Подавая им суп, холодное мясо и хлеб, она рассыпалась в извинениях из-за отсутствия масла и сахара и пожаловалась певучим голосом на полицейские строгости, и на спекулянтов, скупающих все продовольствие, и на скверное положение на фронте. Вдруг она резко оборвала свою речь; все взоры одновременно устремились на плакат, висевший на стене:
MEFIEZ-VOUS LES OREILLES ENNEMIES VOUS ?COUTENT
– Enfin c'est la guerre, – сказала Адриенна.
Она сидела рядом с мисс Фелтон, поглаживая ее тонкую руку своей пухлой рукой, покрытой перстнями со стразами. Она сварила им кофе. Они пили куантро маленькими стаканчиками. Она перегнулась и погладила Эвелин по шее.
– Faut pas s'en faire, hein.
Она откинула голову назад и залилась пронзительным, истерическим смехом. Она все подливала им куантро, и мисс Фелтон, по-видимому, уже слегка опьянела. Адриенна все гладила ее руку. Эвелин чувствовала, что у нее тоже начинает кружиться голова в этой душной, темной, наглухо запертой комнате. Она поднялась и сказала, что ей пора в гостиницу: у нее болит голова и ей хочется спать. Они пытались удержать ее, но она нырнула под штору и вышла на улицу.
Одна сторона улицы была залита лунным светом, другая пряталась в черной, как смоль, тени. Эвелин вдруг вспомнила, что она не знает дороги в гостиницу, но она ни за что не хотела возвращаться в ресторан – та женщина внушала ей ужас; она пошла быстрыми шагами по освещенной стороне, пугаясь тишины и редких призрачных прохожих и древних, мрачных домов с черными провалами подъездов. Наконец она вышла на бульвар; там бродили мужчины и женщины, раздавались голоса, и случайный автомобиль с синими фарами бесшумно проносился по асфальту. Вдруг откуда-то издалека донесся кошмарный вопль сирены, потом другой и третий. Где-то в небе слышалось слабое, пчелиное жужжание – громче, потом тише, потом опять громче. Эвелин оглянулась по сторонам. Никто, по-видимому, не был встревожен и не торопился уйти с бульвара.
– Les avions… les boches… – услышала она невозмутимые голоса.
Она остановилась на обочине тротуара и посмотрела в молочное небо, по которому уже бегали лучи прожекторов. Рядом с ней стоял французский офицер – солидный папаша с висячими усами и массой нашивок на каскетке. Небо над ее головой мерцало, точно слюда; это было необыкновенно красиво и напоминало фейерверк, вспыхивающий на другой стороне Озера в День четвертого июля. Невольно она произнесла вслух:
– Что это такое?
– C'est le shrapnel, mademoiselle. Это наши зенитные оррудия, – сказал он, отчетливо произнося английские слова, и, подав ей руку, предложил проводить ее домой.
Она заметила, что от него сильно пахнет коньяком, но вел он себя очень корректно, как старший родственник, и очень смешно жестикулировал, показывая, что им на голову может что-нибудь свалиться, и сказал, что им нужно куда-нибудь спрятаться. Она попросила проводить ее до гостиницы, на набережную Вольтера, так как она заблудилась.
– Ah charmant, charmant, – сказал пожилой офицер. Пока они стояли и разговаривали, улица опустела. Со
всех концов доносился рев пушек. Они пошли по каким-то узким улицам, держась поближе к стенам домов. Вдруг он втолкнул ее в подъезд, и что-то со звоном ударилось о противоположный тротуар.
– Это осколок шрапнели, скверная штука, – сказал он, похлопав себя по каскетке.
Он рассмеялся, и Эвелин рассмеялась, и у них наладились отличные отношения. Они вышли на набережную. Под густой листвой деревьев она почувствовала себя как-то увереннее. Стоя в подъезде гостиницы, он внезапно показал на небо.
