Где-то всплеснулось «ура!». Совсем близко, на проволоке, захрапела штыковая свалка. Войска выходили на Литовский полуостров тремя колоннами…
* * *
Туманная ночь привела за собой непроглядное утро. Атаковать Турецкий вал на рассвете было невозможно. Артиллерийская подготовка началась только в девять. В тринадцать полки пятьдесят первой двинулись в атаку.
С высоты «9,3», где находился Фрунзе, были ясно видны развалины города Перекопа, — сбитый верх колокольни, черный скелет церкви, огрызки кирпичных стен и тюрьма без крыши. Затем — рыжий бруствер рва, разрывы наших шрапнелей и огнистая линия укреплений на валу. Но стоило оторвать бинокль от глаз, как панорама боя мгновенно исчезала. Тянулись голые просторы, с буграми давным-давно наваренной грязно-белой соли и серым месивом расплывшихся дорог, — больше ничего.
Атака отхлынула от вала, рассыпалась и залегла. Снова заревели пушки. Из резерва вышли восемнадцать бронемашин. Но части правого фланга атаки и на этот раз были сбиты. От тракта Перекоп — Армянск до моря, на восьми километрах, закипала сумятица. На левом фланге — от тракта до Сиваша — ударно-огневая бригада держалась твердо, но общий ход дела от этого не менялся. И третья атака рассыпалась перед рвом…
Это был неуспех. Однако не он решал задачу дня. Задача решалась там, где наносился сегодня главный удар, — на Литовском полуострове. А там белые смяты, пятнадцатая и пятьдесят вторая дивизии вышли на перешеек к востоку от Армянского базара, грозя флангу и тылу перекопских укреплений. Надо было еще усилить этот удар, — двинуть через Сиваш свежие войска…
Фрунзе приехал в Строгановку около семи часов вечера. Это был тяжелый момент. Неудача атак на Турецкий вал определилась. И с Литовского полуострова сведения получались неутешительные. Белые отбросили наступавшие с полуострова войска. Огнем врангелевских кораблей остановлена девятая дивизия на Арабатской стрелке. Лабунский проявил нечеловеческую энергию на Чонгаре: плот и переправа уже построены. Но командарм Четвертой доносит, что форсировать пролив раньше ночи на одиннадцатое все-таки никак не может. Потребовал самолетов, — Фрунзе почти всю авиацию фронта отдал ему…
Еще недавно Владимировка и Строгановка были забиты войсками, — люди в хатах и в клунях, в сараях и на улицах. Теперь, когда все это ушло через Сиваш, в обоих селах было пусто и тихо. Фрунзе сидел в штабе пятнадцатой дивизии у стола с картой и, задумчиво чертя что-то карандашом на копиях приказов, ждал известий у аппарата. Над окном свистели телеграфные провода. Кто-то басом пел в трубе, жалобно взвизгивал за дверью и сердито гудел на чердаке. Еле слышно перешептывались штабники. В горницу вошел Наркевич. От того, что он был мокр, плечи его казались еще уже обыкновенного, а фигура еще длиннее. Бледное лицо странно подергивалось. Всякий, кто знал его обычную манеру держаться, сейчас же сказал бы: Наркевич в тревоге.
— Товарищ командующий, — сказал он, — разрешите доложить.
Фрунзе поднял на него внимательный взгляд лучистых глаз.
— Да…
— С линии связи доносят о повышении воды…
Фрунзе хотел спросить: «Проверили?» Но, взглянув на мокрую шинель начинарма и жидкую грязь, стекавшую с его сапог, выговорил другое:
— Тогда… За дело!
Ветер начал меняться с утра. Днем мутные волы Азовского моря уже рвались к западным берегам Сиваша, но броды до самого вечера все-таки не были под угрозой. За день удалось собрать кое-какие войска ближних резервов и с хода двинуть в Сиваш — на подмогу. Но для дивизий, которые с прошлой ночи дрались на Литовском полуострове, это было слабой подмогой. Должна подойти седьмая кавалерийская. Если она подойдет раньше, чем Сиваш станет полноводным, — хорошо. А если нет? Беда! Полки пятнадцатой и пятьдесят второй дивизий окажутся отрезанными по гу сторону моря. Что же надо сделать, чтобы не случилось такой беды? «Пятьдесят первая… Пятьдесят первая… Пятьдесят первая…» Наконец, штадив пятьдесят первой — у аппарата.
