Пришел приказ – Севеджу, Уорнеру, Рипли и Скайлеру немедленно явиться в штаб, находившийся в Риме, на предмет отправки в Штаты. Фельдман отказался объяснить им, что произошло. Они сразу же заметили, что все ребята из отряда поглядывают на них подозрительно и начинают нервничать, когда они заговаривают с ними, за исключением Фреда Саммерса, который заявил, что он ничего не понимает, но так или иначе все, что происходит, – сплошной сумасшедший дом. Шелдрейк, перенесший свой чемодан и койку в другую комнату, вошел с видом «яжевамговорил» и сказал, что он слышал разговоры о «призыве к мятежу» и что тут был офицер из итальянской контрразведки и расспрашивал про них. Он пожелал им счастья и сказал, что, в общем, очень жалко. Они покинули отряд, ни с кем не попрощавшись. Фельдман отправил их вместе с их чемоданами и портпледами на грузовике в Виченцу. На вокзале он вручил им литеры до Рима, сказал, что, в общем, очень жалко, пожелал им счастья и поспешно ушел, не подав им руки.
– Сукины дети, – проворчал Стив, – можно подумать, что мы прокаженные.
Эд Скайлер с сияющим лицом читал воинские бумаги.
– Товарищи и братья, – сказал он, – мне хочется произнести речь… Ведь это же грандиозная афера… Уясняете ли вы себе, джентльмены, что происходит? Происходит то, что Красный Крест, известный также под названием курицы, несущей золотые яйца, предоставляет нам даровую экскурсию по Италии! Мы можем явиться в Рим хоть через год.
– Подождем, пока в Риме не произойдет революция, – предложил Дик.
– Вступим в Рим вместе с австрийцами, – сказал Рипли. К перрону подошел поезд. Они ввалились в купе первого класса; когда явился кондуктор и попробовал объяснить им, что их литеры действительны только для проезда во втором классе, оказалось, что они не понимают ни слова по-итальянски, и ему пришлось оставить их в покое. В Вероне они сошли, чтобы сдать вещи в багаж и отправить их в Рим. Уже вечерело, и они решили прогуляться по городу и переночевать в гостинице. Наутро они пошли посмотреть античный театр и большую, персикового цвета, мраморную церковь Сан-Дзено. Потом они сидели в кафе на вокзале, покуда не подошел римский поезд. Поезд был битком набит офицерами в бледно-голубых и бледно-зеленых шинелях; когда поезд подошел к Болонье, им надоело сидеть на полу в проходе, и они решили осмотреть падающую башню, они поехали в Пистойю, Лукку, Пизу и вернулись во Флоренцию, на главную магистраль. Когда кондуктора качали головами над их литерами, они объясняли, что их ввели в заблуждение и они по незнанию языка сели не в тот поезд. Во Флоренции шел дождь и было холодно, и все здания казались копиями тех зданий, что они видели в Америке; начальник станции насильно усадил их в римский экспресс, но они улизнули в противоположную дверь и поехали в пригородном поезде в Ассизи. Оттуда в повозке, взятой на весь день, они поехали в Сиену через Сан-Джиминьяно, полный башен, точно Нью-Йорк, и в одно прекрасное весеннее утро очутились наконец в соборе в Орвието перед фресками Синьорелли. сытые по горло живописью и архитектурой, и оливковым маслом, и чесноком, и пейзажами. Они проторчали там весь день, разглядывая огромную фреску, изображающую Страшный суд, распивая отличное вино и нежась на солнце на площади перед собором. Когда они приехали в Рим, на вокзал близ бань Диоклетиана, они здорово перетрусили, сдавая свои паспорта; они страшно удивились, когда чиновник просто поставил печать и вернул их, сказав:
– Per il ritorno..
Они пошли в гостиницу и привели себя в порядок, потом собрали все свои деньги и устроили грандиозный кутеж – первоклассный обед, вино фраскати и асти на десерт, варьете и кабаре на Via Roma, где познакомились с одной американкой, которую прозвали Баронессой; она обещала показать им город. К концу вечера ни у кого из них не осталось денег на то, чтобы поехать к Баронессе или к одной из ее очаровательных приятельниц, поэтому на последние десять лир они взяли извозчика и отправились смотреть Колизей при лунном свете. Огромные руины под убывающей луной, надписи на камнях, имена, пышные римские имена, старик извозчик в клеенчатом цилиндре, с зелеными моржовыми усами, рекомендующий всевозможные публичные дома, мощные арки и колонны, нагроможденные в ночи, звучное слово «Рим», уходящее торжественными аккордами в прошлое, – когда они легли спать, головы их кружились, Рим пульсировал в их висках так, что они не могли заснуть.
