Они тоже чрезвычайно любезны, предлагают перенести меня на верхнюю площадку, а оттуда в спальню… Я позволил им лишь поддерживать меня, а моя миленькая вела меня под руку. Так мне вспоминается… И все же на душе у меня было смутно… Я пытался разобраться. Обретши хладнокровие, я начал размышлять… Тогда я не пил, ни капли в рот не взял… Сорвался с цепи ни с того ни с сего… В точности так, как в «Туит-Туит». «Будет, будет уж! Хватит об этом, плюнь!..» Ах, как она прелестна, как сильны ее чары! Вновь рядом со мной мое диво!.. Одну ее вижу! Она вновь ослепляет меня! Она так прекрасна, что я просто шалею, издаю урчащие звуки, восхищаюсь на песий лад… Она улыбается, смеется, позволяет восхищаться собою… Если бы она ушла, жизнь моя кончилась, я тут же умер бы…
«Darling… Darling!» – нежно-нежно твержу я, уже не стесняясь двух молодчиков, коварного дяди и моего плута. Пусть думают, что угодно! Пусть увидят, что есть любовь!.. Они переносят меня на верхний этаж. Я счастлив, на верху блаженства. Точно возношусь на облаке… Вытягиваюсь на кровати… «Золотце мое! Золотце!» – зову ее. Только бы она не ушла… Пусть ляжет со мной… Но их это не устраивает, они отнимают ее у меня, правда, без грубости, без хамства. Это все, мол, глупости…
– Помилуй, Фердинанд! Вирджиния – всего лишь девочка! – внушает мне скотина Состен. Черт с ним, не лезть же в драку!.. Пусть просто посидит у моей кровати. Вижу одну ее, ее бледно-голубые глаза, глаза цвета моря. Голубая дымка окутывает ее лицо, розовое светлокожее лицо. То является мне ее душа!.. Говорю об этом двум поганцам… Что со мной творится! Радость бьет через край! Готов всю ее исцеловать… И тут я как закричу:
– Съел бы, выпил бы ее всю без остатка!..
А эти свиньи возмущаются:
– Нет, он просто невозможен!
Снова примутся скандалить. А, плевать!.. Это не мешает мне пребывать в блаженном настроении духа… Ущипните меня! Нет, это не сон!.. Чувствую сквозь платье, как стучит ее сердечко… Шарю, шарю… Вот ее остренькая сисечка… А вот другая… Как же я рад, как счастлив! Пусть дядя кривится, сколько ему заблагорассудится. Я даже не взгляну на этого подонка! Пусть хоть лопнет от ревности!.. Продолжаю щупать ее… Я держу два наших сердца, два наших горячих сердца в своих ладонях… Сжимаю в руках и ее, и мое сердце!.. По всему телу разливается тепло, нежное трепетное тепло… Оно наполняет все тело, живот, горло… Тихонько так переливается… буль… буль… Ах, как сладко, как упоительно! Клонит ко сну… Надо спать… Надо бы поспать… А если она уйдет, видя, что я уснул? Но нет!.. Вот оно, ее сердце! Бьется пташечка в моей руке!.. «I love you! I love you!..» Успокоенный, я закрываю глаза. Под веками горячо и красно… Хоть бы сказала она что-нибудь, два-три милых словечка. Но она молчит, лишь тихонько смеется… Шутливо щекочу ее… Только бы те двое оставались на месте…
Я был так озабочен, что едва не попросил Состена дать мне небольшой совет. Так, между прочим, я намекнул ему на житейские трудности… что за безумства приходится расплачиваться… что дядя скверно выглядит… что напрасно он так переутомляется… что, мол, и племянница его не в очень хорошем виде… Только он был не слишком разговорчив.
Состена волновала лишь его особа, его личные заботы. Заботы заботами, а на еду он налегал, хотя и не обрастал жирком… Как и я, Состен был весьма падок на сладкое. Можно сказать, оторваться не мог… Особенно жаловал апельсиновый мармелад, объедался им до тошноты… Каждое утро нам подавали в спальню полный завтрак. Барское было житье!.. Поджаренные хлебцы с маслом, какао… Словом, все…
И копченая пикша, и сардины, и фрукты… Жаль, что этому пришел конец. Не могло же продолжаться так вечно! А все-таки жаль… Состен все тощал, хотя ел в три горла. На первых порах он раздобрел, но теперь совсем исхудал. Бегал в нужник по восьми раз подряд, и денно и нощно, как заводной! И каждый раз, кинувшись в отхожее место, оставлял дверь открытой…
Я не выдержал наконец, и обругал его:
– Сдохнуть можно! Ты что, совсем очумел, говори, малахольный?
