знал, что это он, — спокойно сказал Карбышев, принимаясь за карандаши, — а вот почему вам надо было его назвать, — непонятно…
— Дмитрий Михайлович…
— Что?
— Простите!
— Давайте руку, Авк!
Глава двадцатая
С декабря девятнадцатого по март двадцатого года Советское правительство четыре раза предлагало белопольским «наполеончикам» мир. Но магнаты и шляхта не желали мира; их неудержимо тянуло к войне. Антанта толкала белополяков на восток. В конце апреля они ринулись через границу и вскоре захватили Киев. Юго-Западный фронт сразу стал важнейшим из фронтов, на которых отбивалась от врагов молодая мощь революции. Штаб Юго-Западного фронта стоял в Харькове.
Белополяки были одной рукой Антанты; армия Врангеля — другой. Когда польские войска захватывали Украину, Врангель готовил удар по Северной Таврии. Силы международного империализма подпирали военную контрреволюцию, откуда бы она ни вела свое наступление. «Крымская заноза» дала себя очень больно почувствовать в начале июня: Врангель высадил десант под Мелитополем и, прорвав фронт Тринадцатой армии от Перекопа на Каховку и Алешки, отбросил пятьдесят вторую и Латышскую дивизии на правый берег Днепра.
В тяжелые дни и грозные ночи прорыва приднепровский городок Берислав оказался в ближайшем тылу фронта и вдруг приобрел весьма немаловажное оперативное значение. Войска, перешедшие на правый берег реки, ускользнули из-под нажима противника только благодаря бериславской переправе. Для переправы служил здесь постоянный мост из разводной части и плотов. Огромные сосновые и еловые колоды были связаны между собой брусьями в плоты. И было таких плотов шестнадцать. Сколько ни случалось до сей поры Петру Якимаху бывать в Бериславе, — с отцом или в одиночку, по базарным или по другим делам, на подводе или на своих двоих, — он всегда смотрел на мост пристально и подолгу, любуясь прочной легкостью сооружения. И сроду не приходило Якимаху на мысль, что доведется ему когда-нибудь вместе с красными саперами рвать этот мост, а потом разводить. Однако довелось…
Петр Якимах? Откуда? Кто такой? Да просто деревенский парень из села Строгановки, что у самого Сиваша. Мальчуганом скакал Якимах по степям на белой кобыле, размашисто вскидывая локтями, словно то были не локти, а флаги, распущенные по ветру. Долго, долго ни о чем не думал Якимах. И казалось, что весь он во власти случая, да еще тех неуловимо-стихийных мотивов, по которым движется, например, вобла к волжскому устью. Но в уездной школе учитель заметил за Якимахом еще и другое. «Не надо на него наседать, — сказал он отцу Якимаха, — он сам до всего дойдет. Уж такая у него голова, что сама до всего доходить должна». Учителя этого расстреляли белые…
Сырая, свежая сила наполняла молодого Якимаха. Стоило взглянуть на его большую голову, плотно прикрытую ометом густых-прегустых волос, на его круглое глазастое лицо, чтобы почуять эту силу. Да и весь он был таков. Губы — влажные; взгляд — горячий, прямой; нос — длинный, честно-любопытный, с живыми тонкими ноздрями; фигура — стройная, крепкая, как бы изготовленная в каждом мускуле к быстрому движению вперед.