Наутро Дик встал, покуда его товарищи еще спали мертвым сном, и пошел в Красный Крест; он вдруг начал нервничать и волноваться так, что не мог даже позавтракать. В канцелярии его принял дородный майор-бостонец, заправлявший, по-видимому, всеми делами, и Дик спросил его напрямик, что, черт побери, случилось. Майор закашлялся, захмыкал и повел разговор в весьма учтивом тоне, как полагалось людям с университетским образованием. Он заговорил о некоторой несдержанности и о чрезмерной чувствительности итальянцев. Словом, цензуре не понравился тон некоторых его писем, et cetera, et cetera. Дик сказал, что он ощущает потребность изложить свою точку зрения и что, если Красный Крест полагает, что он не выполнил своего долга, то его следует предать военному суду; он сказал, что, как ему кажется, в его положении находится множество людей, исповедующих пацифистские взгляды, но – поскольку родина находится в состоянии войны – готовых оказать ей посильную помощь, но это не значит, что он верит в войну; он просит, чтобы ему позволили изложить свою точку зрения. Майор сказал, что «ну да, конечно, я вас вполне понимаю et cetera, et cetera», но что молодые люди должны понимать, как важно быть сдержанным et cetera, et cetera, и что теперь вся история выяснилась самым удовлетворительным образом, всему виной простая несдержанность – словом, инцидент исчерпан. Дик все повторял, что он просит, чтобы ему позволили изложить свою точку зрения, а майор все повторял, что инцидент исчерпан et cetera, et cetera, покуда все это не показалось Дику чуточку смешным, и он покинул канцелярию. Майор обещал посодействовать его переводу в Париж, если он пожелает работать в тамошнем отделении. Дик вернулся в гостиницу разочарованный и злой.
Рипли и Скайлер куда-то ушли, и Дик со Стивом отправились бродить по городу, разглядывая солнечные улицы, пахнущие подгорелым оливковым маслом, и вином, и древним камнем, и купола церквей в стиле барокко, и колонны, и Пантеон, и Тибр. У них не было ни гроша в кармане ни на завтрак, ни на вино. Они протомились весь день, угрюмо вздремнули на теплой травке Монте-Пинчио и вернулись в гостиницу голодные и подавленные; в номере они нашли Скайлера и Рипли в самом блаженном настроении, дувших вермут с содовой. Скайлер случайно встретился со старым другом своего отца, полковником Андерсоном, приехавшим ревизовать Красный Крест, поведал ему все свои горести и обратил его внимание на некоторые злоупотребления в миланском отделении. Полковник Андерсон угостил его завтраком и коктейлем в «Отель-де-Рюсси», одолжил ему сотню долларов и устроил на службу в отдел пропаганды.
– Словом, товарищи и братья, ewiva Italia и сволочи alleati, мы в порядке.
– А как насчет нашего послужного списка? – безжалостно спросил Стив.
– Ах, забудь про него, siamo tutti Italiani… Кто в наше время может быть пораженцем?
Скайлер всех угостил обедом, повез в штабной машине в Тиволи и на озеро Леми и под конец усадил в парижский поезд, устроив им литеры, которые полагались по меньшей мере капитанам.
Как только они приехали в Париж, Стив отправился в канцелярию Красного Креста и заявил, что хочет, чтобы его отправили домой.
– К черту, я заявлю, что уклоняюсь по моральным соображениям,
Рипли поступил во французское артиллерийское училище в Фонтенбло. Дик снял дешевый номер в маленькой гостинице на Иль-Сен-Луи и круглый день мотался по всем высшим инстанциям Красного Креста. Хайрам Хелси Купер сообщил ему имена всех нужных людей в весьма осторожном письме, посланном в ответ на каблограмму Дика из Рима. Высшие инстанции посылали его одна к другой.
– Молодой человек, – сказал ему лысый сановник в роскошном кабинете отеля «Крийон», – ваши воззрения свидетельствуют о вашей безрассудности и трусости, но они не играют никакой роли. Американский народ поднялся для того, чтобы покончить с кайзером. Мы напрягаем все нервы и всю энергию для того, чтобы достичь цели; всякий, кто станет на пути исполинской машины, созданной энергией и преданностью сотни миллионов патриотов с благородной целью спасения цивилизации от гуннов, будет раздавлен как муха. Я удивляюсь такому безрассудству со стороны человека с высшим образованием. Не шутите с огнем!
Наконец его направили в военную контрразведку, где он встретился с одним товарищем по университету – неким Сполдингом, – который приветствовал его с кислой улыбкой.