Он зло огрызнулся:
– Тебе-то что за дело! Срать иду! Срать!.. А что я могу поделать? У меня свои неприятности, сударик мой! Куда я пойду вкушать блаженство через неделю, женский угодник? Только сударю это до лампочки! Сударь хлопочет только о себе! Для сударя главное – как-то устроиться!..
Я любопытствую:
– Что, обдристался перед испытаниями?
Ответа я не получил – он бежит в клозет… Вернувшись, усаживается. Начинается разговор…
– Завтра, – говорит он. – Идем завтра!.. Решительно так говорит…
– Идем завтра?
– Испытать силу!..
– Ты, видать, совсем рехнулся!
– Умоляю тебя, уголовничек! Будь хотя бы раз порядочен со мной! Ты ведь не один, не забывай! Признай, ведь это я раздобыл полковника и шамовку!..
Сцену мне, видите ли, устроил.
– Ведь это благодаря мне ты жрал досыта! Ты счастлив теперь, а благодаря кому?.. Опять же мне! Так сделай для меня хотя бы малость!..
– Что тебе нужно от меня?
– Хочу посмотреть, как действует сила. Он сидит у меня в черепушке, все время чувствую его…
– Уверен?
– На все сто!
– И все-таки боишься?
– Мандраж… Это не значит, что я боюсь… У меня завелась одна мыслишка, очень недурная! Не скажу, сам увидишь! Слишком длинный у тебя язык! Сразу, поди, проболтаешься своей мышке! Сейчас прямо и отправимся…
Взял он меня, можно сказать, тепленьким… В известном смысле это было даже забавно… Забил мне памороки. Была у меня слабина по этой части… Конечно, я беспокоился по поводу Вирджинии. А, ничего страшного! Туда и обратно, через часок ворочусь… Только испробовать, посмотреть, с какой силой действует…
– Ладно, по рукам.
– Испытаем, понимаешь, в походных условиях, среди множества препятствий!
Состенчик предвкушал удовольствие.
– Такое увидишь, дорогуша, что рот забудешь закрыть!.. Сразу предупреждаю! С собой ничего, кроме ложки и салфеточного блюдца, не бери… Будешь стучать… так… так… так! В общем, сам сообразишь. Будешь отбивать такт… Я сойду на проезжую часть, держись прямо за мной, чтобы слышно было!..
– Ну, собирайся, да поживей!..
Наспех одеваемся, он свертывает свое китайское платье, сует под мышку небольшой кулек, и мы пускаемся в путь.
Едва рассвело. Сошли на цыпочках, на улице заторопились, вскочили в первый трамвай. Занималась заря, висел холодный туман… Октябрь на дворе… Мы зябко дрожали…
– Куда же ты направляешься? – спрашиваю его.
– Не могу тебе сказать! Вся соль в неожиданности!.. Ты будешь священнодействовать! Это должно завладеть тобой!.. Не будет неожиданности – не будет потрясения, не будет магнетизма… Тогда и Духов не жди!
– Вот как!
О чем-то подобном я уже догадывался…
– Ты сделаешь это, имея в виду и газы, понимаешь? Окружить себя волнами! В этом – все!
– Гоа по-прежнему в тебе? – осведомляюсь я.
– Во мне ли? Ох-хо-хо, малыш!.. Увидишь сам, и еще как!.. Я ощущаю такой космический ток, что только держись!..
До чего самоуверен! Трамвай набит битком. Привычный все люд, сдавленные в тесноте пассажиры, едущие в сторону Лудгейт… служащие, обитатели пригорода Хэрроу… бледные мужчины, худенькие, потрепанные жизнью женщины. Мужчины покуривали, уткнувшись в газеты… Безрадостные рассветные часы. Испарения пассажиров, едущих в лондонском трамвае… пахнет пароходными трюмами, плаваниями в колонии, в страны Востока… малайскими борделями из-за запаха трубочного табака – табака на меду и чуть-чуть на сандале…
Может быть, едущие в трамвае клерки думают о том же, мотаясь из стороны в сторону от резких толчков, с маху тычась в соседей на стрелках, на перекрестках, когда вагончик враскачку резво сбегает от Хай-Пойнт к Шепперд, пересекая холмистое предместье: россыпь домиков, вереницы садочков, огороженные цветнички с геранями, опрятненькие загончики для цветов, такие же унылые, как бесчисленные концессии, приобретаемые у государства на праздник Всех Святых… Все дело в небе, хранящем в тех краях зловещий вид от зари до полудня.
На каждой остановке к трамваю подбегали все новые желающие ехать… взбирались, тяжело дыша… измученные работой, еще не приступив к ней, женщины и мужчины… то и дело с беспокойством посматривающие на часы, неуверенно пробирающиеся, точно призраки, в тесноте вагона… непрерывно бормоча слова извинения:
– Beg your pardon.