– Посмотрите, ce sont les fokkers, ils s'en fichent de nous.
Он не успел договорить, как немецкие аэропланы внезапно повернули, и лунный свет скользнул по их крыльям. Одно мгновение они были похожи на семь крошечных серебряных стрекоз, потом они исчезли. В тот же миг откуда-то из-за реки донесся гулкий грохот разорвавшейся бомбы.
– Permettez, mademoiselle.
Они вошли в темный вестибюль гостиницы и стали ощупью пробираться в подвал. Доведя Эвелин под руку до последней ступеньки пыльной деревянной лестницы, офицер торжественно откозырял разношерстной кучке людей в купальных халатах и пальто поверх ночных рубашек, столпившейся вокруг двух свечек. Среди них был официант, и офицер заикнулся насчет спиртного, но официант сказал: «Ah, mon colonel, s'est d?fendu» – и полковник скроил недовольную гримасу.
Эвелин присела на какой-то стол. Она была так взбудоражена видом этих людей и отдаленными взрывами бомб, что почти не замечала, как полковник прижимал ее колено чуточку больше, чем следовало. Когда воздушный налет кончился, по улице промчалась какая-то штука, издававшая странные скрипучие звуки, нечто среднее между кряканьем утки и ревом осла. Эти звуки так поразили Эвелин, что она рассмеялась и смеялась так долго, что полковник даже растерялся. Когда она попробовала попрощаться с ним и уйти в свой номер, он выразил желание пойти вместе с ней. Она не знала, что ей делать. Он был так мил и учтив, что ей не хотелось обижать его, но она никак не могла объяснить ему, что хочет лечь в кровать и заснуть; он отвечал, что он мечтает о том же. Когда она попыталась объяснить ему, что живет вместе с подругой, он сказал, что если эта подруга столь же очаровательна, сколь мадемуазель, то он будет в восторге. Эвелин истощила все свои запасы французского языка; она никак не могла объяснить консьержу, что ей нужен ключ от номера и что «мон колонель» остается внизу, и уже готова была пасть духом и расплакаться, как вдруг откуда-то появился молодой американец в штатском, с красным лицом и вздернутым носом, и, кланяясь, сказал на очень плохом французском языке:
– Мусью, mo? fr?re de mademosel, разве вы не видите, что девочка fatigu?e и хочет сказать bon-soir. – Он взял полковника под руку и сказал: – Vive la France…Пойдем ко мне в номер, выпьем.
Полковник подтянулся и сделал свирепое лицо. Не дожидаясь дальнейшего, Эвелин побежала вверх по лестнице, влетела в свой номер и дважды повернула ключ в замке.
Новости дня XXIV
трудно даже себе представить, какие колоссальные суммы придется Европе брать взаймы, чтобы восстановить свое разрушенное войной хозяйство
ЕДИНОЛИЧНО ПРИКОНЧИЛ 28 ГУННОВ
Слухи о Мире Начинают Влиять На Южный Стальной Рынок
МЕСТНЫЙ МАЛЬЧИК ВЗЯЛ В ПЛЕН ОФИЦЕРА
ОДНА ТРЕТЬ ВОЕННЫХ ПОСОБИЙ ПОЛУЧЕНА ПУТЕМ МОШЕННИЧЕСТВА
Есть улыбки, их значенье счастье
Есть улыбки их значенье грусть
вернемся вновь к вопросу о ставках фрахта; предположим, что весь флот Соединенных Штатов, крейсирующий между Соединенными Штатами и заграничными портами, насчитывает 3000 грузовых и пассажирских судов
ВОЖАК БАНДИТСКОЙ ШАЙКИ УБИТ НА УЛИЦЕ
Есть улыбки от которых слезы
Тают как от солнца тает лед
Есть улыбки их значенье тайна
Только тот кто любит их поймет
ГОЛОСА СОЛДАТ РЕШИЛИ УЧАСТЬ ВЫБОРОВ
теперь предположим, что в этот сложный переплет экономических законов вступает в качестве решающего фактора обладатель одной трети всего мирового тоннажа, относящийся с одинаковым безразличием к прибыли и убытку, не считающий существенным моментом в балансе проценты на инвестированный капитал, строящий суда вне зависимости от того, могут ли они быть прибыльно использованы или нет, и устанавливающий ставки, ни в какой мере не согласованные с законом спроса и предложения;
много ли времени нужно, чтобы морской транспорт всего мира рухнул окончательно и бесповоротно?