– Старик, – сказал он, – в такие дни мы не можем руководствоваться личными симпатиями, не правда ли?… Я считаю безусловно преступным позволять себе роскошь иметь личные мнения, безусловно преступным. Нынче время военное, и все мы должны исполнять наш долг, а такие люди, как вы, только поддерживают в немцах решимость воевать, такие люди, как вы и русские.
Начальник Сполдинга имел чин капитана и носил шпоры на ослепительно начищенных крагах; это был строгий на вид молодой человек с тонким профилем. Он подошел к Дику, приблизил свое лицо к его лицу и заорал:
– Что бы вы сделали, если бы два гунна напали на вашу сестру? Вы бы дрались с ними или нет?… Или вы жалкий, трусливый пес?
Дик пытался объяснить, что он жаждет вновь заняться тем делом, которым занимался до сих пор, что он хочет пойти на фронт с Красным Крестом и желает изложить свою точку зрения. Капитан шагал взад и вперед, бранясь и крича, что всякий, кто после объявления войны президентом продолжает быть пацифистом, есть преступник или, что еще хуже, дегенерат, и что американский экспедиционный корпус не нуждается в подобных типах, и он позаботится, чтобы Дика отправили в Штаты и запретили возвращаться в Европу в каком бы то ни было качестве.
– АЭК – не место для трусов!
Дик махнул на все рукой и пошел в канцелярию Красного Креста добывать себе проезд в Штаты; ему дали литер на «Турень», уходивший из Бордо через две недели. Эти две недели он провел в Париже, добровольно работая санитаром в американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь. Был июнь. Каждую ясную ночь бывали воздушные налеты, и, когда ветер дул со стороны фронта, слышен был орудийный гром. Немцы наступали, линия фронта подошла к Парижу так близко, что раненых эвакуировали прямо в базовые госпитали. Всю ночь тяжело раненные лежали на носилках на широких тротуарах перед госпиталем, под свежей зеленью деревьев; Дик помогал таскать их по мраморным лестницам в приемный покой; однажды ночью его назначили дежурить у двери операционной, и он двенадцать часов подряд выносил ведра, полные крови и гноя, из которых иногда торчала раздробленная кость или часть руки или ноги. Сменившись, смертельно усталый и разбитый, он побрел домой ранним, пахнущим земляникой парижским утром, вспоминая лица и глаза, и мокрые от пота волосы, и сведенные, облепленные кровью и грязью пальцы, и жалкие голоса, выклянчивающие сигарету, и клокочущие стоны раненных в грудь.
Как-то раз он увидел в витрине ювелирной лавки на улице Риволи карманный компас. Он зашел в лавку и купил его; внезапно в его голове созрел план купить штатское платье, бросить военную форму на пристани в Бордо и бежать через испанскую границу. Если ему повезет – а при наличии всех старых удостоверений и литеров, завалявшихся в его нагрудном кармане, ему это предприятие наверняка удастся, – он перейдет границу, а потом, когда будет в стране, свободной от этого кошмара, решит, что ему делать. Он даже заготовил соответствующее письмо к матери.
Покуда он укладывал в рюкзак книги и прочее добро и тащил его на спине по набережной на Орлеанский вокзал, в голове неотступно звенела «Песня времен порядка» Суинберна:
Где трое за правду встанут,
Там три царства падут во прах.
«Черт возьми, надо написать стихотворение; людям нужны стихи, которые поднимут их на борьбу с каннибальскими правительствами». Сидя в купе второго класса, он так явственно воображал себе, как будет жить в спаленном солнцем испанском городке, рассылая по всему миру манифесты, призывающие юношество к восстанию против мясников, и поэмы, которые будет публиковать подпольная печать всего мира, что не обращал внимания ни на парижские предместья, ни на проплывающие за окном голубовато-зеленые летние поля.
Пусть взовьется наш флаг боевой
Алым вестником лучших времен,
Ничего, что редеет наш строй,
Что все меньше знакомых имен.
Казалось, даже грохочущие колеса французского поезда пели, словно марширующая колонна в унисон произносила тихие слова:
Где трое за правду встанут,
Там три царства падут во прах.
К полудню Дик проголодался и пошел в вагон-ресторан – в последний раз как следует поесть. Он сел за столик напротив красивого молодого человека в форме французского офицера.
– Господи, Нед, ты ли это?
Блейк Уиглсуорс по-старому откинул голову назад и рассмеялся.
– Gar?on! – крикнул он. – Un verre pour monsieur.
– Сколько ж ты прослужил в эскадрилье Лафайета?
– Недолго… Меня оттуда выкинули.
– А как насчет военного флота?