— Вода заливает Сиваш, — говорит Фрунзе, — приказываю немедленно атаковать и во что бы то ни стало захватить Турецкий вал, а затем наступать на Армянский базар. За невыполнение приказа ответите перед партией.
О бок с Фрунзе стоит дед Якимах.
— Вы — председатель строгановского ревкома?
— Мы…
Удивительно, что дед Якимах все понимает с полуслова. А разговор его с командующим не прост. Чтобы не погибло дело, надо сохранить пути через Сиваш. Нельзя допустить затопления бродов. Только скорая постройка дамбы может прекратить повышение воды. Трудная работа! Фрунзе двинет на нее наличный состав всех поблизости расквартированных тыловых учреждений и команд. Но… Дед Якимах качает головой. Кустистые брови его прыгают.
— Эх-ну, да разве без нас, мужиков, сладишь?
И действительно без мобилизации окрестного населения на предохранительные работы по возведению дамбы не обойтись. Пусть же ревет и воет восточный ветер, пронзительный скрип арбяных колес незаглушим. Крестьяне везут со всех сторон материалы для дамбы. Все круче да звонче перехлестывается над Сивашом их мерная украинская речь с бойким русским говором красноармейцев. И все гуще ползет через море на Литовский берег живая подача патронов, хлеба и пресной воды…
Фрунзе решил задержаться в Строгановке до полного выяснения обстановки, — правильное решение, так как испытания этого ненастного вечера были далеки от конца. Когда неожиданно перестал действовать провод между Строгановкой и Литовским полуостровом, положение сразу сделалось грозным.
— Почему оборвалась связь?
Наркевич доложил:
— Вероятно, соленая вода разъела изоляцию.
— Что же вы предлагаете для восстановления связи?
Наркевич молчал. Кто-то из штабистов сказал:
— Может быть, провод на шестах подвесить?
Шестов не было. И леса на много километров вокруг тоже не было. Фрунзе посмотрел на штабника с удивлением. Глупость всегда вызывала в нем удивление. Из-за спины Наркевича выступили два связиста. Один — коренастый и горбоносый, другой — с круглым лицом и светлыми волосами.
— Товарищ командующий, — тихо произнес Наркевич, — способ есть. Единственный…
— Какой?
— Если рота связи растянется цепочкой до Литовского полустрова с проводом в руках и будет так стоять, пока не…
Фрунзе встал с табуретки, поставил на нее ногу, а локтем оперся о колено, медленно перебирая пальцами усы и бородку.
— Однако, — сказал он, наконец, — у вас повернется язык просить об этом роту? Приказывать нельзя… Повернется язык просить?
— Нет, товарищ командующий! Но вот комроты. Он… Елочкин, слово за вами…
Елочкин коротко доложил, что его рота сознательно и добровольно берется восстановить связь с полуостровом, в приказаниях не нуждается, а, наоборот, сама просит у командующего позволения исполнить долг перед родиной и очень боится, как бы он не отказал. А что все это именно так, может засвидетельствовать рядовой боец роты Якимах.
— Как?
Фрунзе перевел взгляд на румяное лицо парня. Якимах вспыхнул, как утро в мае. Но произошло это не от смущения, а совсем от чего-то другого. Во всяком случае он поддержал своего командира в полный голос:
— С места не сойти, товарищ командующий!
* * *
Было часа четыре утра — ни ночь, ни день. Фрунзе задумчиво водил карандашом по бумаге, слушая гул канонады, доносившийся с полуострова, и далекое аханье перекопских пушек. Вдруг — донесение. Его передали в Строгановку из штаба пятьдесят первой дивизии через штадив пятьдесят второй во Владимировне, и было оно немногословно. Час назад пятьдесят первая вновь пошла в атаку на Турецкий вал, почти мгновенно завладела всеми его укреплениями и теперь штурмует Армянский базар…
Фрунзе испытал момент блаженного облегчения. Будто нечто, невыразимо тяжкое, гнетом лежавшее на его плечах, вдруг сорвалось вниз и ушло под ногами в землю. Грудь вздохнула, в мыслях зажегся яркий свет. И грозная сила юшунских позиций ясно обозначилась впереди. От Турецкого вала до Юшуня — семь линий обороны на двадцати пяти километрах. А между тем флот бездействует. Форсирование чонгарских переправ затруднено. Юшунь потребует жертв, жертв… Но не одних лишь жертв. Ведь и до падения Турецкого вала Фрунзе отлично знал, что такое Юшунь. Потому-то сейчас близ Перекопа уже и собрана в кулак почти вся Вторая Конная армия. И Первая изготовилась. Потому и седьмая кавдивизия на рысях перемахнула нынче ночью через Сиваш, выскочила на Литовский полуостров и вместе с пятьдесят второй уже теснит и гонит сейчас белых к Юшуню. Все предусмотрено. Обо всем знает и помнит Фрунзе. Только… Только связисты все еще стоят по шею в ледяной воде с проводом в поднятых над головами руках. Связисты?..