БЕГСТВО КРОНПРИНЦА
Лишь одна улыбка точно солнце
То
твоя
улыбка
ангел
мой
непрекращающиеся разговоры о мире вызывают беспокойство, а эпидемия инфлюэнцы удерживает провинциальных покупателей от посещения крупных центров
Камера-обскура (32)
а quatorze heures pr?cisem?nted боши ежедневно обстреливали тот мост со свойственной им точностью и методичностью а quatorze heures prйcisemйnted Дик Нортон с моноклем в глазу выстроил свой отряд неподалеку от моста чтобы передать его в ведение американского Красного Креста
майоры из Красного Креста были такие пухлые и белые в новых кителях в начищенных поясах в начищенных тугих кожаных крагах вот стало быть и Европа вот стало быть и фронт так-так
Дик Нортон поправил монокль и заговорил о том что он завербовал нас как джентльменов добровольцев и как с джентльменами добровольцами он с нами прощается
Вам первый arrivй запах миндаля воскресное чувство пустынной дороги не видно ни одного пуалю Дик Нортон поправил монокль майоров из Красного Креста залило жидкой грязью обдало запахом лиддита мимолетной вонью сортиров и скученных солдатских тел
Вам Вам Вам как четвертого июля осколки снарядов гудят наши уши звенят
мост стоит на месте и Дик Нортон поправляя монокль стоит на месте разглагольствует о джентльменах добровольцах и санитарной службе и la belle France
Пустой штабной автомобиль стоит на месте но где майоры принимающие командование явившиеся произносить речи от имени Красного Креста? Самый неповоротливый и самый пухлый и самый белый майор еще виден он ползет на четвереньках в землянку и краги его заляпаны грязью и больше мы не видали майоров из Красного Креста
и больше мы не слыхали о джентльменах о добровольцах
Счастливый воин
Семь уважаемых поколений Рузвельтов жили на острове Манхэттене; им принадлежали большой кирпичный дом на Двадцатой улице, усадьба в Доббс-Ферри, земельные участки в городе, постоянное место в Голландской реформатской церкви, паи, акции и облигации, они считали Манхэттен своей собственностью, они считали Америку своей собственностью. Их сын,
Теодор,
был хилым юношей, болел астмой, был очень близорук; у него были такие маленькие кисти и ступни, что он с трудом научился боксу; у него были очень короткие руки.
Его отец отличался гуманностью, кормил на Рождество обедами мальчишек-газетчиков, горевал по поводу ужасных условий жизни в Ист-Сайде, в Адской Кухне.
У молодого Теодора были пони, летом его отправляли в леса, в летние лагеря, учили боксу и фехтованию (американский джентльмен должен уметь защищаться), учили закону Божьему, заставляли заниматься благотворительностью (американский джентльмен должен всеми силами поддерживать своих менее счастливых соотечественников).
Он был от рождения честный человек;
он имел склонность к естественной истории, любил читать про птиц и диких зверей, любил охотиться; из него выработался хороший стрелок, несмотря на его близорукость, хороший ходок, несмотря на его короткие ноги и крошечные ступни, отличный верховой ездок, смелый боксер, несмотря на его короткие руки; ловкий политический делец, несмотря на то, что он принадлежал к одной из самых состоятельных голландских семей в Нью-Йорке.