Сразу после того, как белые распространились по Таврии, вереницы деревенских парней и молодых мужиков с руганью и проклятиями потянулись на призывные пункты: Врангель объявил мобилизацию. Одни шли, потому что не знали, как избежать беды. Другие знали, как избежать, но по трусости брели за первыми. Третьи не шли, утекая, куда ни попало. Четвертые тоже не шли, а утекали к красным. И, наконец, — пятые; мобилизация не могла их коснуться, так как во время ее объявления они находились не дома, а на территории, занятой красными войсками. Именно в таком положении оказался Петр Якимах. Ни он сам, ни старый отец его, Филипп, — мобилизация застала их обоих в Бериславе, — глазом не моргнули, когда услыхали о том, что творится на левом днепровском берегу. До дома — рукой подать, а попасть туда труднее, чем если бы он был за тысячу верст. Обдумывая свои поступки, можно и колебаться и робеть порой. Но, когда думать поздно, надо предпочитать всему на свете смелость и действие. Филипп сплюнул, да так ловко, что изо рта вылетел давным-давно мучивший его желтый коренной зуб. «А и пускай его, сынок, — с облегчением сказал Филипп, — второй не вырастет, — назад пятиться негоже… Эх-ну!» Он усмехнулся и хитро глянул на Петра блестящими, мокроватыми глазками из-под кустистых бровей. И Петр посмотрел на отца. Он все понимал так же правильно, как и Филипп, но откуда шло к ним обоим это правильное понятие, ни тот, ни другой не разумели. Петр мотнул головой, соглашаясь, и волосы его надо лбом и ушами рассыпались, — кое-где светлые, как пшеничный колос на корню, а кое-где темноватые, как привялая рожь в снопе. По круглому лицу проскочило летучее выражение ясности, будто ветер сдунул с него пыль. «Да чего, — сказал он, полусмеясь, — конечно… Уж теперь оно так… Сам знаю…» — «Что знаешь?» — «Привычка у меня есть». — «Какая?» — «Все могу сделать, когда захочу!»
И действительно ночью Петр уже барахтался с красными саперами в черно-свинцовой воде Днепра, помогая им сперва рвать, а потом разводить бериславский мост…
В общей каше отхода, в неразберихе арьергардных боев совершались удивительные дела. Конники второй кавдивизии обмотали копыта коней своих тряпками, а колеса повозок соломой. В черной прорве безлунной ночи растаяла пустая гладкая степь. Кавалерия шла, как по воздуху, — не звякнет, не стукнет, не заскрипит. Но лошади рвались из поводов и набирали ходу, словно понимая, как нужна быстрота для такого рейда. Всадники тучей окружили село, вихрем вскакали в проулки. Дерзкий налет был удачен, Чеченская дивизия белых попалась, как кур во щи, и сам начальник ее, генерал-ичкеринец, стоял на сельской улице в одном белье, с перекрученными за спиной руками, опустив на грудь голову и размякшие усы. Через сутки пленный генерал отвечал на вопросы Сталина:
— Да, обмундирование, орудия, винтовки, танки, шашки врангелевские войска получают главным образом от англичан, а потом и от французов…
— Да, с моря обслуживают Врангеля английские крупные суда и французские мелкие…
Из показаний пленных было ясно, что Врангель, захватив богатые равнины Северной Таврии, намерен овладеть Донецким бассейном, а затем наступать на Москву. Между восточным изгибом нижнего течения Днепра и Азовским морем кипели бои. Тяжесть их несла на себе Тринадцатая армия. Ее части отходили, отбиваясь контратаками, и к двадцать четвертому июня, закрепились на левом берегу Днепра — от реки через Михайловку до Большого Токмака. Но тут-то и порвалась их связь с пятьдесят второй и Латышской дивизиями, осевшими на правом днепровском берегу, между Херсоном и Никополем. И тогда правобережные дивизии составили особую группу Тринадцатой армии, которая так и стала называться: Правобережной.
За десять дней, которые провел Сталин на станции Синельниково, ближайшее будущее обозначилось в ясных и строгих чертах: родился план разгрома крымской контрреволюции. Новых направлений для решительного удара по Врангелю могло быть два. Одно: Берислав — Чаплинка — Перекоп; оно выводило через семьдесят верст к Перекопскому перешейку и прямо грозило Крыму. Другое: Берислав — Вознесенск — Мелитополь; это било по коммуникациям и по тылу главных сил противника в Александровском и Ореховском районах. Исходным пунктом обоих направлений был Берислав с его покамест разрушенным пловучим мостом и на редкость удобными подъездными путями к переправе. Однако для того, чтобы наступать отсюда по первому, по второму или по обоим направлениям сразу, надо было сперва войскам правобережной группы форсировать Днепр, укрепиться на его левом берегу, устроить надежные переправы и прикрыть их от противника. Не могло быть сомнений в том, что и Врангель отлично понимал значение Берислава. Поэтому один из его корпусов охранял здесь Днепр с сильных позиций, в совершенстве пристреляв свою артиллерию.