Во время пути я думал о Пепе. Спросил Состена:
– К жене твоей не зайдем? – Он уже неделю не навещал ее. – Она, верно, бог знает что думает…
– Все что-то думают, молодой человек, все! В жизни всегда что-то думают! Хотелось бы знать…
Я не настаиваю.
Сердечностью он не отличался, это я уже знал…
Прикатили в Шепперд Баш в синяках от локтей трамвайных спутников. Все выходят и толпою валят к метро. Пропасть, все поглощающая пропасть! Все скатываются в нее.
Не очень мне по душе эти потемки, на что имею свои причины. Предлагаю ехать автобусом.
– Куда ты собираешься? Ни звука в ответ.
Тайна олицетворенная. Я заупрямился, набычился.
– Поступай, как знаешь! Я остаюсь – хватит с меня метро! Он уступает, мы взбираемся на империал 61-го автобуса, едущего в центр. Этим автобусом пользуются новобранцы. Катим к Чаринг-Кросс, вокзалу, откуда уезжают на фронт.
Окончательно рассвело… Всюду, куда ни глянь, солдаты, прорва парней, одетых в хаки. Вся улица, вся страна кишит ими. Свежее подкрепление… те, кого посылают под пули, садятся в поезда, чтобы отправиться во Фландрию и ступить на боевую стезю… Девки уже занимаются своим ремеслом на всех перекрестках за мостом Ватерлоо. Я узнаю их сверху, с империала: каскадовых добытчиц… рабочую скотинку Жана Сивки, Жерома… перед большим пивным залом «Искра» на углу Винхэм-роуд торчат неизменные Жинетта и Бигуди.
Состен тормошит меня, говорит, что сойдем на Вильерс-стрит.
– Я тебе все объясню! Двинули!..
Входим в тот самый китайский трактирчик, где мы были в первый день знакомства, на самой середине склона, прямо напротив жерла туннеля. Как и тогда, оглушительно играет гармоника под аккомпанемент труб и тамбуринов, и при каждом бряцании цимбал зажигаются гирлянды лампочек. Громыхает так, что уши едва не лопаются…
– Пойду надену платье!.. – кричит он мне и рысью бежит в нужник.
Отлучился он ненадолго, а когда вернулся, выглядит прямо китайцем: волосы заплетены в косичку, лицо выкрашено шафраном и нагримировано, на ногах котурны, все чин чином…
– Экий франт! – говорю. – Браво! Покажи-ка своего дракона!
Он поворачивается ко мне тылом, явив моим взорам превосходно вытканного ало-зеленого змея. Официантки подходят полюбоваться, пощупать настоящую шелковую ткань.
– Значит, нравится?
Он произвел небольшую сенсацию. Стоявшие у стойки пьянчуги подходят, покачиваясь, разглядывают платье со спины, царапают ногтем дракона, отпускают смачные шуточки…
Кроме чая с пирожными, выпиваем с официантками три рюмочки коньяка.
– Откуда у тебя гроши?
– Гм! – слышится в ответ.
Когда уходили, в карманах не было ни копья… Одно это уже чудо.
– Как же ты собираешься заморочить их? Времени у тебя немного, всего час. Что будешь делать?
– Ты смелый? – спрашивает он вместо ответа.
– Еще какой! Смелости – хоть отбавляй!
– В таком разе кое-что увидишь.
– Да ты давно уж обещаешь, хватит уж томить!.. Дай полюбоваться корридой! И где ты собираешься сразить меня наповал?
Я догадывался, что он начнет чудить, дразнить толпу, мешать дорожному движению: именно так он улещивал, получал благосклонность Духов и Гоа, ограждал свои чары от их излучений. Словом, ему предстоял тяжкий труд… Он заводился прямо на глазах. После третьей рюмки необыкновенно оживился, начал привскакивать на стуле, трясти плечами, дрожать всеми жилочками. Ему уже не сиделось в баре. Посетители потешались, откровенно глумились над нами. Мне становилось не по себе. Спрашиваю у него:
– Ну что, готов?
– Постучи-ка вилкой!
Я принялся отстукивать тот самый аккомпанемент, который ему хотелось… Система удачи…
– Забыл металлическую подставку? Чуть что, и уже недовольство!
Удары о дерево звучали глуховато, но все же напоминали стук кастаньет.
– Не забудешь?
– Не беспокойся!
Я не сомневался в том, что нас арестуют. Если бы я сбежал прямо сейчас, бросил его одного с его платьем, моей салфеточной тарелочкой, его прилюдным самообнажением, манией изображать факира, он, вероятно, тоже не вернулся бы в уайлденский дом, а стало быть, Вирджиния осталась бы и одиночестве, совершенно одна в обществе дяди с его причудами. Ох, как несладко ей пришлось бы! Уж он показал бы ей, где раки зимуют, а в придачу попотчевал семейным хлыстиком! Как пить дать!