– Тоже выкинули, эти идиоты решили, что у меня тебеце… Gar?on, une bouteille de champagne. Куда ты едешь?
– Сейчас расскажу.
– А я возвращаюсь домой на «Турени». – Нед опять откинул голову назад и рассмеялся, его губы произнесли четыре слога: – Бе-ли-бер-да.
Дик заметил, что, хотя его осунувшееся лицо было очень бледно, кожа под глазами и у висков была воспалена, а глаза блестели чуточку слишком ярко.
– Я тоже, – услышал он свой голос.
– Я попал в переделку, – сказал Нед.
– И я, – сказал Дик, – да еще в какую.
Они подняли стаканы, поглядели друг другу в глаза и рассмеялись. Они сидели в вагоне-ресторане весь вечер, болтали, пили и приехали в Бордо пьяные до бесчувствия. Нед истратил все свои деньги в Париже, и у Дика тоже почти ничего не было, поэтому они продали свои постельные принадлежности и обмундирование двум только что прибывшим американским поручикам, с которыми познакомились в «Кафе де-Бордо». Совсем как в добрые старые бостонские дни, бродили они из бара в бар и искали, где бы выпить, когда закрылись все рестораны. Почти всю ночь они провели в элегантном maison publique, где все было затянуто розовым атласом, беседуя с мадам, высохшей дамой с длинной верхней губой, придававшей ей сходство с ламой, в черном вечернем платье с блестками; они ей понравились, и она уговорила их остаться и угостила луковым супом. Они так заговорились с ней, что совсем забыли про девочек. Она была в Трансваале во время бурской войны и говорила на каком-то забавном южноафриканском английском жаргоне.
– Vous comprenez, мы имели отличных клиентов, что ни гость, то офицер, масса шику, декорум. Эти джонни… как они куролесили… чертовски шикарно, можете себе представить. У нас было два salons, один salon – английские офицеры, один salon – бурские офицеры, очень элегантно, за всю войну ни одной драки, ни мордобоя… Vos compatriotes les amйricains ce n'est pas comme зa, mes amis. Beaucoup сукиных детей, напиваются, дерутся, блюют, naturellement il у a aussi de gentils garзons comme vous, mes mignons, des v?ritables джентльмены. – И она похлопала их по щекам своей жесткой рукой, украшенной кольцами.
Когда они собрались уходить, она расцеловала их и проводила до выхода, приговаривая:
– Bonsoir, mes jolis petits джентльмены.
За все время плавания они ни разу не были трезвыми после одиннадцати утра; была тихая туманная погода; они были очень счастливы. Однажды ночью, стоя в одиночестве на корме подле маленькой пушки, Дик полез в карман за сигаретой и вдруг нащупал что-то твердое в подкладке пальто. Это был карманный компас, с помощью которого он хотел перейти испанскую границу. С виноватой миной он выудил его из кармана и бросил за борт.
Новости дня XXVII
РАНЕНЫЙ ГЕРОЙ ВОЙНЫ – АФЕРИСТ.
СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ ЖЕНЫ
Среди грохота грома и криков «ура!»
Неподвижно стоит милосердья сестра
Точно роза Ничьей Земли
по свидетельству многих тысяч людей, собравшихся на торжество спуска на воду и бывших очевидцами катастрофы, помост просто опрокинулся, точно гигантская черепаха, и увлек всех стоявших на нем в воду, достигавшую глубины 25 футов. Катастрофа произошла за четыре минуты до начала спуска
Ох этот жуткий Парижский бой
Боже мой что он сделал со мной
НАЧАЛО БРИТАНСКИХ ОПЕРАЦИЙ НА АФГАНСКОЙ ГРАНИЦЕ
ведущая роль в мировой торговле, которая, судя по всему, ныне перейдет к Соединенным Штатам, будет в значительной степени зависеть от осмотрительного и умелого развития и эксплуатации американских портов
Отпустите домой отпустите домой
Посвист пуль пушек гром как в аду
Не пойду я на фронт ни за что не пойду
Пусть меня поскорее домой отвезут
А не то меня немцы убьют
вы предприняли крестовый поход против игрушек, но даже в том случае, если все германские игрушки будут конфискованы и уничтожены, конечная цель – уничтожение германского импорта – не будет достигнута
ЗАДЕРЖКА 20 ПОСЕТИТЕЛЕЙ НАХОДИВШИХСЯ В КАФЕ
В ПЕРЕЖИВАЕМЫЙ НАМИ КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ КОГДА ЕСТЬ ВСЕ ОСНОВАНИЯ ОПАСАТЬСЯ ВОЛНЕНИЙ СОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА ВСЯКОГО РОДА ПРОТИВОПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ СБОРИЩА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЗАПРЕЩЕНЫ
Я так еще молод Боже мой
Отпустите меня домой
Несмотря На Воздушные Налеты В Нанси Кипит Ночная Жизнь
ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ ТАТУИРОВАННУЮ ЖЕНЩИНУ
ТРУП В ЧЕМОДАНЕ
ЖЕНА ФРОНТОВОГО БОЙЦА ИЗБИТА ПОКЛОННИКОМ
Молодой человек Признался, Что Он Взял Деньги, Чтобы Содействовать Производству Одного Запасного Офицера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Сукины дети, – проворчал Стив, – можно подумать, что мы прокаженные.