Когда цепь живой связи была снята адъютантом командующего и когда люди начали выбираться из вязкой пучины на обрывистый и овражный берег, казалось, что рота Елочкина — толпа оживших мертвецов. Дикая усталость глядела из глаз шатавшихся людей. Вонь разложения, которую они вынесли с собой из стоячей воды, сопровождала их и на сухой дороге к Строгановке. За четыре часа, проведенных в Гнилом море, они пропитались могильным запахом соленого ила. И это в особенности делало их непохожими на живых людей.
У деревенской околицы стоял автомобиль. Фрунзе уезжал, — ему незачем было больше оставаться в Строгановке. Теперь его место опять на Перекопе. С трудом различив в сером сумраке рассвета еле подвигавшиеся к деревне тени людей, разглядев их мокрые, грязные шинели и трухлявую походку неуверенных ног, он спросил адъютанта:
— Связисты?
— Они.
Шофер выключил газ, и автомобиль перестал кряхтеть. Фрунзе поздоровался с бойцами.
— Родина говорит вам «спасибо», друзья! И подвига вашего вовек не забудет!
— Рады стараться, товарищ командующий фронтом! — дружно ответили связисты, с неожиданной прыткостью сбегаясь к автомобилю.
Якимах добавил:
— Грязюка липкая, противная, да и топко, товарищ командующий. Все как есть!
Фрунзе взглянул на него и улыбнулся.
— Однако я вас знаю. Вы не сын председателя здешнего ревкома?
Никогда в своей жизни Якимах ничему не бывал так рад, как этому вопросу. Нежданное чувство гордости, — а ведь он и не ведал до сих пор, что такое гордость, — вдруг вошло свежей силой в его широкую грудь, и он прокричал, отвечая:
— Родной сын, товарищ командующий, хвакт!
Глава двадцать третья
Между заливом Черного моря и южным берегом Сиваша — множество глубоких, вытянутых с севера на юг соленых озер: Старое, Красное, Круглое, Безымянное. Между озерами — узенькие проходы, голые и гладкие: ни деревца, ни куста, ни бугра, ни оврага. Здесь — четыре линии юшунских укреплений. На каждой — окопы полного профиля для стрельбы стоя, бетонированные блиндажи и пулеметные гнезда, густые шестирядные сети колючей проволоки. Между линиями — по три-четыре километра.
Утром девятого ноября полки пятьдесят первой дивизии двинулись к Юшуню. Ползли бронемашины, громыхали зарядные ящики, наваливалась пехота. Двадцать белых кораблей били с моря по наступавшим войскам. Фрунзе наблюдал за ходом дела с командного пункта штадива пятьдесят первой. Отсюда, из хутора Булгакова, был отлично виден высокий, легкий, как бы плывущий в воздухе, почти прозрачный от тонкости, минарет Карт-Казака у черноморского берега. Это было удобно: минарет открывал собой левый фланг второй линии юшунских позиций. Фрунзе знал, что такое белый Юшунь. Знал, что попытка овладеть его укреплениями с ходу не может быть успешной. Но он считал ее нужной. Противник надломлен потерей Перекопа. Юшунь — его последняя ставка. За Юшунем — Крым. И натиск с хода должен углубить, расширить надлом, сделать его больнее, чувствительнее. Впрочем, как бы ни была угнетена обороняющаяся сторона, все же ее пулеметы непременно заговорят во время атаки, а пушки обязательно разовьют заградительный огонь. Действительно, бой полыхал по всему фронту первой линии Юшуня — между северными берегами озер Старое и Красное и дальше на восток от Сиваша. Так он полыхал и в полдень, и после полудня, до самого вечера, когда, наконец, стало ясно, что атака отбита. Войска залегли в километре от проволоки между заливом и озером Красным. Ночь прикрыла работу топоров и ножниц, — кропотливую, нудную, осторожную и необходимую работу.
— Где рота?
— Ушла под проволоку проходы делать.
— Ну-у?