Этого никак нельзя было допустить.
А, черт! Пойду до конца, пусть разорвут меня на куски! Плевать!
– Что ж, старина, где наша не пропадала! – говорю ему. – Только поторапливайся! У нас не более часа в запасе! Что ты намерен делать? Может быть, лучше вернуться? Представляешь себе, в каком виде мы все бросили? На антресолях ничего не убрано! Все инструменты раскиданы! Можешь себе представить, как ярится дядя! Какой крик стоит в доме! Просто слышу его голос! А уж какую трепку он задаст малышке! Нет, так не годится!
– Так иди, тащи ее в постель! Убирайся, раз не хочешь мне помочь!
– Да нет же, хочу! Только давай поскорее! Что, не решился? Идем же, или ты остаешься?
Он бросил взгляд на посетителей, на улицу, на праздношатающихся по Вильерс-стрит.
– Еще десять минут, – решительно заявляет он, наконец. – Заткнись и делай, что я скажу!
– Ладно, согласен, слушаю тебя, только постарайся управиться так, чтобы нам вернуться к одиннадцати!
– На пожар, что ли?
– Вроде того!
Он так и не посвятил меня в свой замысел. Собирается плясать перед публикой, подбирая брошенную мелочь? Я поставил вопрос напрямик.
Он глянул на меня, сокрушенно этак покачал головой и молвил:
– Эх, без размаха ты человек! Ничего-то ты не смыслишь в испытаниях…
Расплатившись, он пошел к выходу, я за ним. Нас провожали аплодисментами. Было, вероятно, около половины одиннадцатого… Уже в начале Стрэнда околачивалось немало полицейских… Обратил на них внимание походя – как раз их время, смена караула в Уайт-холле.
– Поторапливайся! Не знаю уж, что ты задумал, а только не хотелось бы, чтобы меня узнали девочки на Трафальгарской площади, Каскадова конюшня… Лучше было бы избежать этого…
Он как раз направлялся в ту сторону. Мы пересекли площадь из конца в конец, проследовали в трех шагах от Нельсона. По счастью, тот не поднял головы, целиком поглощенный своим художеством. А между тем Состен бросался в глаза. Его сопровождали прохожие, солдаты, решившие, что имеют дело с ряженым, нанятым для заманивания людей в армию, ожидавших, что вот сейчас, взобравшись на ящик из-под мыла, он произнесет речь… Скорее всего позади Национальной галереи, где в те времена, как и в Гайд-парке, толковали под открытым небом о делах такого рода…
Но он идет дальше, не задерживаясь. Переходим улицу на самом углу, перед «Эмпайр».. Я помертвел! Лестер-сквер! Я решил уже, что он совсем рехнулся, что ему вздумалось зайти к Каскаду похвастать своим чудным платьем! Ничего подобного… и вот мы уже достигли Пикадилли-Серкус, идем по тротуару прямо у театра, в том самом месте, где автомобили с великим трудом совершают круговой поворот, где уличное движение настолько насыщенно, что машины едва ползут! А из всех улиц выезжают все новые и новые, особенно из Риджент-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Регулировщик торчит на своем возвышении справа от статуи Купидона. Говорят, здесь самое сердце Империи!..
Состяра резко остановился. Я следовал в пяти-шести метрах позади него, как бы сам по себе…
– Здесь! – крикнул он мне.
Он стоял, подрагивая, покачиваясь как бы в неустойчивом равновесии на самом краю потока машин.
«Дошел до предела, – подумалось мне. – Сейчас кинется под автобус в своем платье. Везет же мне! Задумал самоубийство, затем и меня взял с собой! От отчаяния и страха. Ему нужен свидетель».
Еще дальше отступаю от края тротуара, останавливаюсь под маркизой театра, между продавцами газет. Он манит меня…
Давно не виделись!..
Он зовет меня:
– Иди сюда! Мне нужно включиться! Подхожу.
– А сейчас, Фердинанд, соберись с духом! Ты узришь великий вызов!.. Начинай стучать. Найди верный ритм и держись как можно ближе ко мне, чтобы я слышал… Сначала чечетка, а потом точно сыплются жемчужины, падают капли – туп… туп… туп!.. Смотришь на меня, глаз с меня не сводишь… Ты увидишь могущество Гоа! Движение пойдет вспять, а полиции – как будто и нет. Ну, что? Я, по-твоему, трухаю?
Отчаянная затея!..
– Нет, не трухаешь!