Эд Скайлер с сияющим лицом читал воинские бумаги.
– Товарищи и братья, – сказал он, – мне хочется произнести речь… Ведь это же грандиозная афера… Уясняете ли вы себе, джентльмены, что происходит? Происходит то, что Красный Крест, известный также под названием курицы, несущей золотые яйца, предоставляет нам даровую экскурсию по Италии! Мы можем явиться в Рим хоть через год.
– Подождем, пока в Риме не произойдет революция, – предложил Дик.
– Вступим в Рим вместе с австрийцами, – сказал Рипли. К перрону подошел поезд. Они ввалились в купе первого класса; когда явился кондуктор и попробовал объяснить им, что их литеры действительны только для проезда во втором классе, оказалось, что они не понимают ни слова по-итальянски, и ему пришлось оставить их в покое. В Вероне они сошли, чтобы сдать вещи в багаж и отправить их в Рим. Уже вечерело, и они решили прогуляться по городу и переночевать в гостинице. Наутро они пошли посмотреть античный театр и большую, персикового цвета, мраморную церковь Сан-Дзено. Потом они сидели в кафе на вокзале, покуда не подошел римский поезд. Поезд был битком набит офицерами в бледно-голубых и бледно-зеленых шинелях; когда поезд подошел к Болонье, им надоело сидеть на полу в проходе, и они решили осмотреть падающую башню, они поехали в Пистойю, Лукку, Пизу и вернулись во Флоренцию, на главную магистраль. Когда кондуктора качали головами над их литерами, они объясняли, что их ввели в заблуждение и они по незнанию языка сели не в тот поезд. Во Флоренции шел дождь и было холодно, и все здания казались копиями тех зданий, что они видели в Америке; начальник станции насильно усадил их в римский экспресс, но они улизнули в противоположную дверь и поехали в пригородном поезде в Ассизи. Оттуда в повозке, взятой на весь день, они поехали в Сиену через Сан-Джиминьяно, полный башен, точно Нью-Йорк, и в одно прекрасное весеннее утро очутились наконец в соборе в Орвието перед фресками Синьорелли. сытые по горло живописью и архитектурой, и оливковым маслом, и чесноком, и пейзажами. Они проторчали там весь день, разглядывая огромную фреску, изображающую Страшный суд, распивая отличное вино и нежась на солнце на площади перед собором. Когда они приехали в Рим, на вокзал близ бань Диоклетиана, они здорово перетрусили, сдавая свои паспорта; они страшно удивились, когда чиновник просто поставил печать и вернул их, сказав:
– Per il ritorno..
Они пошли в гостиницу и привели себя в порядок, потом собрали все свои деньги и устроили грандиозный кутеж – первоклассный обед, вино фраскати и асти на десерт, варьете и кабаре на Via Roma, где познакомились с одной американкой, которую прозвали Баронессой; она обещала показать им город. К концу вечера ни у кого из них не осталось денег на то, чтобы поехать к Баронессе или к одной из ее очаровательных приятельниц, поэтому на последние десять лир они взяли извозчика и отправились смотреть Колизей при лунном свете. Огромные руины под убывающей луной, надписи на камнях, имена, пышные римские имена, старик извозчик в клеенчатом цилиндре, с зелеными моржовыми усами, рекомендующий всевозможные публичные дома, мощные арки и колонны, нагроможденные в ночи, звучное слово «Рим», уходящее торжественными аккордами в прошлое, – когда они легли спать, головы их кружились, Рим пульсировал в их висках так, что они не могли заснуть.
