Она не узнавала даже улиц в этом новом Париже, полном дуговых фонарей, и флагов, и оркестров, и пьяных. Она плясала с маленьким матросом на асфальтовой площади перед церковью с двумя колокольнями, потом с французским колониальным офицером в красном плаще, потом с польским легионером, который немножко говорил по-английски и жил когда-то в Ньюарке, штат Нью-Джерси; потом она внезапно очутилась в кольце молодых французских солдат, которые плясали вокруг нее, взявшись за руки. Вся соль заключалась в том, что нужно было поцеловать кого-нибудь из них, чтобы вырваться из кольца. Поняв, что от нее требуется, она поцеловала одного из них, и все захлопали в ладоши и закричали «ура!» и «vive l'Amйrique!». Подоспела еще одна ватага и тоже начала плясать вокруг нее, так что она в конце концов испугалась. У нее закружилась голова, но тут она заметила в толпе американский мундир. Она прорвала кольцо, опрокинув при этом маленького толстого француза, и повисла на шее американского солдата, и поцеловала его, и все кругом захохотали и заорали «ура!» и «encore!». Солдат, по-видимому, сконфузился, его спутник оказался Полом Джонсоном, приятелем Дона Стивенса.
– Понимаете, мне надо было кого-нибудь поцеловать, – вспыхнув, сказала Эвелин.
Солдат рассмеялся и был, очевидно, доволен.
– Надеюсь, вы не рассердились, мисс Хэтчинс, надеюсь, вы не рассердитесь – толпа, знаете ли, и все такое, – извинялся Пол Джонсон.
Народ прыгал, плясал и орал вокруг них, и, прежде чем их отпустили, ей пришлось поцеловать и Пола Джонсона. Он опять торжественно извинился и сказал:
– Не правда ли, это замечательно – быть в Париже во время перемирия и видеть все… не надо только сердиться на этих людей и вообще… право же, мисс Хэтчинс, они, в сущности, предобродушные ребята. Ни драк, ничего… А Дон сидит в кафе.
Дон стоял в кафе за небольшой цинковой стойкой и смешивал коктейли для целой кучи вдребезги пьяных канадских солдат и австрийских офицеров.
– Я не могу вытащить его оттуда, – шепнул Пол. – Он выпил больше чем следовало.
Они извлекли Дона из-за стойки. Никто из пьющих, по-видимому, не платил. В дверях он сорвал с головы серую фуражку и заорал: «Vive les quakers… в bas la guerre!» – и все закричали «ура!». Они долго бродили без цели, время от времени их окружала пляшущая толпа, и Дон целовал Эвелин. Он был шумно пьян, и ей не нравилось его поведение, он обращался с ней так, словно она была его девушкой. Когда они добрались до Плас-де-ла-Конкорд, она почувствовала усталость и предложила перейти на ту сторону реки и зайти к ней – дома у нее есть холодное мясо и салат.
Когда Дон умчался вслед за компанией эльзасских девушек, с пением и плясками шедших по направлению к Елисейским полям, Пол смущенно сказал, что, может быть, ему лучше не идти.
– Нет уж, теперь вы должны пойти со мной, – сказала она, – чтобы меня больше не целовали чужие мужчины.
– Только не думайте, мисс Хэтчинс, что Дон убежал нарочно. Он очень легко возбуждается, особенно когда пьян.
Она рассмеялась, и они молча пошли дальше. Когда они дошли до ее дома, старуха консьержка вылезла, ковыляя, из своей будки и пожала обоим руки.
– Ah, madame, c'est la victoire, – сказала она, – но кто вернет мне моего убитого сына?
Эвелин почему-то не нашла ничего лучшего, чем дать ей пять франков, и она заковыляла обратно, певуче бормоча:
– Merci, m'sieur, madame…
Очутившись в маленькой квартирке Эвелин, Пол, по-видимому, окончательно сконфузился. Они съели все, что у нее было, до последней корки черствого хлеба и завели довольно бессвязный разговор. Пол сидел на краешке стула и рассказывал о своих служебных командировках. Он сказал, что для него это было прямо чудом – попасть за границу и увидеть фронт и европейские города и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она не сердится на него за то, что он не разбирается во всем том, о чем она разговаривает с Доном.