Это был откровенный, дерзкий вызов. Он сошел с тротуара на мостовую, направился к середине площади… Стоявший на перекрестке полисмен заметил его, засвистел, замахал ему, чтобы вернулся. Заслышав свисток, все водители враз застопорили: автобусы, грузовики, повозки. Как бы танцуя, Состен поднял сначала одну, потом другую ногу, сделал еще три, четыре шага, подобрал широкую полу платья, застыл перед автомобилями, полностью остановив движение, скрестил руки на груди… Поднялся крик невообразимый до самой Оксфорд-стрит… буря клаксонов и восклицаний… Из-за него остановилось движение по всей Пикадилли-серкус, замерли на месте вереницы автомобилей, гудели со всех сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
«Darling… Darling!» – нежно-нежно твержу я, уже не стесняясь двух молодчиков, коварного дяди и моего плута. Пусть думают, что угодно! Пусть увидят, что есть любовь!.. Они переносят меня на верхний этаж. Я счастлив, на верху блаженства. Точно возношусь на облаке… Вытягиваюсь на кровати… «Золотце мое! Золотце!» – зову ее. Только бы она не ушла… Пусть ляжет со мной… Но их это не устраивает, они отнимают ее у меня, правда, без грубости, без хамства. Это все, мол, глупости…
– Помилуй, Фердинанд! Вирджиния – всего лишь девочка! – внушает мне скотина Состен. Черт с ним, не лезть же в драку!.. Пусть просто посидит у моей кровати. Вижу одну ее, ее бледно-голубые глаза, глаза цвета моря. Голубая дымка окутывает ее лицо, розовое светлокожее лицо. То является мне ее душа!.. Говорю об этом двум поганцам… Что со мной творится! Радость бьет через край! Готов всю ее исцеловать… И тут я как закричу:
– Съел бы, выпил бы ее всю без остатка!..
А эти свиньи возмущаются:
– Нет, он просто невозможен!
Снова примутся скандалить. А, плевать!.. Это не мешает мне пребывать в блаженном настроении духа… Ущипните меня! Нет, это не сон!.. Чувствую сквозь платье, как стучит ее сердечко… Шарю, шарю… Вот ее остренькая сисечка… А вот другая… Как же я рад, как счастлив! Пусть дядя кривится, сколько ему заблагорассудится. Я даже не взгляну на этого подонка! Пусть хоть лопнет от ревности!.. Продолжаю щупать ее… Я держу два наших сердца, два наших горячих сердца в своих ладонях… Сжимаю в руках и ее, и мое сердце!.. По всему телу разливается тепло, нежное трепетное тепло… Оно наполняет все тело, живот, горло… Тихонько так переливается… буль… буль… Ах, как сладко, как упоительно! Клонит ко сну… Надо спать… Надо бы поспать… А если она уйдет, видя, что я уснул? Но нет!.. Вот оно, ее сердце! Бьется пташечка в моей руке!.. «I love you! I love you!..» Успокоенный, я закрываю глаза. Под веками горячо и красно… Хоть бы сказала она что-нибудь, два-три милых словечка. Но она молчит, лишь тихонько смеется… Шутливо щекочу ее… Только бы те двое оставались на месте…
Я был так озабочен, что едва не попросил Состена дать мне небольшой совет. Так, между прочим, я намекнул ему на житейские трудности… что за безумства приходится расплачиваться… что дядя скверно выглядит… что напрасно он так переутомляется… что, мол, и племянница его не в очень хорошем виде… Только он был не слишком разговорчив.
Состена волновала лишь его особа, его личные заботы. Заботы заботами, а на еду он налегал, хотя и не обрастал жирком… Как и я, Состен был весьма падок на сладкое. Можно сказать, оторваться не мог… Особенно жаловал апельсиновый мармелад, объедался им до тошноты… Каждое утро нам подавали в спальню полный завтрак. Барское было житье!.. Поджаренные хлебцы с маслом, какао… Словом, все…
И копченая пикша, и сардины, и фрукты… Жаль, что этому пришел конец. Не могло же продолжаться так вечно! А все-таки жаль… Состен все тощал, хотя ел в три горла. На первых порах он раздобрел, но теперь совсем исхудал. Бегал в нужник по восьми раз подряд, и денно и нощно, как заводной! И каждый раз, кинувшись в отхожее место, оставлял дверь открытой…
Я не выдержал наконец, и обругал его:
– Сдохнуть можно! Ты что, совсем очумел, говори, малахольный?
Он зло огрызнулся:
– Тебе-то что за дело! Срать иду! Срать!.. А что я могу поделать? У меня свои неприятности, сударик мой! Куда я пойду вкушать блаженство через неделю, женский угодник? Только сударю это до лампочки! Сударь хлопочет только о себе! Для сударя главное – как-то устроиться!..
Я любопытствую:
– Что, обдристался перед испытаниями?
Ответа я не получил – он бежит в клозет… Вернувшись, усаживается. Начинается разговор…
– Завтра, – говорит он. – Идем завтра!.. Решительно так говорит…
– Идем завтра?