Наутро Дик встал, покуда его товарищи еще спали мертвым сном, и пошел в Красный Крест; он вдруг начал нервничать и волноваться так, что не мог даже позавтракать. В канцелярии его принял дородный майор-бостонец, заправлявший, по-видимому, всеми делами, и Дик спросил его напрямик, что, черт побери, случилось. Майор закашлялся, захмыкал и повел разговор в весьма учтивом тоне, как полагалось людям с университетским образованием. Он заговорил о некоторой несдержанности и о чрезмерной чувствительности итальянцев. Словом, цензуре не понравился тон некоторых его писем, et cetera, et cetera. Дик сказал, что он ощущает потребность изложить свою точку зрения и что, если Красный Крест полагает, что он не выполнил своего долга, то его следует предать военному суду; он сказал, что, как ему кажется, в его положении находится множество людей, исповедующих пацифистские взгляды, но – поскольку родина находится в состоянии войны – готовых оказать ей посильную помощь, но это не значит, что он верит в войну; он просит, чтобы ему позволили изложить свою точку зрения. Майор сказал, что «ну да, конечно, я вас вполне понимаю et cetera, et cetera», но что молодые люди должны понимать, как важно быть сдержанным et cetera, et cetera, и что теперь вся история выяснилась самым удовлетворительным образом, всему виной простая несдержанность – словом, инцидент исчерпан. Дик все повторял, что он просит, чтобы ему позволили изложить свою точку зрения, а майор все повторял, что инцидент исчерпан et cetera, et cetera, покуда все это не показалось Дику чуточку смешным, и он покинул канцелярию. Майор обещал посодействовать его переводу в Париж, если он пожелает работать в тамошнем отделении. Дик вернулся в гостиницу разочарованный и злой.
Рипли и Скайлер куда-то ушли, и Дик со Стивом отправились бродить по городу, разглядывая солнечные улицы, пахнущие подгорелым оливковым маслом, и вином, и древним камнем, и купола церквей в стиле барокко, и колонны, и Пантеон, и Тибр. У них не было ни гроша в кармане ни на завтрак, ни на вино. Они протомились весь день, угрюмо вздремнули на теплой травке Монте-Пинчио и вернулись в гостиницу голодные и подавленные; в номере они нашли Скайлера и Рипли в самом блаженном настроении, дувших вермут с содовой. Скайлер случайно встретился со старым другом своего отца, полковником Андерсоном, приехавшим ревизовать Красный Крест, поведал ему все свои горести и обратил его внимание на некоторые злоупотребления в миланском отделении. Полковник Андерсон угостил его завтраком и коктейлем в «Отель-де-Рюсси», одолжил ему сотню долларов и устроил на службу в отдел пропаганды.
– Словом, товарищи и братья, ewiva Italia и сволочи alleati, мы в порядке.
– А как насчет нашего послужного списка? – безжалостно спросил Стив.
– Ах, забудь про него, siamo tutti Italiani… Кто в наше время может быть пораженцем?
Скайлер всех угостил обедом, повез в штабной машине в Тиволи и на озеро Леми и под конец усадил в парижский поезд, устроив им литеры, которые полагались по меньшей мере капитанам.
Как только они приехали в Париж, Стив отправился в канцелярию Красного Креста и заявил, что хочет, чтобы его отправили домой.
– К черту, я заявлю, что уклоняюсь по моральным соображениям,
Рипли поступил во французское артиллерийское училище в Фонтенбло. Дик снял дешевый номер в маленькой гостинице на Иль-Сен-Луи и круглый день мотался по всем высшим инстанциям Красного Креста. Хайрам Хелси Купер сообщил ему имена всех нужных людей в весьма осторожном письме, посланном в ответ на каблограмму Дика из Рима. Высшие инстанции посылали его одна к другой.
– Молодой человек, – сказал ему лысый сановник в роскошном кабинете отеля «Крийон», – ваши воззрения свидетельствуют о вашей безрассудности и трусости, но они не играют никакой роли. Американский народ поднялся для того, чтобы покончить с кайзером. Мы напрягаем все нервы и всю энергию для того, чтобы достичь цели; всякий, кто станет на пути исполинской машины, созданной энергией и преданностью сотни миллионов патриотов с благородной целью спасения цивилизации от гуннов, будет раздавлен как муха. Я удивляюсь такому безрассудству со стороны человека с высшим образованием. Не шутите с огнем!
Наконец его направили в военную контрразведку, где он встретился с одним товарищем по университету – неким Сполдингом, – который приветствовал его с кислой улыбкой.
– Старик, – сказал он, – в такие дни мы не можем руководствоваться личными симпатиями, не правда ли?… Я считаю безусловно преступным позволять себе роскошь иметь личные мнения, безусловно преступным. Нынче время военное, и все мы должны исполнять наш долг, а такие люди, как вы, только поддерживают в немцах решимость воевать, такие люди, как вы и русские.
Начальник Сполдинга имел чин капитана и носил шпоры на ослепительно начищенных крагах; это был строгий на вид молодой человек с тонким профилем. Он подошел к Дику, приблизил свое лицо к его лицу и заорал:
– Что бы вы сделали, если бы два гунна напали на вашу сестру? Вы бы дрались с ними или нет?… Или вы жалкий, трусливый пес?