– Если это действительно мир, то я просто не знаю, что мы все будем делать, мисс Хэтчинс.
– Зовите меня Эвелин, Пол.
– Я думаю, что это действительно мир, Эвелин, согласно четырнадцати пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни говорил. Я знаю, что он в сто раз умнее меня, и все-таки… Может быть, это была последняя война на земле, подумайте только.
Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только неловко пожал ей руку и сказал одним духом:
– Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей приезд в Париж опять зайду к вам.
На все время мирной конференции Джи Даблъю получил в «Крийоне» номер, состоявший из нескольких комнат; его белокурая секретарша мисс Уильямс сидела за бюро в маленькой приемной, а Мортон, камердинер-англичанин, подавал под вечер чай. Эвелин любила, пройдя по дороге со службы под аркадами Рю де Риволи, заглянуть вечерком в «Крийон». Старенькие коридоры отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи Даблъю Мортон бесшумно разносил чай, расхаживали господа в мундирах и сюртуках, и в синем от папиросного дыма воздухе носились рассказанные вполголоса анекдоты. Джи Даблъю пленял ее своим серым костюмом из шотландского твида с безукоризненной складкой на брюках (он больше не носил формы майора Красного Креста) и своими сдержанными, приятными манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека – его то и дело звали к телефону, секретарша подавала ему телеграммы, время от времени он исчезал в нише окна, выходившего на Плас-де-ла-Кон-корд, и шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку выходил из номера поговорить с полковником Хаузом; и все же, когда он передавал ей коктейль с шампанским, перед тем как они всей компанией отправлялись обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от занятий, или спрашивал ее, не угодно ли ей чашку чаю, она на миг чувствовала на себе прямой взгляд его голубых мальчишеских глаз – в них было какое-то смешное, откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало ее. Ей хотелось узнать его поближе; Элинор – она это чувствовала – следила за ними, как кошка за мышью. «В конце концов, – все это время твердила про себя Эвелин, – она не имеет никакого права. Ведь между ними, вероятнее всего, ничего серьезного нет».
Когда Джи Даблъю бывал занят, они часто выезжали с Эдгаром Роббинсом, который был чем-то вроде помощника Джи Даблъю. Элинор терпеть его не могла; она говорила, что в его цинизме есть что-то оскорбительное, но Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшнее войны и хорошо, что никто никогда ни о чем не спрашивает его мнения, иначе он наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса был трактир Фредди на Монмартре. Там они просиживали долгие вечера в тесных, прокуренных, переполненных комнатах, а Фредди, носивший большую белую бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался и угощал всех за свой счет. Тогда из задней комнаты появлялась его жена, сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась, и орала на него. Люди вставали из-за столиков и декламировали длинные стихотворения о La Grand'route, La Mis?re, L'Assassinat или пели старинные французские песни, как, например, «Les Filles de Nantes». По окончании номера все присутствовавшие дружно аплодировали. Это называлось – устраивать бенефис. Фредди пригляделся к ним и, когда они появлялись, шумно приветствовал их: «Ah, les belles Am?ricaines!» Роббинс уныло пил кальвадос за кальвадосом, время от времени отпуская едкие замечания о текущих событиях и мирной конференции. Он говорил, что этот трактир – липовый, кальвадос – мерзкий, а сам Фредди – грязный старый бродяга, но почему-то его постоянно сюда тянет.
Джи Даблъю два раза ходил туда вместе с ними, и иногда они брали с собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого их знакомство с интимным парижским бытом производило огромное впечатление. Джи Даблъю пришел в восторг от старинных французских песен, но сказал, что в этом трактире ему все время хочется чесаться; он убежден, что там водятся блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза и откинув назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс недооценивает богатых возможностей его натуры, и, когда он начинал говорить саркастическим тоном о Шишке, как он называл Джи Даблъю, неизменно приказывала ему замолчать. Она считала, что в этих случаях Элинор не стоило смеяться, тем более что Джи Даблъю так искренне предан ей.
Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки и узнал, что Эвелин часто встречается с Дж. Уордом Мурхаузом, он ужасно возмутился. Он повел ее завтракать на левый берег в «Медичи грилл» и заговорил с ней об этом.
– Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой явный блеф. Этот тип не что иное, как обыкновеннейший рупор… Честное слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы вы влюбились в меня, я очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло бы быть иначе?… Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер…
– Послушайте, Джерри, – сказала Эвелин с набитым ртом, – вы прекрасно знаете, что я вас обожаю… То, что вы говорите, просто-напросто скучно.
– Вы любите меня не так, как мне бы хотелось… Но к черту, не в этом дело… Вам вина или пива?
– Закажите приличное бургундское, Джерри, и велите его чуточку подогреть… Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблъю… Я читала ее в «Геральде».
– Валяйте, валяйте, добивайте меня… Ей-богу, клянусь вам, Эвелин, я брошу это гнусное занятие и… ведь это же была ординарнейшая, старомодная болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего хороша рыба!
– Чудесная рыба… Но послушайте, Джерри, именно у вас должно быть побольше здравого смысла…
– Не знаю, я воображал, что вы не похожи на других светских дам, вы живете самостоятельно и все такое.
– Не будем ссориться, Джерри, давайте лучше веселиться, ведь мы в Париже, и война кончилась, и сегодня чудесный зимний день, и все здесь…
– Война кончилась, как же! – грубо сказал Джерри.
Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала любоваться багряным блеском зимнего солнца, и старинным фонтаном Медичи, и нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за высокой чугунной решеткой Люксембургского сада. Потом она поглядела на красное, напряженное лицо Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже кое-где седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.
– Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не могу… Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.
Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:
– Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете… Но, как и всем женщинам, вам импонирует власть… Если главное для вас деньги – то это деньги, если слава – то слава, если искусство – то вы пламенная поклонница искусства… Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.
Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко, и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал вина и заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни газетным корреспондентом – нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин сказала, что она ни за что не вернется в Америку; она уверена, что после войны там совсем невыносимо станет жить.
Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
– Ах, эти французы очаровательны, – сказала Эвелин.
– Второе детство, – проворчал Джерри.
Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
– И вам и мне пора возвращаться на службу, – сказал Джерри.
– Я не вернусь, – сказала Эвелин, – я позвоню по телефону и скажу, что простудилась и собираюсь лечь в постель… И, кажется, я так и сделаю.
– Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и сельтерской.
– Эвелин, давайте бездельничать, – сказал он, – я сегодня же пошлю моим сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
– Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все такое.
Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула в кафе – он заказывал еще выпивку.
На рынке Рю де Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление. Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю. В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали брикеты. Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблъю, пришедшие проведать ее. Джи Даблъю был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в оперу на «Кастора и Поллукса». Эвелин сказала, что она себя ужасно чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке; волосы беспокоили ее, они не вились и были какого-то неопределенного цвета; на мгновение она даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать, покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был довольно поношенный смокинг. Джи Даблъю был в майорском кителе Красного Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
Они наспех поели у «Паккарди» и выпили множество скверно приготовленных коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблъю были в ударе и все время смешили дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали в оперу, там было чудесно – сплошное сверкание канделябров и мундиров. Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблъю, уже сидела в ложе. Эвелин подумала, как с ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они пропустили самое интересное – только что в зал вошли президент Вильсон и его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется, президент Пуанкаре.
В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи Даблъю, и чуточку завидовала ей.
– Тут спектакль гораздо интереснее, чем на сцене, – сказал Роббинс.
– Вам не нравится постановка?… А по-моему, постановка замечательная.
– Да, вероятно, с профессиональной точки зрения…
Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом в красных штанах; сегодня вечером она была красива свойственной ей жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных делах.
– Это же чертовски смешно, – несколько раз повторил он. – Пока мы тут сидим и ссоримся под присмотром школьного учителя Вильсона, Джон Буль прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти… Конечно, только для того, чтобы спасти их от большевиков. Англичане забрали Персию и Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего, но тут дали звонок.