– Испытать силу!..
– Ты, видать, совсем рехнулся!
– Умоляю тебя, уголовничек! Будь хотя бы раз порядочен со мной! Ты ведь не один, не забывай! Признай, ведь это я раздобыл полковника и шамовку!..
Сцену мне, видите ли, устроил.
– Ведь это благодаря мне ты жрал досыта! Ты счастлив теперь, а благодаря кому?.. Опять же мне! Так сделай для меня хотя бы малость!..
– Что тебе нужно от меня?
– Хочу посмотреть, как действует сила. Он сидит у меня в черепушке, все время чувствую его…
– Уверен?
– На все сто!
– И все-таки боишься?
– Мандраж… Это не значит, что я боюсь… У меня завелась одна мыслишка, очень недурная! Не скажу, сам увидишь! Слишком длинный у тебя язык! Сразу, поди, проболтаешься своей мышке! Сейчас прямо и отправимся…
Взял он меня, можно сказать, тепленьким… В известном смысле это было даже забавно… Забил мне памороки. Была у меня слабина по этой части… Конечно, я беспокоился по поводу Вирджинии. А, ничего страшного! Туда и обратно, через часок ворочусь… Только испробовать, посмотреть, с какой силой действует…
– Ладно, по рукам.
– Испытаем, понимаешь, в походных условиях, среди множества препятствий!
Состенчик предвкушал удовольствие.
– Такое увидишь, дорогуша, что рот забудешь закрыть!.. Сразу предупреждаю! С собой ничего, кроме ложки и салфеточного блюдца, не бери… Будешь стучать… так… так… так! В общем, сам сообразишь. Будешь отбивать такт… Я сойду на проезжую часть, держись прямо за мной, чтобы слышно было!..
– Ну, собирайся, да поживей!..
Наспех одеваемся, он свертывает свое китайское платье, сует под мышку небольшой кулек, и мы пускаемся в путь.
Едва рассвело. Сошли на цыпочках, на улице заторопились, вскочили в первый трамвай. Занималась заря, висел холодный туман… Октябрь на дворе… Мы зябко дрожали…
– Куда же ты направляешься? – спрашиваю его.
– Не могу тебе сказать! Вся соль в неожиданности!.. Ты будешь священнодействовать! Это должно завладеть тобой!.. Не будет неожиданности – не будет потрясения, не будет магнетизма… Тогда и Духов не жди!
– Вот как!
О чем-то подобном я уже догадывался…
– Ты сделаешь это, имея в виду и газы, понимаешь? Окружить себя волнами! В этом – все!
– Гоа по-прежнему в тебе? – осведомляюсь я.
– Во мне ли? Ох-хо-хо, малыш!.. Увидишь сам, и еще как!.. Я ощущаю такой космический ток, что только держись!..
До чего самоуверен! Трамвай набит битком. Привычный все люд, сдавленные в тесноте пассажиры, едущие в сторону Лудгейт… служащие, обитатели пригорода Хэрроу… бледные мужчины, худенькие, потрепанные жизнью женщины. Мужчины покуривали, уткнувшись в газеты… Безрадостные рассветные часы. Испарения пассажиров, едущих в лондонском трамвае… пахнет пароходными трюмами, плаваниями в колонии, в страны Востока… малайскими борделями из-за запаха трубочного табака – табака на меду и чуть-чуть на сандале…
Может быть, едущие в трамвае клерки думают о том же, мотаясь из стороны в сторону от резких толчков, с маху тычась в соседей на стрелках, на перекрестках, когда вагончик враскачку резво сбегает от Хай-Пойнт к Шепперд, пересекая холмистое предместье: россыпь домиков, вереницы садочков, огороженные цветнички с геранями, опрятненькие загончики для цветов, такие же унылые, как бесчисленные концессии, приобретаемые у государства на праздник Всех Святых… Все дело в небе, хранящем в тех краях зловещий вид от зари до полудня.
На каждой остановке к трамваю подбегали все новые желающие ехать… взбирались, тяжело дыша… измученные работой, еще не приступив к ней, женщины и мужчины… то и дело с беспокойством посматривающие на часы, неуверенно пробирающиеся, точно призраки, в тесноте вагона… непрерывно бормоча слова извинения:
– Beg your pardon.
Во время пути я думал о Пепе. Спросил Состена:
– К жене твоей не зайдем? – Он уже неделю не навещал ее. – Она, верно, бог знает что думает…
– Все что-то думают, молодой человек, все! В жизни всегда что-то думают! Хотелось бы знать…
Я не настаиваю.
Сердечностью он не отличался, это я уже знал…
Прикатили в Шепперд Баш в синяках от локтей трамвайных спутников. Все выходят и толпою валят к метро. Пропасть, все поглощающая пропасть! Все скатываются в нее.