В 1876-м он поехал в Кембридж, учиться в Гарварде, – богатый, болтливый, своевольный молодой человек с бакенбардами и очень твердыми взглядами на все на свете,
в Гарварде он ездил в одноколке, коллекционировал птичьи чучела, сам набивал трофеи, добытые им на охоте в Адирондакских горах; несмотря на то, что он не пил и был даже до некоторой степени богобоязненным юношей и увлекался довольно странными идеями о реформах и борьбе со злоупотреблениями, он вступил в несколько клубов; членом этих клубов он был по праву отпрыска одной из самых состоятельных голландских семей в Нью-Йорке.
Своим друзьям он говорил, что намерен посвятить свою жизнь служению обществу: «Не учение о низменном безделье хочу я проповедовать, но учение о трудовой жизни, полной лишений и усилий, работы и борьбы».
Содиннадцати лет он усердно писал, заполняя дневники, записные книжки, отдельные листки своими крупными, стремительными каракулями, обо всем, что делал и думал и говорил;
изучал он, разумеется, юридические науки.
Он женился молодым, поехал в Швейцарию и взошел на Маттерхорн; внезапная смерть первой жены совершенно разбила его. Он удалился в горы Западной Дакоты и завел ранчо на Малой Миссури;
когда он вернулся в Манхэттен, он был уже Тедди, знаменитый стрелок с Запада, охотник за лосями, человек в стетсоновской шляпе, арканивший быков, дравшийся один на один с гризли, исполнявший должность выборного шерифа.
(Рузвельты должны исполнять свой долг перед родиной, долг Рузвельтов – поддерживать своих менее счастливых соотечественников, тех, что только недавно прибыли к нашим берегам)
на Западе выборный шериф Рузвельт ощутил на своих плечах бремя белого человека, помогал вылавливать злоумышленников, дурных людей; служба была замечательная.
Все это время он писал, заполнял журналы рассказами о своих охотах и приключениях, заполнял политические митинги своими мнениями, разоблачениями, своими любимыми фразами: Трудовая Жизнь, Осуществимые Идеалы, Справедливое Правительство, мужчина, который боится труда или боится честной войны, женщина, которая боится материнства, идут навстречу своей гибели, и пусть они лучше исчезнут с лица земли, на которой они были только предметом презрения всех мужчин и женщин сильных и мужественных и возвышенных духом.
Т. Р. женился на богатой женщине и честно воспитал своих детей в Сагамор-Хилле.
Он отсидел одну сессию в Нью-йоркском законодательном собрании, был назначен Гровером Кливлендом на неоплачиваемую должность уполномоченного по реформе гражданских учреждений,
был уполномоченным по реформе нью-йоркской полиции, преследовал злоумышленников, смело утверждал, что белое – это белое, а черное – это черное.
написал «Историю морской войны 1812 г.»,
был назначен товарищем морского министра,
а когда испанцы взорвали «Мейн», подал в отставку, чтобы встать во главе Диких Всадников,
подполковник.
Это были – Рубикон, Бой, Старое Славное Знамя, Правое Дело. Американская публика регулярно оповещалась о геройских подвигах полковника – как он под градом пуль один ринулся на приступ холма Сан-Хуан и принужден был вернуться за своим отрядом, как он выстрелил в задницу удирающему испанцу.
Одно только обидно – регулярные части еще раньше заняли холм с другой стороны, так что, в сущности, вообще не было никакой надобности штурмовать Сан-Хуан. Сантьяго сдался. Это был победоносный поход. Штурмуя холм Сан-Хуан, Т. Р. взял приступом пост нью-йоркского губернатора;
но после сражения господ волонтеров, военных корреспондентов, журнальных писателей потянуло домой;
это было уже неинтересно – торчать в брезентовых палатках под тропическим дождем, жариться по утрам на спаленных солнцем кубинские холмах, в то время как малярия и дизентерия косили людей и за спиной постоянно стоял призрак желтой лихорадки.