Когда они вошли в ложу, там сидел еще один длиннолицый мужчина в будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблъю. Элинор нагнулась к Эвелин и шепнула ей на ухо:
– Был генерал Гуро.
Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин забыть обо всем на свете.
В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблъю и спросила, как ему нравится.
– Великолепно, – сказал он, и она, к своему удивлению, увидала у него слезы в глазах.
Она заговорила о музыке с Джи Даблъю и человеком в будничном костюме, которого звали Расмуссеном.
В высоком аляповатом фойе было жарко и слишком людно. Мистеру Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Понимаете, мне надо было кого-нибудь поцеловать, – вспыхнув, сказала Эвелин.
Солдат рассмеялся и был, очевидно, доволен.
– Надеюсь, вы не рассердились, мисс Хэтчинс, надеюсь, вы не рассердитесь – толпа, знаете ли, и все такое, – извинялся Пол Джонсон.
Народ прыгал, плясал и орал вокруг них, и, прежде чем их отпустили, ей пришлось поцеловать и Пола Джонсона. Он опять торжественно извинился и сказал:
– Не правда ли, это замечательно – быть в Париже во время перемирия и видеть все… не надо только сердиться на этих людей и вообще… право же, мисс Хэтчинс, они, в сущности, предобродушные ребята. Ни драк, ничего… А Дон сидит в кафе.
Дон стоял в кафе за небольшой цинковой стойкой и смешивал коктейли для целой кучи вдребезги пьяных канадских солдат и австрийских офицеров.
– Я не могу вытащить его оттуда, – шепнул Пол. – Он выпил больше чем следовало.
Они извлекли Дона из-за стойки. Никто из пьющих, по-видимому, не платил. В дверях он сорвал с головы серую фуражку и заорал: «Vive les quakers… в bas la guerre!» – и все закричали «ура!». Они долго бродили без цели, время от времени их окружала пляшущая толпа, и Дон целовал Эвелин. Он был шумно пьян, и ей не нравилось его поведение, он обращался с ней так, словно она была его девушкой. Когда они добрались до Плас-де-ла-Конкорд, она почувствовала усталость и предложила перейти на ту сторону реки и зайти к ней – дома у нее есть холодное мясо и салат.
Когда Дон умчался вслед за компанией эльзасских девушек, с пением и плясками шедших по направлению к Елисейским полям, Пол смущенно сказал, что, может быть, ему лучше не идти.
– Нет уж, теперь вы должны пойти со мной, – сказала она, – чтобы меня больше не целовали чужие мужчины.
– Только не думайте, мисс Хэтчинс, что Дон убежал нарочно. Он очень легко возбуждается, особенно когда пьян.
Она рассмеялась, и они молча пошли дальше. Когда они дошли до ее дома, старуха консьержка вылезла, ковыляя, из своей будки и пожала обоим руки.
– Ah, madame, c'est la victoire, – сказала она, – но кто вернет мне моего убитого сына?
Эвелин почему-то не нашла ничего лучшего, чем дать ей пять франков, и она заковыляла обратно, певуче бормоча:
– Merci, m'sieur, madame…
Очутившись в маленькой квартирке Эвелин, Пол, по-видимому, окончательно сконфузился. Они съели все, что у нее было, до последней корки черствого хлеба и завели довольно бессвязный разговор. Пол сидел на краешке стула и рассказывал о своих служебных командировках. Он сказал, что для него это было прямо чудом – попасть за границу и увидеть фронт и европейские города и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она не сердится на него за то, что он не разбирается во всем том, о чем она разговаривает с Доном.
– Если это действительно мир, то я просто не знаю, что мы все будем делать, мисс Хэтчинс.
– Зовите меня Эвелин, Пол.
– Я думаю, что это действительно мир, Эвелин, согласно четырнадцати пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни говорил. Я знаю, что он в сто раз умнее меня, и все-таки… Может быть, это была последняя война на земле, подумайте только.
Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только неловко пожал ей руку и сказал одним духом:
– Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей приезд в Париж опять зайду к вам.
