Они сели на паром замерзшие и голодные. Уэбб сказал, что у него есть ключ от комнаты одного его приятеля на Восьмой улице, имеет смысл пойти туда, согреться и выпить чаю, прежде чем ехать домой. Они шли долго и мрачно, не произнося ни слова, от пристани парома до Восьмой улицы. В комнате пахло скипидаром и было неубрано; это было большое ателье, отапливавшееся газовой печкой. Холодно в ней было, как в Гренландии, они завернулись в одеяла, сняли ботинки и чулки и стали греть ноги у печки. Дочка сняла под одеялом юбку и повесила ее над печкой.
– Знаете, – сказала она, – если теперь вернется ваш приятель, мы будем скомпрометированы.
– Он не вернется, – сказал Уэбб, – он уехал до понедельника в Колд-Спринг.
Уэбб ходил по комнате босиком, кипятил воду и поджаривал булку.
– Вы бы сняли брюки, Уэбб, я отсюда вижу, как с них капает вода.
Уэбб покраснел, стащил брюки и задрапировался в одеяло, как римский сенатор в тогу. Долгое время они молчали, и, кроме отдаленного шума уличного движения, слышно было только шипение газовой печки и прерывистое мурлыканье закипавшего чайника. Потом Уэбб внезапно заговорил нервно и обидчиво:
– Так вы, стало быть, думаете, что я трус, да? Ну что ж, может быть, вы и правы, Энн… Мне, в конце концов, наплевать… Видите ли, я считаю, что бывают такие моменты, когда человек должен быть трусом, и такие, когда он должен вести себя как мужчина. Не перебивайте меня, дайте мне сказать… Вы мне чертовски нравитесь… И с моей стороны это была трусость, что я вам об этом раньше не сказал, понимаете? Я не верю в любовь и прочее подобное, все это буржуазная брехня, но я полагаю, что если два человека друг другу нравятся, то с их стороны будет трусостью, если они не… Ну, словом, вы меня понимаете.
– Нет, не понимаю, Уэбб, – сказала Дочка после паузы.
Уэбб удивленно посмотрел на нее, потом подал ей чашку чаю и поджаренную булку с маслом и ломтиком сыра. Некоторое время они ели молча, было так тихо, что они слышали свои собственные глотки.
– Что вы этим хотите сказать, черт возьми? – внезапно выпалил Уэбб.
Дочка согрелась под одеялом, ее клонило ко сну, от горячего чая ее разморило, и сухой жар газовой печки лизал голые подошвы ее ног.
– Ну мало ли что человек хочет сказать, – пробормотала она сонно.
Уэбб поставил чашку на стол и принялся расхаживать по комнате, волоча за собой одеяло.
– Ах, черт! – сказал он вдруг, наступив на чертежную кнопку.
Он стоял на одной ноге, разглядывая свою подошву, черную от грязи, покрывавшей пол.
– Неужели вы не понимаете, Энн?… Половая жизнь должна быть свободной и радостной… Ну, смелее!
Его щеки порозовели, и черные волосы, которых давно не касались ножницы, торчали во все стороны. Он все стоял на одной ноге и разглядывал свою подошву.
Дочка рассмеялась:
– У вас ужасно смешной вид, Уэбб. – Тепло разливалось по всему ее телу. – Дайте мне еще чашку чаю и поджарьте еще кусочек булки.
Выпив чай и съев булку, она сказала:
– Не пора ли нам по домам?
– Послушайте, Энн, я ведь делаю вам гнусное предложение, – сказал он срывающимся голосом, не то смеясь, не то плача. – Ради Бога, будьте ко мне внимательнее… Черт возьми, я заставлю вас быть внимательной, дрянь вы этакая!
Он сорвал с себя одеяло и бросился на нее. Она поняла, что он окончательно потерял самообладание. Он стащил ее со стула и поцеловал в губы. Началась настоящая потасовка, потому что он был мускулист и силен, но ей удалось упереться ему локтем в подбородок, отстранить его лицо и хватить кулаком по носу. У него пошла кровь из носу.
– Не глупите, Уэбб, – сказала она, тяжело дыша. – У меня нет ни малейшего желания заниматься этими делами, во всяком случае не теперь… Пойдите умойте лицо.
Он пошел к умывальнику и стал поливать себе лицо водой. Дочка быстро надела юбку, туфли и чулки и подошла к нему.
– Я вела себя отвратительно, Уэбб, я очень огорчена. Почему-то я всегда так веду себя с людьми, которые мне нравятся.
Уэбб долго не произносил ни слова. У него все еще шла кровь из носа.
– Идите домой, – сказал он, – я останусь здесь… Ничего, ничего… Я сам во всем виноват.