Т. Р. собрал подписи и послал петицию президенту – нельзя ли отправить домой вояк-любителей и оставить грязную работу регулярным частям,
которые рыли окопы и копали песок и боролись с малярией и дизентерией и желтой лихорадкой,
готовя на Кубе теплое местечко Сахарному тресту
и «Нейшнл-Сити-Банк».
Один из первых людей, с которыми он встретился по возвращении в Америку, был Лемьюел Квигг, агент Босса Плетта, который носил голоса избирателей штата Нью-Йорк в подкладке жилетного кармана;
он встретился с самим Боссом Плеттом, но впоследствии забыл об этом свидании. Все шло замечательно. Он написал биографию Оливера Кромвеля; люди говорили, что у него есть некоторое сходство с Кромвелем. Заняв пост губернатора, он спутал все карты Плетта (у честного человека может быть короткая память); Босс Плетт решил отвязаться от него, предложив в 1900-м его кандидатуру на пост вице-президента.
Чолгош сделал его президентом
Т. Р. мчался как дьявол на крестьянской подводе по грязным дорогам под проливным дождем из Маунт-Марси в Адирондаке, чтобы поспеть на поезд в Буффало, где умирал Маккинли.
На посту президента
он перенес Сагамор-Хилл, здоровый, счастливый, нормальный американский семейный очаг, в Белый дом, возил иностранных дипломатов и жирных офицеров в парк на Скалистой реке и заставлял их там, обливаясь потом, продираться сквозь кустарник, прыгать через реку по торчащим из воды камням, переходить вброд ручьи, карабкаться по тинистым откосам
и грозил Большой Дубинкой злодеям-толстосумам.
Все шло замечательно.
Он инсценировал в Панаме революцию, под крылышком которой был проделан знаменитый жонглерский фокус со всеми старыми и новыми компаниями по прорытию канала, в результате какового фокуса ровно сорок миллионов исчезли в карманах международных банкиров,
но зато Старое Славное Знамя взвилось над зоной канала, и канал был прорыт.
Он разогнал несколько трестов,
пригласил к завтраку негритянского лидера Букера Вашингтона
и провел закон о заповедниках.
Он получил Нобелевскую премию за то, что сварганил Портсмутский мир, положивший конец русско-японской войне,
и отправил атлантический флот в кругосветное плавание для того, чтобы все убедились, что Америка – первоклассная держава. Он был вторично избран президентом, отслужил свое и передал бразды правления Тафту, предоставив этому слоноподобному адвокату решать самую подходящую для него задачу – лить юридический бальзам на оскорбленные чувства денежных мешков,
и поехал в Африку охотиться за крупной дичью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
MEFIEZ-VOUS LES OREILLES ENNEMIES VOUS ?COUTENT
– Enfin c'est la guerre, – сказала Адриенна.
Она сидела рядом с мисс Фелтон, поглаживая ее тонкую руку своей пухлой рукой, покрытой перстнями со стразами. Она сварила им кофе. Они пили куантро маленькими стаканчиками. Она перегнулась и погладила Эвелин по шее.
– Faut pas s'en faire, hein.
Она откинула голову назад и залилась пронзительным, истерическим смехом. Она все подливала им куантро, и мисс Фелтон, по-видимому, уже слегка опьянела. Адриенна все гладила ее руку. Эвелин чувствовала, что у нее тоже начинает кружиться голова в этой душной, темной, наглухо запертой комнате. Она поднялась и сказала, что ей пора в гостиницу: у нее болит голова и ей хочется спать. Они пытались удержать ее, но она нырнула под штору и вышла на улицу.