При планировании удара по Врангелю именно с правобережного направления, из Берислава и Каховки, были приняты в расчет все условия, при которых возможен успех и невозможно поражение. Связь и взаимодействие между тем, что совершалось на белопольском фронте, и тем, что долженствовало совершиться здесь, в Северной Таврии, были совершенно ясны. Антанта толкала Врангеля в поход на Донбасс и дальше, подпирая таким способом противосоветский белопольский фронт. Какие же цели следовало ставить, нанося Врангелю удар перед воротами Крыма? Конечно, разгром основной массы его войск. Такие разгромы достигаются окружением противника. На идее окружения строился новый план. Правильно выбрать направление главного удара — взнуздать успех, заранее оседлать победу. Направление было выбрано так: главный удар падал из Берислава и Каховки на Калгу, а из-под Бердянска на Мелитополь. Вспомогательный удар приходился по Перекопу для перехвата путей отхода противника в Крым. Итог: окружение и уничтожение основных масс. Шестнадцатого июля в Мариуполь прилетела телеграмма Ленина: «Пленум ЦК принял почти полностью намеченные вами предложения. Полный текст получите, извещайте обязательно раз в неделю подробнее о развитии операций и ходе дел». Этой телеграммой Ленин отвечал на письмо Сталина. Так, в цветущем городке Мариуполе предрешилась гибельная судьба врангелевщины.
Широкая река разливалась по плавням, разбегалась по рукавам и, пристаиваясь в тихих заводях, медленно обтекала то песчаные, то лесистые пересыпи, — Днепр прихотливо и вольно подавался к морю неоглядной гладью синих вод. Ночь приходила. На самом Днепре, на Лимане Великом, на речонках Конке и Домахе, не слышно и не видно ныряли во тьме сотни людей, — красная разведка. Уверенно правя и гребя по черной, как деготь, ночной воде, бойцы Правобережной учились переправе на лодках и плотах. К форсированию Днепра были назначены пятьдесят вторая и Латышская дивизии. Для починки пловучего моста все было готово. В Бериславе собралось невиданное множество лодок. Тыловые склады и базы были набиты боевыми припасами. Гладились грунтовые пути, и усиленно тянулась проволочная связь. Не хватало только строительных материалов для укрепления плацдарма на левом берегу, когда его захватит Правобережная. Да еще и войска на ее усиление прибыли не сполна. Из Екатеринослава походом шагала пятнадцатая стрелковая. И хвостатые эшелоны пятьдесят первой все быстрей и быстрей катили свой грохот по железной колее, — эта дивизия шла из Восточной Сибири.
Войска подходили. На станции Апостолово выгрузилась докатившаяся, наконец, из Сибири пятьдесят первая и тотчас двинулась в Берислав. Пятьдесят первой предстояло форсировать Днепр во втором эшелоне, следом за пятьдесят второй. Это было пятого августа. А на следующий день, шестого, Сталин подписал план-директиву Реввоенсовета фронта о наступлении правобережной группы на Перекоп и Калгу и об обходе левобережными войсками Мелитополя с запада и юго-запада.
* * *
Из поездных составов, докатившихся до станции Апостолово, выгрузились одиннадцать тысяч бойцов и несколько батарей превосходной артиллерии. Отсюда пятьдесят первая дивизия потянулась походным порядком к Бериславу. Затем подошла пятнадцатая и сменила Латышскую ниже Берислава. За двумя дивизионами ТАОН на крестьянских лошадях двигался пловучий парк понтонного батальона. Правобережная группа занимала фронт от устья Днепра до Никополя. Ее основные силы — Латышская дивизия и кавалерия — стояли у Берислава; пятнадцатая — к югу до реки Ингулец; пятьдесят вторая — от Каховки до Никополя. Комиссар правобережной Мехлис объезжал части войск. План наступления держался в строгой тайне. Но в полках и батальонах кипели митинги, шумели беседы.