Она надела мокрый дождевик и вышла на сверкающую вечернюю улицу. Всю дорогу домой, сидя в экспрессе подземной дороги, она думала об Уэббе с тем теплым и нежным чувством, с каким обычно думала о папе и мальчиках.
Несколько дней она не видела его; потом однажды вечером он позвонил и спросил, не хочет ли она завтра утром пойти с ним дежурить в забастовочном пикете. Было еще совсем темно, когда они встретились на пристани парома. Оба они мерзли и клевали носами и в поезде почти не разговаривали друг с другом. С вокзала им пришлось бежать по скользким тротуарам, чтобы вовремя поспеть на завод и присоединиться к пикетам. В предутренних сумерках лица казались холодными и осунувшимися. Женщины кутались в шали, лишь немногие мужчины и юноши были в пальто. Девушки дрожали и ежились в дешевых модных пальтишках, нисколько не согревавших их. Фараоны уже разгоняли передовую линию пикетов. Кое-кто из бастующих пел «Вечную солидарность», другие кричали: «Штрейкбрехеры, штрейкбрехеры!» – и смешно, протяжно улюлюкали.
Дочка была смущена и взволнована. Вдруг все, кто были вокруг нее, бросились врассыпную, и она осталась одна на мостовой перед проволочным заграждением у заводских ворот. В десяти шагах от нее какая-то молодая женщина поскользнулась и упала. Дочка поймала испуганный взгляд ее черных круглых глаз. Дочка шагнула к ней, чтобы помочь ей встать, но двое полицейских опередили ее, размахивая дубинками. Дочка решила, что они хотят помочь женщине. Она остановилась как вкопанная, увидев, что один из полицейских занес ногу. Он со всего размаху ударил женщину ногой в лицо. Дочка потом никак не могла вспомнить, что произошло, помнила только, что она страшно жалела, отчего у нее нет револьвера, и молотила обоими кулаками по широкому красному лицу полицейского, по пуговицам и по толстому тяжелому сукну его куртки. Что-то обрушилось на ее голову сзади, у нее закружилась голова, ее затошнило, и ее впихнули в полицейский фургон. Перед ней маячило разбитое, окровавленное лицо той женщины. В темном фургоне были еще мужчины и женщины, они ругались и смеялись. Но Дочка и женщина напротив нее ошеломленно смотрели друг на друга и молчали. Потом дверца захлопнулась, и они очутились в темноте.
Когда их сдали в тюрьму, ей предъявили обвинение в участии в мятеже, оскорблении действием должностного лица с заранее обдуманным намерением, сопротивлении властям и подстрекательстве к восстанию. В окружной тюрьме было не так плохо. Женское отделение было набито бастующими, все камеры полны девушек, они смеялись, и пели, и рассказывали друг другу, как их арестовывали, как давно они сидят и как выиграют стачку. В камере Дочку окружили и расспрашивали, как она сюда попала. Она чувствовала себя прямо героиней. Вечером ее вызвали, и она увидела Уэбба, Аду и какого-то адвоката, стоявших у письменного стола полицейского сержанта. Ада была взбешена.
– Прочтите вот это, юная дама, и подумайте, что скажут ваши родные, – сказала она, тыча ей в лицо вечернюю газету.
ТЕХАССКАЯ КРАСАВИЦА ИЗБИЛА ПОЛИЦЕЙСКОГО –
гласил заголовок. Засим следовал отчет о том, как она уложила полицейского мощным ударом в подбородок. Ее отпустили под залог в тысячу долларов; за воротами тюрьмы Бен Комптон растолкал окружавших его репортеров и подбежал к ней.
– Поздравляю, мисс Трент, – сказал он, – это было чертовски смело… Ваш поступок произвел на прессу отличное впечатление.
С ним была Сильвия Делхарт. Она обняла Дочку и поцеловала.
– Нет, верно, вы здорово вели себя. Знаете, мы посылаем делегацию с петицией в Вашингтон к президенту Вильсону, и вы тоже поедете. Президент откажется принять делегацию, и вы устроите демонстрацию перед Белым домом и еще раз попадете в тюрьму.
– Знаешь что, – сказала Ада, когда они наконец сели в нью-йоркский поезд, – я думаю, ты сошла с ума.
– Ты поступила бы точно так же, Ада, если бы видела то, что видела я. Когда я расскажу папе и мальчикам, что там происходило, у них помутится в глазах. Такой чудовищный произвол я себе даже представить не могла. – Тут она расплакалась.