Дик пытался объяснить, что он жаждет вновь заняться тем делом, которым занимался до сих пор, что он хочет пойти на фронт с Красным Крестом и желает изложить свою точку зрения. Капитан шагал взад и вперед, бранясь и крича, что всякий, кто после объявления войны президентом продолжает быть пацифистом, есть преступник или, что еще хуже, дегенерат, и что американский экспедиционный корпус не нуждается в подобных типах, и он позаботится, чтобы Дика отправили в Штаты и запретили возвращаться в Европу в каком бы то ни было качестве.
– АЭК – не место для трусов!
Дик махнул на все рукой и пошел в канцелярию Красного Креста добывать себе проезд в Штаты; ему дали литер на «Турень», уходивший из Бордо через две недели. Эти две недели он провел в Париже, добровольно работая санитаром в американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь. Был июнь. Каждую ясную ночь бывали воздушные налеты, и, когда ветер дул со стороны фронта, слышен был орудийный гром. Немцы наступали, линия фронта подошла к Парижу так близко, что раненых эвакуировали прямо в базовые госпитали. Всю ночь тяжело раненные лежали на носилках на широких тротуарах перед госпиталем, под свежей зеленью деревьев; Дик помогал таскать их по мраморным лестницам в приемный покой; однажды ночью его назначили дежурить у двери операционной, и он двенадцать часов подряд выносил ведра, полные крови и гноя, из которых иногда торчала раздробленная кость или часть руки или ноги. Сменившись, смертельно усталый и разбитый, он побрел домой ранним, пахнущим земляникой парижским утром, вспоминая лица и глаза, и мокрые от пота волосы, и сведенные, облепленные кровью и грязью пальцы, и жалкие голоса, выклянчивающие сигарету, и клокочущие стоны раненных в грудь.
Как-то раз он увидел в витрине ювелирной лавки на улице Риволи карманный компас. Он зашел в лавку и купил его; внезапно в его голове созрел план купить штатское платье, бросить военную форму на пристани в Бордо и бежать через испанскую границу. Если ему повезет – а при наличии всех старых удостоверений и литеров, завалявшихся в его нагрудном кармане, ему это предприятие наверняка удастся, – он перейдет границу, а потом, когда будет в стране, свободной от этого кошмара, решит, что ему делать. Он даже заготовил соответствующее письмо к матери.
Покуда он укладывал в рюкзак книги и прочее добро и тащил его на спине по набережной на Орлеанский вокзал, в голове неотступно звенела «Песня времен порядка» Суинберна:
Где трое за правду встанут,
Там три царства падут во прах.
«Черт возьми, надо написать стихотворение; людям нужны стихи, которые поднимут их на борьбу с каннибальскими правительствами». Сидя в купе второго класса, он так явственно воображал себе, как будет жить в спаленном солнцем испанском городке, рассылая по всему миру манифесты, призывающие юношество к восстанию против мясников, и поэмы, которые будет публиковать подпольная печать всего мира, что не обращал внимания ни на парижские предместья, ни на проплывающие за окном голубовато-зеленые летние поля.
Пусть взовьется наш флаг боевой
Алым вестником лучших времен,
Ничего, что редеет наш строй,
Что все меньше знакомых имен.
Казалось, даже грохочущие колеса французского поезда пели, словно марширующая колонна в унисон произносила тихие слова:
Где трое за правду встанут,
Там три царства падут во прах.
К полудню Дик проголодался и пошел в вагон-ресторан – в последний раз как следует поесть. Он сел за столик напротив красивого молодого человека в форме французского офицера.
– Господи, Нед, ты ли это?
Блейк Уиглсуорс по-старому откинул голову назад и рассмеялся.
– Gar?on! – крикнул он. – Un verre pour monsieur.
– Сколько ж ты прослужил в эскадрилье Лафайета?
– Недолго… Меня оттуда выкинули.
– А как насчет военного флота?
– Тоже выкинули, эти идиоты решили, что у меня тебеце… Gar?on, une bouteille de champagne. Куда ты едешь?
– Сейчас расскажу.
– А я возвращаюсь домой на «Турени». – Нед опять откинул голову назад и рассмеялся, его губы произнесли четыре слога: – Бе-ли-бер-да.
Дик заметил, что, хотя его осунувшееся лицо было очень бледно, кожа под глазами и у висков была воспалена, а глаза блестели чуточку слишком ярко.
– Я тоже, – услышал он свой голос.
– Я попал в переделку, – сказал Нед.