Одна сторона улицы была залита лунным светом, другая пряталась в черной, как смоль, тени. Эвелин вдруг вспомнила, что она не знает дороги в гостиницу, но она ни за что не хотела возвращаться в ресторан – та женщина внушала ей ужас; она пошла быстрыми шагами по освещенной стороне, пугаясь тишины и редких призрачных прохожих и древних, мрачных домов с черными провалами подъездов. Наконец она вышла на бульвар; там бродили мужчины и женщины, раздавались голоса, и случайный автомобиль с синими фарами бесшумно проносился по асфальту. Вдруг откуда-то издалека донесся кошмарный вопль сирены, потом другой и третий. Где-то в небе слышалось слабое, пчелиное жужжание – громче, потом тише, потом опять громче. Эвелин оглянулась по сторонам. Никто, по-видимому, не был встревожен и не торопился уйти с бульвара.
– Les avions… les boches… – услышала она невозмутимые голоса.
Она остановилась на обочине тротуара и посмотрела в молочное небо, по которому уже бегали лучи прожекторов. Рядом с ней стоял французский офицер – солидный папаша с висячими усами и массой нашивок на каскетке. Небо над ее головой мерцало, точно слюда; это было необыкновенно красиво и напоминало фейерверк, вспыхивающий на другой стороне Озера в День четвертого июля. Невольно она произнесла вслух:
– Что это такое?
– C'est le shrapnel, mademoiselle. Это наши зенитные оррудия, – сказал он, отчетливо произнося английские слова, и, подав ей руку, предложил проводить ее домой.
Она заметила, что от него сильно пахнет коньяком, но вел он себя очень корректно, как старший родственник, и очень смешно жестикулировал, показывая, что им на голову может что-нибудь свалиться, и сказал, что им нужно куда-нибудь спрятаться. Она попросила проводить ее до гостиницы, на набережную Вольтера, так как она заблудилась.
– Ah charmant, charmant, – сказал пожилой офицер. Пока они стояли и разговаривали, улица опустела. Со
всех концов доносился рев пушек. Они пошли по каким-то узким улицам, держась поближе к стенам домов. Вдруг он втолкнул ее в подъезд, и что-то со звоном ударилось о противоположный тротуар.
– Это осколок шрапнели, скверная штука, – сказал он, похлопав себя по каскетке.
Он рассмеялся, и Эвелин рассмеялась, и у них наладились отличные отношения. Они вышли на набережную. Под густой листвой деревьев она почувствовала себя как-то увереннее. Стоя в подъезде гостиницы, он внезапно показал на небо.
– Посмотрите, ce sont les fokkers, ils s'en fichent de nous.
Он не успел договорить, как немецкие аэропланы внезапно повернули, и лунный свет скользнул по их крыльям. Одно мгновение они были похожи на семь крошечных серебряных стрекоз, потом они исчезли. В тот же миг откуда-то из-за реки донесся гулкий грохот разорвавшейся бомбы.
– Permettez, mademoiselle.
Они вошли в темный вестибюль гостиницы и стали ощупью пробираться в подвал. Доведя Эвелин под руку до последней ступеньки пыльной деревянной лестницы, офицер торжественно откозырял разношерстной кучке людей в купальных халатах и пальто поверх ночных рубашек, столпившейся вокруг двух свечек. Среди них был официант, и офицер заикнулся насчет спиртного, но официант сказал: «Ah, mon colonel, s'est d?fendu» – и полковник скроил недовольную гримасу.