Не очень мне по душе эти потемки, на что имею свои причины. Предлагаю ехать автобусом.
– Куда ты собираешься? Ни звука в ответ.
Тайна олицетворенная. Я заупрямился, набычился.
– Поступай, как знаешь! Я остаюсь – хватит с меня метро! Он уступает, мы взбираемся на империал 61-го автобуса, едущего в центр. Этим автобусом пользуются новобранцы. Катим к Чаринг-Кросс, вокзалу, откуда уезжают на фронт.
Окончательно рассвело… Всюду, куда ни глянь, солдаты, прорва парней, одетых в хаки. Вся улица, вся страна кишит ими. Свежее подкрепление… те, кого посылают под пули, садятся в поезда, чтобы отправиться во Фландрию и ступить на боевую стезю… Девки уже занимаются своим ремеслом на всех перекрестках за мостом Ватерлоо. Я узнаю их сверху, с империала: каскадовых добытчиц… рабочую скотинку Жана Сивки, Жерома… перед большим пивным залом «Искра» на углу Винхэм-роуд торчат неизменные Жинетта и Бигуди.
Состен тормошит меня, говорит, что сойдем на Вильерс-стрит.
– Я тебе все объясню! Двинули!..
Входим в тот самый китайский трактирчик, где мы были в первый день знакомства, на самой середине склона, прямо напротив жерла туннеля. Как и тогда, оглушительно играет гармоника под аккомпанемент труб и тамбуринов, и при каждом бряцании цимбал зажигаются гирлянды лампочек. Громыхает так, что уши едва не лопаются…
– Пойду надену платье!.. – кричит он мне и рысью бежит в нужник.
Отлучился он ненадолго, а когда вернулся, выглядит прямо китайцем: волосы заплетены в косичку, лицо выкрашено шафраном и нагримировано, на ногах котурны, все чин чином…
– Экий франт! – говорю. – Браво! Покажи-ка своего дракона!
Он поворачивается ко мне тылом, явив моим взорам превосходно вытканного ало-зеленого змея. Официантки подходят полюбоваться, пощупать настоящую шелковую ткань.
– Значит, нравится?
Он произвел небольшую сенсацию. Стоявшие у стойки пьянчуги подходят, покачиваясь, разглядывают платье со спины, царапают ногтем дракона, отпускают смачные шуточки…
Кроме чая с пирожными, выпиваем с официантками три рюмочки коньяка.
– Откуда у тебя гроши?
– Гм! – слышится в ответ.
Когда уходили, в карманах не было ни копья… Одно это уже чудо.
– Как же ты собираешься заморочить их? Времени у тебя немного, всего час. Что будешь делать?
– Ты смелый? – спрашивает он вместо ответа.
– Еще какой! Смелости – хоть отбавляй!
– В таком разе кое-что увидишь.
– Да ты давно уж обещаешь, хватит уж томить!.. Дай полюбоваться корридой! И где ты собираешься сразить меня наповал?
Я догадывался, что он начнет чудить, дразнить толпу, мешать дорожному движению: именно так он улещивал, получал благосклонность Духов и Гоа, ограждал свои чары от их излучений. Словом, ему предстоял тяжкий труд… Он заводился прямо на глазах. После третьей рюмки необыкновенно оживился, начал привскакивать на стуле, трясти плечами, дрожать всеми жилочками. Ему уже не сиделось в баре. Посетители потешались, откровенно глумились над нами. Мне становилось не по себе. Спрашиваю у него:
– Ну что, готов?
– Постучи-ка вилкой!
Я принялся отстукивать тот самый аккомпанемент, который ему хотелось… Система удачи…
– Забыл металлическую подставку? Чуть что, и уже недовольство!
Удары о дерево звучали глуховато, но все же напоминали стук кастаньет.
– Не забудешь?
– Не беспокойся!
Я не сомневался в том, что нас арестуют. Если бы я сбежал прямо сейчас, бросил его одного с его платьем, моей салфеточной тарелочкой, его прилюдным самообнажением, манией изображать факира, он, вероятно, тоже не вернулся бы в уайлденский дом, а стало быть, Вирджиния осталась бы и одиночестве, совершенно одна в обществе дяди с его причудами. Ох, как несладко ей пришлось бы! Уж он показал бы ей, где раки зимуют, а в придачу попотчевал семейным хлыстиком! Как пить дать!
Этого никак нельзя было допустить.
А, черт! Пойду до конца, пусть разорвут меня на куски! Плевать!
– Что ж, старина, где наша не пропадала! – говорю ему. – Только поторапливайся! У нас не более часа в запасе! Что ты намерен делать? Может быть, лучше вернуться? Представляешь себе, в каком виде мы все бросили? На антресолях ничего не убрано! Все инструменты раскиданы! Можешь себе представить, как ярится дядя! Какой крик стоит в доме! Просто слышу его голос! А уж какую трепку он задаст малышке! Нет, так не годится!