— А ты как думал? Утром наступать дальше будем…
В это время пятьдесят вторая дивизия, отбросив белых с Литовского полуострова, выходила к юшунской преграде, на участке от озера Красного до Сиваша…
* * *
Сапоги Романюты так разбились, что пришлось заторочить подметки проволокой. Но с носка сапоги продолжали разевать рот. Да и проволока висела на подметке грузилом. Ступать было больно, ходить неловко. Все это очень беспокоило Романюту вчера; а сегодня вмиг забылось, как только полк его с пулеметами и легкими, пушками впереди пошел на рассвете в наступление на Юшунь. Волна за волной напирала пехота, двигались бронемашины, с одной позиции на другую переносились батареи. Как это случилось, Романюта не то не заметил, не то забыл. И, когда его потом спрашивали, отмалчивался, пожимая плечами: «Не знаю!» Как забыл о сапогах при начале боя, так и об этом — после боя. Лицо молчало. И глаза — тоже. Только левый угол верхней губы чуть приметно двигался в мягкой и доброй усмешке. «Ей-же-ей, не знаю!» Да и кто бы мог разобраться… Яркий свет, будто огонь из печи, брызнул в глаза Романюте. Рявкнула земля; просвистели осколки двенадцатидюймового снаряда, Романюта вскочил и, ощупав себя, огляделся. Вот тут-то и возникло забытье. Говорили, что комбат с группой из дюжины бойцов, — штыки да ручные гранаты, — выбил белых из какого-то опорного пункта. Потом собрал еще дюжину и снова выбил из другого. А уж затем — пошло: командиры и отдельные красноармейцы собирали вокруг себя людей и вели их группами на штурм. Называли фамилию предприимчивого комбата. И получалось, судя по фамилии, будто речь шла именно о Романюте…
Первая линия юшунских укреплений была взята в девять часов утра. Бой шел теперь внутри оборонительной полосы за вторую линию. Нельзя сказать, чтобы память совсем изменила Романюте. На всю жизнь запомнился, например, ему заградительный огонь белых. Не всякому доводилось попадать под такой огонь. Залпы сливались. Невозможно сказать, что длинные огненные языки орудий, минометов, бомбометов вспыхивали, они совсем не потухали. И пламя мелких пулеметных вспышек сверкало без передыху.
Не было места кругом, где ни рвались бы снаряды. И воронки от их разрывов были единственным спасеньем. Передние рубили проволоку топорами и лопатами, — задние ползли, прыгали в воронки и снова ползли. Из боевых порядков пехоты артиллерия била прямой наводкой в бетонированные пулеметные гнезда юшунской крепости. Война вспахала и засеяла голое, гладкое поле между первой и второй линиями: патронташи, штыки, пустые гильзы, винтовки, котелки, пулеметные кожухи, зарядные ящики, двуколки без колес, орудия без голоса и человеческие трупы без счета…
И опять: трудно, почти невозможно сказать, каким образом людям, переползавшим из воронки в воронку под ливнем осколков и шрапнельным дождем, вдруг всем сразу стало известно, что приказано сменить пятьдесят первую дивизию и что Латышская стрелковая уже подошла для смены. Люди смотрели в лицо смерти бесстрашными, отчаянными глазами. Для этой борьбы они не нуждались в приказах. И вдруг — приказ о смене. Да что это? «Не пойдем!» — пронеслось по цепям, по воронкам, по штурмовым группам. «В тылу и без нас хватит!..» Легко раненые, чуть перевязавшись, толпами брели из тыла под огонь. Юханцев думал: «Теперь ни за что назад не пойдут» и кричал порученцу из штадива:
— Гони домой! Докладывай: бойцы требуют доверия, чтобы им взять Юшунь. Никому не уступят… Гони!
Порученец исчез. И разговор о смене быстро заглох в яростном вое битвы…
* * *
Фрунзе уезжал с перешейка на Чонгар, не испытывая никаких сомнений в исходе боя за Юшунь. Он знал настроение войск. Отказавшиеся от смены бойцы подвести не могут. Градус их накала высок, и смена для них — как обида. Юшунь будет взята…
Полевой штаб Южфронта из Рыкова передавая штармам по юзу последние распоряжения Фрунзе: при первых признаках отхода противника немедленно глазными силами армий переходить в наступление. Чтобы ускорить этот момент, надо было ухудшить положение белых на Перекопском перешейке, — ухудшить его со стороны. Такой стороной был Чонгар. Задержка с форсированием чонгарских переправ крайне беспокоила Фрунзе. Даже Лабунскому там не повезло. С огромными потерями он построил бронированный плот, а через полчаса плот был разбит морскими орудиями белых. Но вот Лабунский снова доносит: готово. Начдив тридцатой рвется на штурм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
* * *
Туманная ночь привела за собой непроглядное утро. Атаковать Турецкий вал на рассвете было невозможно. Артиллерийская подготовка началась только в девять. В тринадцать полки пятьдесят первой двинулись в атаку.