На все время мирной конференции Джи Даблъю получил в «Крийоне» номер, состоявший из нескольких комнат; его белокурая секретарша мисс Уильямс сидела за бюро в маленькой приемной, а Мортон, камердинер-англичанин, подавал под вечер чай. Эвелин любила, пройдя по дороге со службы под аркадами Рю де Риволи, заглянуть вечерком в «Крийон». Старенькие коридоры отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи Даблъю Мортон бесшумно разносил чай, расхаживали господа в мундирах и сюртуках, и в синем от папиросного дыма воздухе носились рассказанные вполголоса анекдоты. Джи Даблъю пленял ее своим серым костюмом из шотландского твида с безукоризненной складкой на брюках (он больше не носил формы майора Красного Креста) и своими сдержанными, приятными манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека – его то и дело звали к телефону, секретарша подавала ему телеграммы, время от времени он исчезал в нише окна, выходившего на Плас-де-ла-Кон-корд, и шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку выходил из номера поговорить с полковником Хаузом; и все же, когда он передавал ей коктейль с шампанским, перед тем как они всей компанией отправлялись обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от занятий, или спрашивал ее, не угодно ли ей чашку чаю, она на миг чувствовала на себе прямой взгляд его голубых мальчишеских глаз – в них было какое-то смешное, откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало ее. Ей хотелось узнать его поближе; Элинор – она это чувствовала – следила за ними, как кошка за мышью. «В конце концов, – все это время твердила про себя Эвелин, – она не имеет никакого права. Ведь между ними, вероятнее всего, ничего серьезного нет».
Когда Джи Даблъю бывал занят, они часто выезжали с Эдгаром Роббинсом, который был чем-то вроде помощника Джи Даблъю. Элинор терпеть его не могла; она говорила, что в его цинизме есть что-то оскорбительное, но Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшнее войны и хорошо, что никто никогда ни о чем не спрашивает его мнения, иначе он наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса был трактир Фредди на Монмартре. Там они просиживали долгие вечера в тесных, прокуренных, переполненных комнатах, а Фредди, носивший большую белую бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался и угощал всех за свой счет. Тогда из задней комнаты появлялась его жена, сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась, и орала на него. Люди вставали из-за столиков и декламировали длинные стихотворения о La Grand'route, La Mis?re, L'Assassinat или пели старинные французские песни, как, например, «Les Filles de Nantes». По окончании номера все присутствовавшие дружно аплодировали. Это называлось – устраивать бенефис. Фредди пригляделся к ним и, когда они появлялись, шумно приветствовал их: «Ah, les belles Am?ricaines!» Роббинс уныло пил кальвадос за кальвадосом, время от времени отпуская едкие замечания о текущих событиях и мирной конференции. Он говорил, что этот трактир – липовый, кальвадос – мерзкий, а сам Фредди – грязный старый бродяга, но почему-то его постоянно сюда тянет.
Джи Даблъю два раза ходил туда вместе с ними, и иногда они брали с собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого их знакомство с интимным парижским бытом производило огромное впечатление. Джи Даблъю пришел в восторг от старинных французских песен, но сказал, что в этом трактире ему все время хочется чесаться; он убежден, что там водятся блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза и откинув назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс недооценивает богатых возможностей его натуры, и, когда он начинал говорить саркастическим тоном о Шишке, как он называл Джи Даблъю, неизменно приказывала ему замолчать. Она считала, что в этих случаях Элинор не стоило смеяться, тем более что Джи Даблъю так искренне предан ей.
Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки и узнал, что Эвелин часто встречается с Дж. Уордом Мурхаузом, он ужасно возмутился. Он повел ее завтракать на левый берег в «Медичи грилл» и заговорил с ней об этом.
– Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой явный блеф. Этот тип не что иное, как обыкновеннейший рупор… Честное слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы вы влюбились в меня, я очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло бы быть иначе?… Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер…
– Послушайте, Джерри, – сказала Эвелин с набитым ртом, – вы прекрасно знаете, что я вас обожаю… То, что вы говорите, просто-напросто скучно.