Дома они нашли телеграмму от папы: «Выезжаю немедленно. Никаких показаний до моего приезда». Поздно ночью пришла еще одна телеграмма, она гласила: «Папа серьезно заболел, приезжай немедленно, пусть Ада возьмет лучшего адвоката». Утром Дочка, трясясь от страха, села в первый шедший на Юг поезд. В Сент-Луисе она получила телеграмму: «Не волнуйся, состояние улучшилось. Двустороннее воспаление легких». Несмотря на ее тревожное настроение, просторный техасский край, наливающиеся весенние поля, уже цветущие кое-где васильки подействовали на нее благотворно. Бестер встретил ее на вокзале.
– Ну, Дочка, – сказал он, взяв у нее из рук чемодан, – ты чуть не убила папу.
Бестеру было шестнадцать, он был капитаном школьной бейсбольной команды. Везя ее домой в новом «штутце», он рассказал ей, как обстоят дела. Бад наскандалил в университете, его собираются исключить, и он спутался с одной девчонкой из Галвестона, теперь она пытается шантажировать его. У папы тоже были большие неприятности, он запутался в нефтяных делах, а газетная шумиха о том, как Дочка избила полицейского, чуть не доконала его, старуха Эмма совсем одряхлела и больше не может вести хозяйство, и Дочка должна раз навсегда отказаться от своих сумасбродных идей и остаться дома и заняться хозяйством.
– Погляди на эту машину. Шикарная, правда?… Я купил ее на собственные деньги… Я перепродал несколько земельных участков под Амарилло – просто так, шутки ради – и заработал пять тысяч долларов.
– Ты молодец, Бестер. Знаешь, что я тебе скажу: приятно все-таки быть дома. А что касается того полицейского, так ты бы сделал то же самое, или ты мне не брат. Я когда-нибудь расскажу тебе все подробно. Честное слово, до чего приятно видеть техасские лица после этих нью-йоркских хорьков.
В прихожей они столкнулись с доктором Уинслоу. Он сердечно пожал ей руку и сказал, что она чудно выглядит и пускай она не беспокоится – он поставит папу на ноги, чего бы это ему ни стоило… Спальня, превращенная в больничную палату, и неспокойное, воспаленное папино лицо произвели на нее тяжелое впечатление, и ей не понравилось, что в доме хозяйничает сиделка.
Когда папа начал кое-как ходить, они для разнообразия поехали вдвоем на несколько недель в Порт-Артур к одному старому папиному другу. Папа сказал, что он подарит ей автомобиль, если она останется дома, и вытянет ее из той дурацкой истории, которую она затеяла на Севере.
Она опять увлеклась теннисом и гольфом и завела светские знакомства. Джо Уошберн женился, жил в Оклахоме и наживался на нефти. Она чувствовала себя гораздо лучше, когда его не было в Далласе: встречи с ним почему-то лишали ее равновесия.
Осенью Дочка поехала в Остин, чтобы кончить Школу журналистики, главным же образом потому, что надеялась, что в ее присутствии Бад будет вести себя приличнее. Вечером по пятницам они ездили вместе домой в ее открытом «бьюике» и возвращались в Остин в понедельник утром. Папа купил в пригороде новый дом в стиле тюдор, и она все свободное время посвящала покупке мебели и развешиванию портьер и украшению комнат. У нее было множество поклонников, бегавших за нею по пятам, и ей пришлось завести записную книжку для свиданий. Особенно оживленно стало в городе после объявления войны. Она с утра до вечера была на ногах и никогда как следует не высыпалась. Все молодые люди стали офицерами или разъехались по учебным лагерям. Дочка поступила в Красный Крест и организовала питательный пункт, но это ее не удовлетворяло, и она настойчиво просилась за границу. Бад уехал в Сан-Антонио в школу летчиков, а Бестер, состоявший в милиции, прибавил себе несколько лет, вступил в армию рядовым солдатом и был отправлен в Джефферсонские казармы.
Дочка жила как в лихорадке, круглый день проводила на питательном пункте, и каждую неделю ей делали два-три предложения, но она неизменно отвечала, что у нее нет ни малейшего желания быть военной невестой.
Потом однажды утром пришла телеграмма из военного министерства. Папа уехал в Остин по делам, и она вскрыла ее. Бад упал, разбился насмерть. Первое, что подумала Дочка, – какой тяжелый удар для папы. Зазвонил телефон, вызывали издалека, из Сан-Антонио, похоже было на голос Джо Уошберна.
– Это ты, Джо? – сказала она слабо.
– Дочка, мне нужно поговорить с папой, – послышался его протяжный серьезный голос.