– Так иди, тащи ее в постель! Убирайся, раз не хочешь мне помочь!
– Да нет же, хочу! Только давай поскорее! Что, не решился? Идем же, или ты остаешься?
Он бросил взгляд на посетителей, на улицу, на праздношатающихся по Вильерс-стрит.
– Еще десять минут, – решительно заявляет он, наконец. – Заткнись и делай, что я скажу!
– Ладно, согласен, слушаю тебя, только постарайся управиться так, чтобы нам вернуться к одиннадцати!
– На пожар, что ли?
– Вроде того!
Он так и не посвятил меня в свой замысел. Собирается плясать перед публикой, подбирая брошенную мелочь? Я поставил вопрос напрямик.
Он глянул на меня, сокрушенно этак покачал головой и молвил:
– Эх, без размаха ты человек! Ничего-то ты не смыслишь в испытаниях…
Расплатившись, он пошел к выходу, я за ним. Нас провожали аплодисментами. Было, вероятно, около половины одиннадцатого… Уже в начале Стрэнда околачивалось немало полицейских… Обратил на них внимание походя – как раз их время, смена караула в Уайт-холле.
– Поторапливайся! Не знаю уж, что ты задумал, а только не хотелось бы, чтобы меня узнали девочки на Трафальгарской площади, Каскадова конюшня… Лучше было бы избежать этого…
Он как раз направлялся в ту сторону. Мы пересекли площадь из конца в конец, проследовали в трех шагах от Нельсона. По счастью, тот не поднял головы, целиком поглощенный своим художеством. А между тем Состен бросался в глаза. Его сопровождали прохожие, солдаты, решившие, что имеют дело с ряженым, нанятым для заманивания людей в армию, ожидавших, что вот сейчас, взобравшись на ящик из-под мыла, он произнесет речь… Скорее всего позади Национальной галереи, где в те времена, как и в Гайд-парке, толковали под открытым небом о делах такого рода…
Но он идет дальше, не задерживаясь. Переходим улицу на самом углу, перед «Эмпайр».. Я помертвел! Лестер-сквер! Я решил уже, что он совсем рехнулся, что ему вздумалось зайти к Каскаду похвастать своим чудным платьем! Ничего подобного… и вот мы уже достигли Пикадилли-Серкус, идем по тротуару прямо у театра, в том самом месте, где автомобили с великим трудом совершают круговой поворот, где уличное движение настолько насыщенно, что машины едва ползут! А из всех улиц выезжают все новые и новые, особенно из Риджент-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Регулировщик торчит на своем возвышении справа от статуи Купидона. Говорят, здесь самое сердце Империи!..
Состяра резко остановился. Я следовал в пяти-шести метрах позади него, как бы сам по себе…
– Здесь! – крикнул он мне.
Он стоял, подрагивая, покачиваясь как бы в неустойчивом равновесии на самом краю потока машин.
«Дошел до предела, – подумалось мне. – Сейчас кинется под автобус в своем платье. Везет же мне! Задумал самоубийство, затем и меня взял с собой! От отчаяния и страха. Ему нужен свидетель».
Еще дальше отступаю от края тротуара, останавливаюсь под маркизой театра, между продавцами газет. Он манит меня…
Давно не виделись!..
Он зовет меня:
– Иди сюда! Мне нужно включиться! Подхожу.
– А сейчас, Фердинанд, соберись с духом! Ты узришь великий вызов!.. Начинай стучать. Найди верный ритм и держись как можно ближе ко мне, чтобы я слышал… Сначала чечетка, а потом точно сыплются жемчужины, падают капли – туп… туп… туп!.. Смотришь на меня, глаз с меня не сводишь… Ты увидишь могущество Гоа! Движение пойдет вспять, а полиции – как будто и нет. Ну, что? Я, по-твоему, трухаю?
Отчаянная затея!..
– Нет, не трухаешь!
Это был откровенный, дерзкий вызов. Он сошел с тротуара на мостовую, направился к середине площади… Стоявший на перекрестке полисмен заметил его, засвистел, замахал ему, чтобы вернулся. Заслышав свисток, все водители враз застопорили: автобусы, грузовики, повозки. Как бы танцуя, Состен поднял сначала одну, потом другую ногу, сделал еще три, четыре шага, подобрал широкую полу платья, застыл перед автомобилями, полностью остановив движение, скрестил руки на груди… Поднялся крик невообразимый до самой Оксфорд-стрит… буря клаксонов и восклицаний… Из-за него остановилось движение по всей Пикадилли-серкус, замерли на месте вереницы автомобилей, гудели со всех сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82