– Вы любите меня не так, как мне бы хотелось… Но к черту, не в этом дело… Вам вина или пива?
– Закажите приличное бургундское, Джерри, и велите его чуточку подогреть… Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблъю… Я читала ее в «Геральде».
– Валяйте, валяйте, добивайте меня… Ей-богу, клянусь вам, Эвелин, я брошу это гнусное занятие и… ведь это же была ординарнейшая, старомодная болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего хороша рыба!
– Чудесная рыба… Но послушайте, Джерри, именно у вас должно быть побольше здравого смысла…
– Не знаю, я воображал, что вы не похожи на других светских дам, вы живете самостоятельно и все такое.
– Не будем ссориться, Джерри, давайте лучше веселиться, ведь мы в Париже, и война кончилась, и сегодня чудесный зимний день, и все здесь…
– Война кончилась, как же! – грубо сказал Джерри.
Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала любоваться багряным блеском зимнего солнца, и старинным фонтаном Медичи, и нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за высокой чугунной решеткой Люксембургского сада. Потом она поглядела на красное, напряженное лицо Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже кое-где седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.
– Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не могу… Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.
Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:
– Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете… Но, как и всем женщинам, вам импонирует власть… Если главное для вас деньги – то это деньги, если слава – то слава, если искусство – то вы пламенная поклонница искусства… Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.
Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко, и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал вина и заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни газетным корреспондентом – нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин сказала, что она ни за что не вернется в Америку; она уверена, что после войны там совсем невыносимо станет жить.
Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
– Ах, эти французы очаровательны, – сказала Эвелин.
– Второе детство, – проворчал Джерри.
Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
– И вам и мне пора возвращаться на службу, – сказал Джерри.
– Я не вернусь, – сказала Эвелин, – я позвоню по телефону и скажу, что простудилась и собираюсь лечь в постель… И, кажется, я так и сделаю.
– Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и сельтерской.
– Эвелин, давайте бездельничать, – сказал он, – я сегодня же пошлю моим сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
– Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все такое.
Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула в кафе – он заказывал еще выпивку.
На рынке Рю де Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление. Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю. В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали брикеты. Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблъю, пришедшие проведать ее. Джи Даблъю был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в оперу на «Кастора и Поллукса». Эвелин сказала, что она себя ужасно чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке; волосы беспокоили ее, они не вились и были какого-то неопределенного цвета; на мгновение она даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать, покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был довольно поношенный смокинг. Джи Даблъю был в майорском кителе Красного Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
Они наспех поели у «Паккарди» и выпили множество скверно приготовленных коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблъю были в ударе и все время смешили дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали в оперу, там было чудесно – сплошное сверкание канделябров и мундиров. Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблъю, уже сидела в ложе. Эвелин подумала, как с ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они пропустили самое интересное – только что в зал вошли президент Вильсон и его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется, президент Пуанкаре.
В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи Даблъю, и чуточку завидовала ей.
– Тут спектакль гораздо интереснее, чем на сцене, – сказал Роббинс.
– Вам не нравится постановка?… А по-моему, постановка замечательная.
– Да, вероятно, с профессиональной точки зрения…
Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом в красных штанах; сегодня вечером она была красива свойственной ей жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных делах.
– Это же чертовски смешно, – несколько раз повторил он. – Пока мы тут сидим и ссоримся под присмотром школьного учителя Вильсона, Джон Буль прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти… Конечно, только для того, чтобы спасти их от большевиков. Англичане забрали Персию и Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего, но тут дали звонок.
Когда они вошли в ложу, там сидел еще один длиннолицый мужчина в будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблъю. Элинор нагнулась к Эвелин и шепнула ей на ухо:
– Был генерал Гуро.
Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин забыть обо всем на свете.
В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблъю и спросила, как ему нравится.
– Великолепно, – сказал он, и она, к своему удивлению, увидала у него слезы в глазах.
Она заговорила о музыке с Джи Даблъю и человеком в будничном костюме, которого звали Расмуссеном.
В высоком аляповатом фойе было жарко и слишком людно. Мистеру Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49