С высоты «9,3», где находился Фрунзе, были ясно видны развалины города Перекопа, — сбитый верх колокольни, черный скелет церкви, огрызки кирпичных стен и тюрьма без крыши. Затем — рыжий бруствер рва, разрывы наших шрапнелей и огнистая линия укреплений на валу. Но стоило оторвать бинокль от глаз, как панорама боя мгновенно исчезала. Тянулись голые просторы, с буграми давным-давно наваренной грязно-белой соли и серым месивом расплывшихся дорог, — больше ничего.
Атака отхлынула от вала, рассыпалась и залегла. Снова заревели пушки. Из резерва вышли восемнадцать бронемашин. Но части правого фланга атаки и на этот раз были сбиты. От тракта Перекоп — Армянск до моря, на восьми километрах, закипала сумятица. На левом фланге — от тракта до Сиваша — ударно-огневая бригада держалась твердо, но общий ход дела от этого не менялся. И третья атака рассыпалась перед рвом…
Это был неуспех. Однако не он решал задачу дня. Задача решалась там, где наносился сегодня главный удар, — на Литовском полуострове. А там белые смяты, пятнадцатая и пятьдесят вторая дивизии вышли на перешеек к востоку от Армянского базара, грозя флангу и тылу перекопских укреплений. Надо было еще усилить этот удар, — двинуть через Сиваш свежие войска…
Фрунзе приехал в Строгановку около семи часов вечера. Это был тяжелый момент. Неудача атак на Турецкий вал определилась. И с Литовского полуострова сведения получались неутешительные. Белые отбросили наступавшие с полуострова войска. Огнем врангелевских кораблей остановлена девятая дивизия на Арабатской стрелке. Лабунский проявил нечеловеческую энергию на Чонгаре: плот и переправа уже построены. Но командарм Четвертой доносит, что форсировать пролив раньше ночи на одиннадцатое все-таки никак не может. Потребовал самолетов, — Фрунзе почти всю авиацию фронта отдал ему…
Еще недавно Владимировка и Строгановка были забиты войсками, — люди в хатах и в клунях, в сараях и на улицах. Теперь, когда все это ушло через Сиваш, в обоих селах было пусто и тихо. Фрунзе сидел в штабе пятнадцатой дивизии у стола с картой и, задумчиво чертя что-то карандашом на копиях приказов, ждал известий у аппарата. Над окном свистели телеграфные провода. Кто-то басом пел в трубе, жалобно взвизгивал за дверью и сердито гудел на чердаке. Еле слышно перешептывались штабники. В горницу вошел Наркевич. От того, что он был мокр, плечи его казались еще уже обыкновенного, а фигура еще длиннее. Бледное лицо странно подергивалось. Всякий, кто знал его обычную манеру держаться, сейчас же сказал бы: Наркевич в тревоге.
— Товарищ командующий, — сказал он, — разрешите доложить.
Фрунзе поднял на него внимательный взгляд лучистых глаз.
— Да…
— С линии связи доносят о повышении воды…
Фрунзе хотел спросить: «Проверили?» Но, взглянув на мокрую шинель начинарма и жидкую грязь, стекавшую с его сапог, выговорил другое:
— Тогда… За дело!
Ветер начал меняться с утра. Днем мутные волы Азовского моря уже рвались к западным берегам Сиваша, но броды до самого вечера все-таки не были под угрозой. За день удалось собрать кое-какие войска ближних резервов и с хода двинуть в Сиваш — на подмогу. Но для дивизий, которые с прошлой ночи дрались на Литовском полуострове, это было слабой подмогой. Должна подойти седьмая кавалерийская. Если она подойдет раньше, чем Сиваш станет полноводным, — хорошо. А если нет? Беда! Полки пятнадцатой и пятьдесят второй дивизий окажутся отрезанными по гу сторону моря. Что же надо сделать, чтобы не случилось такой беды? «Пятьдесят первая… Пятьдесят первая… Пятьдесят первая…» Наконец, штадив пятьдесят первой — у аппарата.
— Вода заливает Сиваш, — говорит Фрунзе, — приказываю немедленно атаковать и во что бы то ни стало захватить Турецкий вал, а затем наступать на Армянский базар. За невыполнение приказа ответите перед партией.