Юханцев только что провел беседу в одном из полков резерва — в пятьдесят первой дивизии. Он говорил, потом его спрашивали, и он снова говорил. Кругом него были взволнованные бледные лица, сверкающие глаза, жарко дышащие груди, руки, нервно скользившие по холодным ружейным стволам. Что за народ! Жесткие закрутки полуседых волос на круглой голове Юханцева обмякли от пота и свисли на низкий лоб. И лоб был мокр, и щеки пылали, и рубашка — хоть выжимай да суши. А сердце стучит, как молот, высекая звонкий огонь слов. Чудная вещь — партийно-массовая работа! Нет работы лучше. Так поднимает она человека, что становится он и чище и светлее, чем был. Выходит на такую линию внутреннего поведения, что все мелкое точно отскакивает от него, а идейная сила растет, растет… Через тесную связь с партийным разумом как бы подключается человек к самой основе всего, что совершается в мире. И отсюда — начинает видеть в себе необходимую частность громадного. А чуткость воспитывается какая! Дивные самоощущения возникали в Юханцеве каждый раз, когда случалось ему провести беседу, подобную сегодняшней. И от всякой такой беседы надолго сохранялся в нем глубокий след радости за себя и за других, — за всех, кому открывается в настоящем высокая правда будущего. Он втискивался в красноармейскую гущу, раздвигая плечом горячие тела, норовя поскорее пробраться к выходу из барака, — трудовой день Юханцева был в разгаре, и впереди — немало других батальонов и рот, докладов, вопросов, ответов и радостной дрожи в гулком сердце. Пока Юханцев говорил, красноармейцы слушали его, смотрели на него, жадно ловя слова, движения лица и рук. Можно было подумать, что наружность этого крупного человека с глубоко ушедшими под брови серыми глазами навсегда запомнится его слушателям. Но вот он уже не говорит, — он просто идет из барака, проталкиваясь между людьми. Сказанное им сегодня запомнилось надолго, и сам он запомнился, — но только таким, каким был, пока говорил с людьми. А сейчас, в толпе, он — не он; он — как все и неотличим от прочих, совершенно так же, как его гимнастерка неразличима среди сотен других. Юханцев это знал и потому удивился, когда кто-то ухватил его за рукав гимнастерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Карбышев ждал этого вопроса. Только он полагал, что его задаст не начальник штаба, а сам командарм.
— Видите ли, — проговорил он быстро и твердо, — надо раз навсегда условиться: расчеты для инженерных начальников — одно, для войсковых командиров — другое. Путаницы быть не должно. Для инженеров — точные нормы; для командиров — упрощенные выкладки. Это надо принять, как закон…
Молчаливый член Реввоенсовета кивнул головой. Похоже, что понял. Пять человек шагали по снежной тропинке над скатом к реке. Карбышев говорил:
— А технической безграмотности и невежеству пора объявить беспощадную войну. Если саперные командиры, техники строительств, десятники не желают знать своего дела, — с ними один разговор…
— Какой же?
— О саботаже.
— Правильно, — сказали сразу командующий и член Реввоенсовета.
…На выходе с участка командарм заметил убитость Батуева.
— Да ты обедал?
— Никак нет…
— Не умеете, Батуев, с начальством разговаривать, — быстро сказал Карбышев, продолжая «выручать» и для этого уводя разговор с нежелательного пути.
— Почему, Дмитрий Михайлович?
— Разве можно начальству отвечать: никак нет?
— А как же надо?
— «Обедали?» — «Так точно, не обедал…»
— Ха-ха-ха! — загремел «сибирский казачина».
И все засмеялись, даже Батуев.