Эвелин присела на какой-то стол. Она была так взбудоражена видом этих людей и отдаленными взрывами бомб, что почти не замечала, как полковник прижимал ее колено чуточку больше, чем следовало. Когда воздушный налет кончился, по улице промчалась какая-то штука, издававшая странные скрипучие звуки, нечто среднее между кряканьем утки и ревом осла. Эти звуки так поразили Эвелин, что она рассмеялась и смеялась так долго, что полковник даже растерялся. Когда она попробовала попрощаться с ним и уйти в свой номер, он выразил желание пойти вместе с ней. Она не знала, что ей делать. Он был так мил и учтив, что ей не хотелось обижать его, но она никак не могла объяснить ему, что хочет лечь в кровать и заснуть; он отвечал, что он мечтает о том же. Когда она попыталась объяснить ему, что живет вместе с подругой, он сказал, что если эта подруга столь же очаровательна, сколь мадемуазель, то он будет в восторге. Эвелин истощила все свои запасы французского языка; она никак не могла объяснить консьержу, что ей нужен ключ от номера и что «мон колонель» остается внизу, и уже готова была пасть духом и расплакаться, как вдруг откуда-то появился молодой американец в штатском, с красным лицом и вздернутым носом, и, кланяясь, сказал на очень плохом французском языке:
– Мусью, mo? fr?re de mademosel, разве вы не видите, что девочка fatigu?e и хочет сказать bon-soir. – Он взял полковника под руку и сказал: – Vive la France…Пойдем ко мне в номер, выпьем.
Полковник подтянулся и сделал свирепое лицо. Не дожидаясь дальнейшего, Эвелин побежала вверх по лестнице, влетела в свой номер и дважды повернула ключ в замке.
Новости дня XXIV
трудно даже себе представить, какие колоссальные суммы придется Европе брать взаймы, чтобы восстановить свое разрушенное войной хозяйство
ЕДИНОЛИЧНО ПРИКОНЧИЛ 28 ГУННОВ
Слухи о Мире Начинают Влиять На Южный Стальной Рынок
МЕСТНЫЙ МАЛЬЧИК ВЗЯЛ В ПЛЕН ОФИЦЕРА
ОДНА ТРЕТЬ ВОЕННЫХ ПОСОБИЙ ПОЛУЧЕНА ПУТЕМ МОШЕННИЧЕСТВА
Есть улыбки, их значенье счастье
Есть улыбки их значенье грусть
вернемся вновь к вопросу о ставках фрахта; предположим, что весь флот Соединенных Штатов, крейсирующий между Соединенными Штатами и заграничными портами, насчитывает 3000 грузовых и пассажирских судов
ВОЖАК БАНДИТСКОЙ ШАЙКИ УБИТ НА УЛИЦЕ
Есть улыбки от которых слезы
Тают как от солнца тает лед
Есть улыбки их значенье тайна
Только тот кто любит их поймет
ГОЛОСА СОЛДАТ РЕШИЛИ УЧАСТЬ ВЫБОРОВ
теперь предположим, что в этот сложный переплет экономических законов вступает в качестве решающего фактора обладатель одной трети всего мирового тоннажа, относящийся с одинаковым безразличием к прибыли и убытку, не считающий существенным моментом в балансе проценты на инвестированный капитал, строящий суда вне зависимости от того, могут ли они быть прибыльно использованы или нет, и устанавливающий ставки, ни в какой мере не согласованные с законом спроса и предложения;
много ли времени нужно, чтобы морской транспорт всего мира рухнул окончательно и бесповоротно?