О бок с Фрунзе стоит дед Якимах.
— Вы — председатель строгановского ревкома?
— Мы…
Удивительно, что дед Якимах все понимает с полуслова. А разговор его с командующим не прост. Чтобы не погибло дело, надо сохранить пути через Сиваш. Нельзя допустить затопления бродов. Только скорая постройка дамбы может прекратить повышение воды. Трудная работа! Фрунзе двинет на нее наличный состав всех поблизости расквартированных тыловых учреждений и команд. Но… Дед Якимах качает головой. Кустистые брови его прыгают.
— Эх-ну, да разве без нас, мужиков, сладишь?
И действительно без мобилизации окрестного населения на предохранительные работы по возведению дамбы не обойтись. Пусть же ревет и воет восточный ветер, пронзительный скрип арбяных колес незаглушим. Крестьяне везут со всех сторон материалы для дамбы. Все круче да звонче перехлестывается над Сивашом их мерная украинская речь с бойким русским говором красноармейцев. И все гуще ползет через море на Литовский берег живая подача патронов, хлеба и пресной воды…
Фрунзе решил задержаться в Строгановке до полного выяснения обстановки, — правильное решение, так как испытания этого ненастного вечера были далеки от конца. Когда неожиданно перестал действовать провод между Строгановкой и Литовским полуостровом, положение сразу сделалось грозным.
— Почему оборвалась связь?
Наркевич доложил:
— Вероятно, соленая вода разъела изоляцию.
— Что же вы предлагаете для восстановления связи?
Наркевич молчал. Кто-то из штабистов сказал:
— Может быть, провод на шестах подвесить?
Шестов не было. И леса на много километров вокруг тоже не было. Фрунзе посмотрел на штабника с удивлением. Глупость всегда вызывала в нем удивление. Из-за спины Наркевича выступили два связиста. Один — коренастый и горбоносый, другой — с круглым лицом и светлыми волосами.
— Товарищ командующий, — тихо произнес Наркевич, — способ есть. Единственный…
— Какой?
— Если рота связи растянется цепочкой до Литовского полустрова с проводом в руках и будет так стоять, пока не…
Фрунзе встал с табуретки, поставил на нее ногу, а локтем оперся о колено, медленно перебирая пальцами усы и бородку.
— Однако, — сказал он, наконец, — у вас повернется язык просить об этом роту? Приказывать нельзя… Повернется язык просить?
— Нет, товарищ командующий! Но вот комроты. Он… Елочкин, слово за вами…
Елочкин коротко доложил, что его рота сознательно и добровольно берется восстановить связь с полуостровом, в приказаниях не нуждается, а, наоборот, сама просит у командующего позволения исполнить долг перед родиной и очень боится, как бы он не отказал. А что все это именно так, может засвидетельствовать рядовой боец роты Якимах.
— Как?
Фрунзе перевел взгляд на румяное лицо парня. Якимах вспыхнул, как утро в мае. Но произошло это не от смущения, а совсем от чего-то другого. Во всяком случае он поддержал своего командира в полный голос:
— С места не сойти, товарищ командующий!
* * *
Было часа четыре утра — ни ночь, ни день. Фрунзе задумчиво водил карандашом по бумаге, слушая гул канонады, доносившийся с полуострова, и далекое аханье перекопских пушек. Вдруг — донесение. Его передали в Строгановку из штаба пятьдесят первой дивизии через штадив пятьдесят второй во Владимировне, и было оно немногословно. Час назад пятьдесят первая вновь пошла в атаку на Турецкий вал, почти мгновенно завладела всеми его укреплениями и теперь штурмует Армянский базар…
Фрунзе испытал момент блаженного облегчения. Будто нечто, невыразимо тяжкое, гнетом лежавшее на его плечах, вдруг сорвалось вниз и ушло под ногами в землю. Грудь вздохнула, в мыслях зажегся яркий свет. И грозная сила юшунских позиций ясно обозначилась впереди. От Турецкого вала до Юшуня — семь линий обороны на двадцати пяти километрах. А между тем флот бездействует. Форсирование чонгарских переправ затруднено. Юшунь потребует жертв, жертв… Но не одних лишь жертв. Ведь и до падения Турецкого вала Фрунзе отлично знал, что такое Юшунь. Потому-то сейчас близ Перекопа уже и собрана в кулак почти вся Вторая Конная армия. И Первая изготовилась. Потому и седьмая кавдивизия на рысях перемахнула нынче ночью через Сиваш, выскочила на Литовский полуостров и вместе с пятьдесят второй уже теснит и гонит сейчас белых к Юшуню. Все предусмотрено. Обо всем знает и помнит Фрунзе. Только… Только связисты все еще стоят по шею в ледяной воде с проводом в поднятых над головами руках. Связисты?..