* * *
Вечером Авк пришел к Карбышеву. Ярко пылала «галанка», в горнице было жарко. Дмитрий Михайлович сидел у стола в расстегнутой гимнастерке и рисовал цветными карандашами. Рисунок изображал огромную комнату, посреди которой, между монбланами схем и чертежей, виднелась фигурка крохотного человечка. Карбышев быстро бросал один карандаш, хватал другой, делал им что-то незаметное и снова бросал; а человечек, с каждой такой манипуляцией, все больше и больше становился похожим на самого художника.
— Садитесь, я вам рад, — сказал Дмитрий Михайлович, рисуя карикатуру на себя для штабной стенгазеты. — Пришли какие-то молодцы, вцепились, согласился. А я ведь знал, что вы придете…
— Неужели? — тихо спросил Батуев.
— Да. Вернее, надеялся, что придете. Хорошо сделали.
— Действительно, — прошептал Авк, — я не мог не прийти. Мне необходимо вам сказать…
Он поднял голову и прямо посмотрел в ожидающее лицо Карбышева.
— Я очень виноват, но… Мне бы и в голову не пришло писать в Москву… Я…
— Кто-то насадил червячка, а вы клюнули?
— Да, именно… Клюнул, как… пескарь.
— Только не вздумайте называть рыболова, — не хочу.
— Нет, назову, — вдруг крикнул, багровея Батуев, — за тем я и пришел. Это он… он…
— Я не хочу, — повторил Карбышев.
— А я не могу…
Авк вскочил, и табуретка, на которой он сидел, с грохотом покатилась в угол.
— Это он, подлец… Свинья… Это Лабунский…
— Я и без вас знал, что это он, — спокойно сказал Карбышев, принимаясь за карандаши, — а вот почему вам надо было его назвать, — непонятно…
— Дмитрий Михайлович…
— Что?
— Простите!
— Давайте руку, Авк!
Глава двадцатая
С декабря девятнадцатого по март двадцатого года Советское правительство четыре раза предлагало белопольским «наполеончикам» мир. Но магнаты и шляхта не желали мира; их неудержимо тянуло к войне. Антанта толкала белополяков на восток. В конце апреля они ринулись через границу и вскоре захватили Киев. Юго-Западный фронт сразу стал важнейшим из фронтов, на которых отбивалась от врагов молодая мощь революции. Штаб Юго-Западного фронта стоял в Харькове.
Белополяки были одной рукой Антанты; армия Врангеля — другой. Когда польские войска захватывали Украину, Врангель готовил удар по Северной Таврии. Силы международного империализма подпирали военную контрреволюцию, откуда бы она ни вела свое наступление. «Крымская заноза» дала себя очень больно почувствовать в начале июня: Врангель высадил десант под Мелитополем и, прорвав фронт Тринадцатой армии от Перекопа на Каховку и Алешки, отбросил пятьдесят вторую и Латышскую дивизии на правый берег Днепра.
В тяжелые дни и грозные ночи прорыва приднепровский городок Берислав оказался в ближайшем тылу фронта и вдруг приобрел весьма немаловажное оперативное значение. Войска, перешедшие на правый берег реки, ускользнули из-под нажима противника только благодаря бериславской переправе. Для переправы служил здесь постоянный мост из разводной части и плотов. Огромные сосновые и еловые колоды были связаны между собой брусьями в плоты. И было таких плотов шестнадцать. Сколько ни случалось до сей поры Петру Якимаху бывать в Бериславе, — с отцом или в одиночку, по базарным или по другим делам, на подводе или на своих двоих, — он всегда смотрел на мост пристально и подолгу, любуясь прочной легкостью сооружения. И сроду не приходило Якимаху на мысль, что доведется ему когда-нибудь вместе с красными саперами рвать этот мост, а потом разводить. Однако довелось…
Петр Якимах? Откуда? Кто такой? Да просто деревенский парень из села Строгановки, что у самого Сиваша. Мальчуганом скакал Якимах по степям на белой кобыле, размашисто вскидывая локтями, словно то были не локти, а флаги, распущенные по ветру. Долго, долго ни о чем не думал Якимах. И казалось, что весь он во власти случая, да еще тех неуловимо-стихийных мотивов, по которым движется, например, вобла к волжскому устью. Но в уездной школе учитель заметил за Якимахом еще и другое. «Не надо на него наседать, — сказал он отцу Якимаха, — он сам до всего дойдет. Уж такая у него голова, что сама до всего доходить должна». Учителя этого расстреляли белые…
Сырая, свежая сила наполняла молодого Якимаха. Стоило взглянуть на его большую голову, плотно прикрытую ометом густых-прегустых волос, на его круглое глазастое лицо, чтобы почуять эту силу. Да и весь он был таков. Губы — влажные; взгляд — горячий, прямой; нос — длинный, честно-любопытный, с живыми тонкими ноздрями; фигура — стройная, крепкая, как бы изготовленная в каждом мускуле к быстрому движению вперед.