– И я, – сказал Дик, – да еще в какую.
Они подняли стаканы, поглядели друг другу в глаза и рассмеялись. Они сидели в вагоне-ресторане весь вечер, болтали, пили и приехали в Бордо пьяные до бесчувствия. Нед истратил все свои деньги в Париже, и у Дика тоже почти ничего не было, поэтому они продали свои постельные принадлежности и обмундирование двум только что прибывшим американским поручикам, с которыми познакомились в «Кафе де-Бордо». Совсем как в добрые старые бостонские дни, бродили они из бара в бар и искали, где бы выпить, когда закрылись все рестораны. Почти всю ночь они провели в элегантном maison publique, где все было затянуто розовым атласом, беседуя с мадам, высохшей дамой с длинной верхней губой, придававшей ей сходство с ламой, в черном вечернем платье с блестками; они ей понравились, и она уговорила их остаться и угостила луковым супом. Они так заговорились с ней, что совсем забыли про девочек. Она была в Трансваале во время бурской войны и говорила на каком-то забавном южноафриканском английском жаргоне.
– Vous comprenez, мы имели отличных клиентов, что ни гость, то офицер, масса шику, декорум. Эти джонни… как они куролесили… чертовски шикарно, можете себе представить. У нас было два salons, один salon – английские офицеры, один salon – бурские офицеры, очень элегантно, за всю войну ни одной драки, ни мордобоя… Vos compatriotes les amйricains ce n'est pas comme зa, mes amis. Beaucoup сукиных детей, напиваются, дерутся, блюют, naturellement il у a aussi de gentils garзons comme vous, mes mignons, des v?ritables джентльмены. – И она похлопала их по щекам своей жесткой рукой, украшенной кольцами.
Когда они собрались уходить, она расцеловала их и проводила до выхода, приговаривая:
– Bonsoir, mes jolis petits джентльмены.
За все время плавания они ни разу не были трезвыми после одиннадцати утра; была тихая туманная погода; они были очень счастливы. Однажды ночью, стоя в одиночестве на корме подле маленькой пушки, Дик полез в карман за сигаретой и вдруг нащупал что-то твердое в подкладке пальто. Это был карманный компас, с помощью которого он хотел перейти испанскую границу. С виноватой миной он выудил его из кармана и бросил за борт.
Новости дня XXVII
РАНЕНЫЙ ГЕРОЙ ВОЙНЫ – АФЕРИСТ.
СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ ЖЕНЫ
Среди грохота грома и криков «ура!»
Неподвижно стоит милосердья сестра
Точно роза Ничьей Земли
по свидетельству многих тысяч людей, собравшихся на торжество спуска на воду и бывших очевидцами катастрофы, помост просто опрокинулся, точно гигантская черепаха, и увлек всех стоявших на нем в воду, достигавшую глубины 25 футов. Катастрофа произошла за четыре минуты до начала спуска
Ох этот жуткий Парижский бой
Боже мой что он сделал со мной
НАЧАЛО БРИТАНСКИХ ОПЕРАЦИЙ НА АФГАНСКОЙ ГРАНИЦЕ
ведущая роль в мировой торговле, которая, судя по всему, ныне перейдет к Соединенным Штатам, будет в значительной степени зависеть от осмотрительного и умелого развития и эксплуатации американских портов
Отпустите домой отпустите домой
Посвист пуль пушек гром как в аду
Не пойду я на фронт ни за что не пойду
Пусть меня поскорее домой отвезут
А не то меня немцы убьют
вы предприняли крестовый поход против игрушек, но даже в том случае, если все германские игрушки будут конфискованы и уничтожены, конечная цель – уничтожение германского импорта – не будет достигнута
ЗАДЕРЖКА 20 ПОСЕТИТЕЛЕЙ НАХОДИВШИХСЯ В КАФЕ
В ПЕРЕЖИВАЕМЫЙ НАМИ КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ КОГДА ЕСТЬ ВСЕ ОСНОВАНИЯ ОПАСАТЬСЯ ВОЛНЕНИЙ СОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА ВСЯКОГО РОДА ПРОТИВОПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ СБОРИЩА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЗАПРЕЩЕНЫ
Я так еще молод Боже мой
Отпустите меня домой
Несмотря На Воздушные Налеты В Нанси Кипит Ночная Жизнь
ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ ТАТУИРОВАННУЮ ЖЕНЩИНУ
ТРУП В ЧЕМОДАНЕ
ЖЕНА ФРОНТОВОГО БОЙЦА ИЗБИТА ПОКЛОННИКОМ
Молодой человек Признался, Что Он Взял Деньги, Чтобы Содействовать Производству Одного Запасного Офицера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49