Когда цепь живой связи была снята адъютантом командующего и когда люди начали выбираться из вязкой пучины на обрывистый и овражный берег, казалось, что рота Елочкина — толпа оживших мертвецов. Дикая усталость глядела из глаз шатавшихся людей. Вонь разложения, которую они вынесли с собой из стоячей воды, сопровождала их и на сухой дороге к Строгановке. За четыре часа, проведенных в Гнилом море, они пропитались могильным запахом соленого ила. И это в особенности делало их непохожими на живых людей.
У деревенской околицы стоял автомобиль. Фрунзе уезжал, — ему незачем было больше оставаться в Строгановке. Теперь его место опять на Перекопе. С трудом различив в сером сумраке рассвета еле подвигавшиеся к деревне тени людей, разглядев их мокрые, грязные шинели и трухлявую походку неуверенных ног, он спросил адъютанта:
— Связисты?
— Они.
Шофер выключил газ, и автомобиль перестал кряхтеть. Фрунзе поздоровался с бойцами.
— Родина говорит вам «спасибо», друзья! И подвига вашего вовек не забудет!
— Рады стараться, товарищ командующий фронтом! — дружно ответили связисты, с неожиданной прыткостью сбегаясь к автомобилю.
Якимах добавил:
— Грязюка липкая, противная, да и топко, товарищ командующий. Все как есть!
Фрунзе взглянул на него и улыбнулся.
— Однако я вас знаю. Вы не сын председателя здешнего ревкома?
Никогда в своей жизни Якимах ничему не бывал так рад, как этому вопросу. Нежданное чувство гордости, — а ведь он и не ведал до сих пор, что такое гордость, — вдруг вошло свежей силой в его широкую грудь, и он прокричал, отвечая:
— Родной сын, товарищ командующий, хвакт!
Глава двадцать третья
Между заливом Черного моря и южным берегом Сиваша — множество глубоких, вытянутых с севера на юг соленых озер: Старое, Красное, Круглое, Безымянное. Между озерами — узенькие проходы, голые и гладкие: ни деревца, ни куста, ни бугра, ни оврага. Здесь — четыре линии юшунских укреплений. На каждой — окопы полного профиля для стрельбы стоя, бетонированные блиндажи и пулеметные гнезда, густые шестирядные сети колючей проволоки. Между линиями — по три-четыре километра.
Утром девятого ноября полки пятьдесят первой дивизии двинулись к Юшуню. Ползли бронемашины, громыхали зарядные ящики, наваливалась пехота. Двадцать белых кораблей били с моря по наступавшим войскам. Фрунзе наблюдал за ходом дела с командного пункта штадива пятьдесят первой. Отсюда, из хутора Булгакова, был отлично виден высокий, легкий, как бы плывущий в воздухе, почти прозрачный от тонкости, минарет Карт-Казака у черноморского берега. Это было удобно: минарет открывал собой левый фланг второй линии юшунских позиций. Фрунзе знал, что такое белый Юшунь. Знал, что попытка овладеть его укреплениями с ходу не может быть успешной. Но он считал ее нужной. Противник надломлен потерей Перекопа. Юшунь — его последняя ставка. За Юшунем — Крым. И натиск с хода должен углубить, расширить надлом, сделать его больнее, чувствительнее. Впрочем, как бы ни была угнетена обороняющаяся сторона, все же ее пулеметы непременно заговорят во время атаки, а пушки обязательно разовьют заградительный огонь. Действительно, бой полыхал по всему фронту первой линии Юшуня — между северными берегами озер Старое и Красное и дальше на восток от Сиваша. Так он полыхал и в полдень, и после полудня, до самого вечера, когда, наконец, стало ясно, что атака отбита. Войска залегли в километре от проволоки между заливом и озером Красным. Ночь прикрыла работу топоров и ножниц, — кропотливую, нудную, осторожную и необходимую работу.
— Где рота?
— Ушла под проволоку проходы делать.
— Ну-у?