Сразу после того, как белые распространились по Таврии, вереницы деревенских парней и молодых мужиков с руганью и проклятиями потянулись на призывные пункты: Врангель объявил мобилизацию. Одни шли, потому что не знали, как избежать беды. Другие знали, как избежать, но по трусости брели за первыми. Третьи не шли, утекая, куда ни попало. Четвертые тоже не шли, а утекали к красным. И, наконец, — пятые; мобилизация не могла их коснуться, так как во время ее объявления они находились не дома, а на территории, занятой красными войсками. Именно в таком положении оказался Петр Якимах. Ни он сам, ни старый отец его, Филипп, — мобилизация застала их обоих в Бериславе, — глазом не моргнули, когда услыхали о том, что творится на левом днепровском берегу. До дома — рукой подать, а попасть туда труднее, чем если бы он был за тысячу верст. Обдумывая свои поступки, можно и колебаться и робеть порой. Но, когда думать поздно, надо предпочитать всему на свете смелость и действие. Филипп сплюнул, да так ловко, что изо рта вылетел давным-давно мучивший его желтый коренной зуб. «А и пускай его, сынок, — с облегчением сказал Филипп, — второй не вырастет, — назад пятиться негоже… Эх-ну!» Он усмехнулся и хитро глянул на Петра блестящими, мокроватыми глазками из-под кустистых бровей. И Петр посмотрел на отца. Он все понимал так же правильно, как и Филипп, но откуда шло к ним обоим это правильное понятие, ни тот, ни другой не разумели. Петр мотнул головой, соглашаясь, и волосы его надо лбом и ушами рассыпались, — кое-где светлые, как пшеничный колос на корню, а кое-где темноватые, как привялая рожь в снопе. По круглому лицу проскочило летучее выражение ясности, будто ветер сдунул с него пыль. «Да чего, — сказал он, полусмеясь, — конечно… Уж теперь оно так… Сам знаю…» — «Что знаешь?» — «Привычка у меня есть». — «Какая?» — «Все могу сделать, когда захочу!»
И действительно ночью Петр уже барахтался с красными саперами в черно-свинцовой воде Днепра, помогая им сперва рвать, а потом разводить бериславский мост…
В общей каше отхода, в неразберихе арьергардных боев совершались удивительные дела. Конники второй кавдивизии обмотали копыта коней своих тряпками, а колеса повозок соломой. В черной прорве безлунной ночи растаяла пустая гладкая степь. Кавалерия шла, как по воздуху, — не звякнет, не стукнет, не заскрипит. Но лошади рвались из поводов и набирали ходу, словно понимая, как нужна быстрота для такого рейда. Всадники тучей окружили село, вихрем вскакали в проулки. Дерзкий налет был удачен, Чеченская дивизия белых попалась, как кур во щи, и сам начальник ее, генерал-ичкеринец, стоял на сельской улице в одном белье, с перекрученными за спиной руками, опустив на грудь голову и размякшие усы. Через сутки пленный генерал отвечал на вопросы Сталина:
— Да, обмундирование, орудия, винтовки, танки, шашки врангелевские войска получают главным образом от англичан, а потом и от французов…
— Да, с моря обслуживают Врангеля английские крупные суда и французские мелкие…
Из показаний пленных было ясно, что Врангель, захватив богатые равнины Северной Таврии, намерен овладеть Донецким бассейном, а затем наступать на Москву. Между восточным изгибом нижнего течения Днепра и Азовским морем кипели бои. Тяжесть их несла на себе Тринадцатая армия. Ее части отходили, отбиваясь контратаками, и к двадцать четвертому июня, закрепились на левом берегу Днепра — от реки через Михайловку до Большого Токмака. Но тут-то и порвалась их связь с пятьдесят второй и Латышской дивизиями, осевшими на правом днепровском берегу, между Херсоном и Никополем. И тогда правобережные дивизии составили особую группу Тринадцатой армии, которая так и стала называться: Правобережной.