– Я все знаю… Ах, Джо…
– Это был его первый самостоятельный полет. Он был замечательный мальчик. Никто не знает, как это произошло. По-видимому, дефект в конструкции. Я позвоню в Остин. Я знаю, как найти папу… У меня есть его номер… Мы скоро увидимся, Дочка. – Джо повесил трубку.
Дочка поднялась в свою комнату и зарылась лицом в неубранную постель. В первую минуту она пыталась убедить себя, что еще не проснулась, что ей приснился и этот телефонный звонок, и голос Джо. Потом Бад представился ей так ясно, словно он был тут же, в комнате, – его смех, его сильные худые пальцы, взявшиеся за руль поверх ее пальцев, когда она в последний раз везла его из отпуска в Сан-Антонио и слишком круто завернула за угол, его ясное, застенчивое худое лицо над тугим воротником защитного кителя. Потом ей опять почудился голос Джо. «По-видимому, какой-нибудь дефект в конструкции…»
Она сбежала вниз, села в автомобиль. На бензоколонке, где она брала масло и газолин, хозяин спросил ее, как мальчикам живется в армии. У нее не было времени рассказывать ему, что случилось.
– Им чудно живется, – сказала она и улыбнулась.
Эта улыбка причинила ей боль, точно пощечина.
Она позвонила папе в контору его компаньона, что едет к нему, и выехала из города. Шоссе было в плохом состоянии, ей стало легче оттого, что автомобиль нырял в грязные колеи, и, когда она со скоростью пятьдесят миль в час пролетала по лужам, по обе стороны взмывали волны брызг.
В среднем она делала сорок пять миль в час и приехала в Остин еще до сумерек. Папа уже уехал в Сан-Антонио на поезде. Смертельно усталая, она двинулась дальше. У нее лопнула шина, и она долго провозилась с ней; в полночь она остановилась у отеля «Менджер». Она машинально поглядела в зеркало, прежде чем войти. По ее лицу тянулись грязные полосы, и веки были воспалены. В вестибюле она увидела папу и Джо Уошберна – они сидели рядом с потухшими сигарами во рту. Они были немного похожи друг на друга. Может быть, они потому похожи друг на друга, что и тот и другой казался серым и осунувшимся. Она поцеловала обоих.
– Папа, ложись спать, – сказала она твердо. – Ты очень скверно выглядишь.
– Да, пожалуй, я пойду… Все равно ничего уже нельзя сделать, – сказал он.
– Подожди меня, Джо, я пойду уложу папу, – сказала она тихо, проходя мимо него.
Она проводила папу в его номер, оставила за собой соседний номер, погладила папу по голове, очень нежно поцеловала и оставила одного.
Когда она вернулась в вестибюль, Джо сидел в той же позе и с тем же выражением лица. Его вид чуть не свел ее с ума. Она удивилась своему резкому, повелительному тону:
– Выйдем на минутку, Джо, я хочу чуточку пройтись!
Воздух очистился после дождя. Была прозрачная весенняя ночь.
– Послушай, Джо, кто отвечает за исправность аэропланов? Мне нужно знать.
– Дочка, как ты смешно говоришь… Тебе надо выспаться, ты переутомлена.
– Ответь мне на мой вопрос, Джо.
– Ну как ты не понимаешь, Дочка? Никто не отвечает. Армия – сложный аппарат. Ошибки неизбежны. Тот или иной поставщик зарабатывает огромные деньги. Что ни говори, авиация еще находится в младенческом возрасте… Все мы, вступая в авиацию, знаем, чем рискуем…
– Если бы Бад разбился во Франции, у меня не было бы этого чувства… Но тут… Джо, кто-то несет непосредственную ответственность за смерть моего брата. Я хочу пойти и поговорить с ним, вот и все. Я не стану делать глупости… Вы все считаете меня сумасшедшей, я знаю, но я думаю о всех других девушках, братья которых учатся в авиационных школах. Человек, принимавший эти аэропланы, – изменник родины, его следует расстрелять как собаку…
– Послушай, Дочка, – сказал Джо, приведя ее в гостиницу, – мы воюем. Жизнь отдельных индивидуумов не может идти в счет, сейчас не время давать волю личным чувствам и заниматься критикой властей. Когда мы поколотим гуннов, у нас будет сколько угодно времени на разоблачение невежд и негодяев… Такова моя точка зрения.
– Хорошо, спокойной ночи, Джо… Смотри береги себя… Когда ты начинаешь летать?
– Недели через две.
– Как Глэдис и Банни?
– Спасибо, очень хорошо, – сказал Джо; его голос как-то странно дрогнул, и он покраснел. – Они в Талсе у миссис Хиггинс.
Она легла в кровать и лежала неподвижно, охваченная спокойным, холодным отчаянием;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49