— А ты как думал? Утром наступать дальше будем…
В это время пятьдесят вторая дивизия, отбросив белых с Литовского полуострова, выходила к юшунской преграде, на участке от озера Красного до Сиваша…
* * *
Сапоги Романюты так разбились, что пришлось заторочить подметки проволокой. Но с носка сапоги продолжали разевать рот. Да и проволока висела на подметке грузилом. Ступать было больно, ходить неловко. Все это очень беспокоило Романюту вчера; а сегодня вмиг забылось, как только полк его с пулеметами и легкими, пушками впереди пошел на рассвете в наступление на Юшунь. Волна за волной напирала пехота, двигались бронемашины, с одной позиции на другую переносились батареи. Как это случилось, Романюта не то не заметил, не то забыл. И, когда его потом спрашивали, отмалчивался, пожимая плечами: «Не знаю!» Как забыл о сапогах при начале боя, так и об этом — после боя. Лицо молчало. И глаза — тоже. Только левый угол верхней губы чуть приметно двигался в мягкой и доброй усмешке. «Ей-же-ей, не знаю!» Да и кто бы мог разобраться… Яркий свет, будто огонь из печи, брызнул в глаза Романюте. Рявкнула земля; просвистели осколки двенадцатидюймового снаряда, Романюта вскочил и, ощупав себя, огляделся. Вот тут-то и возникло забытье. Говорили, что комбат с группой из дюжины бойцов, — штыки да ручные гранаты, — выбил белых из какого-то опорного пункта. Потом собрал еще дюжину и снова выбил из другого. А уж затем — пошло: командиры и отдельные красноармейцы собирали вокруг себя людей и вели их группами на штурм. Называли фамилию предприимчивого комбата. И получалось, судя по фамилии, будто речь шла именно о Романюте…
Первая линия юшунских укреплений была взята в девять часов утра. Бой шел теперь внутри оборонительной полосы за вторую линию. Нельзя сказать, чтобы память совсем изменила Романюте. На всю жизнь запомнился, например, ему заградительный огонь белых. Не всякому доводилось попадать под такой огонь. Залпы сливались. Невозможно сказать, что длинные огненные языки орудий, минометов, бомбометов вспыхивали, они совсем не потухали. И пламя мелких пулеметных вспышек сверкало без передыху.
Не было места кругом, где ни рвались бы снаряды. И воронки от их разрывов были единственным спасеньем. Передние рубили проволоку топорами и лопатами, — задние ползли, прыгали в воронки и снова ползли. Из боевых порядков пехоты артиллерия била прямой наводкой в бетонированные пулеметные гнезда юшунской крепости. Война вспахала и засеяла голое, гладкое поле между первой и второй линиями: патронташи, штыки, пустые гильзы, винтовки, котелки, пулеметные кожухи, зарядные ящики, двуколки без колес, орудия без голоса и человеческие трупы без счета…
И опять: трудно, почти невозможно сказать, каким образом людям, переползавшим из воронки в воронку под ливнем осколков и шрапнельным дождем, вдруг всем сразу стало известно, что приказано сменить пятьдесят первую дивизию и что Латышская стрелковая уже подошла для смены. Люди смотрели в лицо смерти бесстрашными, отчаянными глазами. Для этой борьбы они не нуждались в приказах. И вдруг — приказ о смене. Да что это? «Не пойдем!» — пронеслось по цепям, по воронкам, по штурмовым группам. «В тылу и без нас хватит!..» Легко раненые, чуть перевязавшись, толпами брели из тыла под огонь. Юханцев думал: «Теперь ни за что назад не пойдут» и кричал порученцу из штадива:
— Гони домой! Докладывай: бойцы требуют доверия, чтобы им взять Юшунь. Никому не уступят… Гони!
Порученец исчез. И разговор о смене быстро заглох в яростном вое битвы…
* * *
Фрунзе уезжал с перешейка на Чонгар, не испытывая никаких сомнений в исходе боя за Юшунь. Он знал настроение войск. Отказавшиеся от смены бойцы подвести не могут. Градус их накала высок, и смена для них — как обида. Юшунь будет взята…
Полевой штаб Южфронта из Рыкова передавая штармам по юзу последние распоряжения Фрунзе: при первых признаках отхода противника немедленно глазными силами армий переходить в наступление. Чтобы ускорить этот момент, надо было ухудшить положение белых на Перекопском перешейке, — ухудшить его со стороны. Такой стороной был Чонгар. Задержка с форсированием чонгарских переправ крайне беспокоила Фрунзе. Даже Лабунскому там не повезло. С огромными потерями он построил бронированный плот, а через полчаса плот был разбит морскими орудиями белых. Но вот Лабунский снова доносит: готово. Начдив тридцатой рвется на штурм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110