За десять дней, которые провел Сталин на станции Синельниково, ближайшее будущее обозначилось в ясных и строгих чертах: родился план разгрома крымской контрреволюции. Новых направлений для решительного удара по Врангелю могло быть два. Одно: Берислав — Чаплинка — Перекоп; оно выводило через семьдесят верст к Перекопскому перешейку и прямо грозило Крыму. Другое: Берислав — Вознесенск — Мелитополь; это било по коммуникациям и по тылу главных сил противника в Александровском и Ореховском районах. Исходным пунктом обоих направлений был Берислав с его покамест разрушенным пловучим мостом и на редкость удобными подъездными путями к переправе. Однако для того, чтобы наступать отсюда по первому, по второму или по обоим направлениям сразу, надо было сперва войскам правобережной группы форсировать Днепр, укрепиться на его левом берегу, устроить надежные переправы и прикрыть их от противника. Не могло быть сомнений в том, что и Врангель отлично понимал значение Берислава. Поэтому один из его корпусов охранял здесь Днепр с сильных позиций, в совершенстве пристреляв свою артиллерию.
При планировании удара по Врангелю именно с правобережного направления, из Берислава и Каховки, были приняты в расчет все условия, при которых возможен успех и невозможно поражение. Связь и взаимодействие между тем, что совершалось на белопольском фронте, и тем, что долженствовало совершиться здесь, в Северной Таврии, были совершенно ясны. Антанта толкала Врангеля в поход на Донбасс и дальше, подпирая таким способом противосоветский белопольский фронт. Какие же цели следовало ставить, нанося Врангелю удар перед воротами Крыма? Конечно, разгром основной массы его войск. Такие разгромы достигаются окружением противника. На идее окружения строился новый план. Правильно выбрать направление главного удара — взнуздать успех, заранее оседлать победу. Направление было выбрано так: главный удар падал из Берислава и Каховки на Калгу, а из-под Бердянска на Мелитополь. Вспомогательный удар приходился по Перекопу для перехвата путей отхода противника в Крым. Итог: окружение и уничтожение основных масс. Шестнадцатого июля в Мариуполь прилетела телеграмма Ленина: «Пленум ЦК принял почти полностью намеченные вами предложения. Полный текст получите, извещайте обязательно раз в неделю подробнее о развитии операций и ходе дел». Этой телеграммой Ленин отвечал на письмо Сталина. Так, в цветущем городке Мариуполе предрешилась гибельная судьба врангелевщины.
Широкая река разливалась по плавням, разбегалась по рукавам и, пристаиваясь в тихих заводях, медленно обтекала то песчаные, то лесистые пересыпи, — Днепр прихотливо и вольно подавался к морю неоглядной гладью синих вод. Ночь приходила. На самом Днепре, на Лимане Великом, на речонках Конке и Домахе, не слышно и не видно ныряли во тьме сотни людей, — красная разведка. Уверенно правя и гребя по черной, как деготь, ночной воде, бойцы Правобережной учились переправе на лодках и плотах. К форсированию Днепра были назначены пятьдесят вторая и Латышская дивизии. Для починки пловучего моста все было готово. В Бериславе собралось невиданное множество лодок. Тыловые склады и базы были набиты боевыми припасами. Гладились грунтовые пути, и усиленно тянулась проволочная связь. Не хватало только строительных материалов для укрепления плацдарма на левом берегу, когда его захватит Правобережная. Да еще и войска на ее усиление прибыли не сполна. Из Екатеринослава походом шагала пятнадцатая стрелковая. И хвостатые эшелоны пятьдесят первой все быстрей и быстрей катили свой грохот по железной колее, — эта дивизия шла из Восточной Сибири.
Войска подходили. На станции Апостолово выгрузилась докатившаяся, наконец, из Сибири пятьдесят первая и тотчас двинулась в Берислав. Пятьдесят первой предстояло форсировать Днепр во втором эшелоне, следом за пятьдесят второй. Это было пятого августа. А на следующий день, шестого, Сталин подписал план-директиву Реввоенсовета фронта о наступлении правобережной группы на Перекоп и Калгу и об обходе левобережными войсками Мелитополя с запада и юго-запада.
* * *
Из поездных составов, докатившихся до станции Апостолово, выгрузились одиннадцать тысяч бойцов и несколько батарей превосходной артиллерии. Отсюда пятьдесят первая дивизия потянулась походным порядком к Бериславу. Затем подошла пятнадцатая и сменила Латышскую ниже Берислава. За двумя дивизионами ТАОН на крестьянских лошадях двигался пловучий парк понтонного батальона. Правобережная группа занимала фронт от устья Днепра до Никополя. Ее основные силы — Латышская дивизия и кавалерия — стояли у Берислава; пятнадцатая — к югу до реки Ингулец; пятьдесят вторая — от Каховки до Никополя. Комиссар правобережной Мехлис объезжал части войск. План наступления держался в строгой тайне. Но в полках и батальонах кипели митинги, шумели беседы.
Юханцев только что провел беседу в одном из полков резерва — в пятьдесят первой дивизии. Он говорил, потом его спрашивали, и он снова говорил. Кругом него были взволнованные бледные лица, сверкающие глаза, жарко дышащие груди, руки, нервно скользившие по холодным ружейным стволам. Что за народ! Жесткие закрутки полуседых волос на круглой голове Юханцева обмякли от пота и свисли на низкий лоб. И лоб был мокр, и щеки пылали, и рубашка — хоть выжимай да суши. А сердце стучит, как молот, высекая звонкий огонь слов. Чудная вещь — партийно-массовая работа! Нет работы лучше. Так поднимает она человека, что становится он и чище и светлее, чем был. Выходит на такую линию внутреннего поведения, что все мелкое точно отскакивает от него, а идейная сила растет, растет… Через тесную связь с партийным разумом как бы подключается человек к самой основе всего, что совершается в мире. И отсюда — начинает видеть в себе необходимую частность громадного. А чуткость воспитывается какая! Дивные самоощущения возникали в Юханцеве каждый раз, когда случалось ему провести беседу, подобную сегодняшней. И от всякой такой беседы надолго сохранялся в нем глубокий след радости за себя и за других, — за всех, кому открывается в настоящем высокая правда будущего. Он втискивался в красноармейскую гущу, раздвигая плечом горячие тела, норовя поскорее пробраться к выходу из барака, — трудовой день Юханцева был в разгаре, и впереди — немало других батальонов и рот, докладов, вопросов, ответов и радостной дрожи в гулком сердце. Пока Юханцев говорил, красноармейцы слушали его, смотрели на него, жадно ловя слова, движения лица и рук. Можно было подумать, что наружность этого крупного человека с глубоко ушедшими под брови серыми глазами навсегда запомнится его слушателям. Но вот он уже не говорит, — он просто идет из барака, проталкиваясь между людьми. Сказанное им сегодня запомнилось надолго, и сам он запомнился, — но только таким, каким был, пока говорил с людьми. А сейчас, в толпе, он — не он; он — как все и неотличим от прочих, совершенно так же, как его гимнастерка неразличима среди сотен других. Юханцев это знал и потому удивился, когда кто-то ухватил его за рукав гимнастерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110