БЕГСТВО КРОНПРИНЦА
Лишь одна улыбка точно солнце
То
твоя
улыбка
ангел
мой
непрекращающиеся разговоры о мире вызывают беспокойство, а эпидемия инфлюэнцы удерживает провинциальных покупателей от посещения крупных центров
Камера-обскура (32)
а quatorze heures pr?cisem?nted боши ежедневно обстреливали тот мост со свойственной им точностью и методичностью а quatorze heures prйcisemйnted Дик Нортон с моноклем в глазу выстроил свой отряд неподалеку от моста чтобы передать его в ведение американского Красного Креста
майоры из Красного Креста были такие пухлые и белые в новых кителях в начищенных поясах в начищенных тугих кожаных крагах вот стало быть и Европа вот стало быть и фронт так-так
Дик Нортон поправил монокль и заговорил о том что он завербовал нас как джентльменов добровольцев и как с джентльменами добровольцами он с нами прощается
Вам первый arrivй запах миндаля воскресное чувство пустынной дороги не видно ни одного пуалю Дик Нортон поправил монокль майоров из Красного Креста залило жидкой грязью обдало запахом лиддита мимолетной вонью сортиров и скученных солдатских тел
Вам Вам Вам как четвертого июля осколки снарядов гудят наши уши звенят
мост стоит на месте и Дик Нортон поправляя монокль стоит на месте разглагольствует о джентльменах добровольцах и санитарной службе и la belle France
Пустой штабной автомобиль стоит на месте но где майоры принимающие командование явившиеся произносить речи от имени Красного Креста? Самый неповоротливый и самый пухлый и самый белый майор еще виден он ползет на четвереньках в землянку и краги его заляпаны грязью и больше мы не видали майоров из Красного Креста
и больше мы не слыхали о джентльменах о добровольцах
Счастливый воин
Семь уважаемых поколений Рузвельтов жили на острове Манхэттене; им принадлежали большой кирпичный дом на Двадцатой улице, усадьба в Доббс-Ферри, земельные участки в городе, постоянное место в Голландской реформатской церкви, паи, акции и облигации, они считали Манхэттен своей собственностью, они считали Америку своей собственностью. Их сын,
Теодор,
был хилым юношей, болел астмой, был очень близорук; у него были такие маленькие кисти и ступни, что он с трудом научился боксу; у него были очень короткие руки.
Его отец отличался гуманностью, кормил на Рождество обедами мальчишек-газетчиков, горевал по поводу ужасных условий жизни в Ист-Сайде, в Адской Кухне.
У молодого Теодора были пони, летом его отправляли в леса, в летние лагеря, учили боксу и фехтованию (американский джентльмен должен уметь защищаться), учили закону Божьему, заставляли заниматься благотворительностью (американский джентльмен должен всеми силами поддерживать своих менее счастливых соотечественников).
Он был от рождения честный человек;
он имел склонность к естественной истории, любил читать про птиц и диких зверей, любил охотиться; из него выработался хороший стрелок, несмотря на его близорукость, хороший ходок, несмотря на его короткие ноги и крошечные ступни, отличный верховой ездок, смелый боксер, несмотря на его короткие руки; ловкий политический делец, несмотря на то, что он принадлежал к одной из самых состоятельных голландских семей в Нью-Йорке.
В 1876-м он поехал в Кембридж, учиться в Гарварде, – богатый, болтливый, своевольный молодой человек с бакенбардами и очень твердыми взглядами на все на свете,
в Гарварде он ездил в одноколке, коллекционировал птичьи чучела, сам набивал трофеи, добытые им на охоте в Адирондакских горах; несмотря на то, что он не пил и был даже до некоторой степени богобоязненным юношей и увлекался довольно странными идеями о реформах и борьбе со злоупотреблениями, он вступил в несколько клубов; членом этих клубов он был по праву отпрыска одной из самых состоятельных голландских семей в Нью-Йорке.
Своим друзьям он говорил, что намерен посвятить свою жизнь служению обществу: «Не учение о низменном безделье хочу я проповедовать, но учение о трудовой жизни, полной лишений и усилий, работы и борьбы».
Содиннадцати лет он усердно писал, заполняя дневники, записные книжки, отдельные листки своими крупными, стремительными каракулями, обо всем, что делал и думал и говорил;
изучал он, разумеется, юридические науки.
Он женился молодым, поехал в Швейцарию и взошел на Маттерхорн; внезапная смерть первой жены совершенно разбила его. Он удалился в горы Западной Дакоты и завел ранчо на Малой Миссури;
когда он вернулся в Манхэттен, он был уже Тедди, знаменитый стрелок с Запада, охотник за лосями, человек в стетсоновской шляпе, арканивший быков, дравшийся один на один с гризли, исполнявший должность выборного шерифа.
(Рузвельты должны исполнять свой долг перед родиной, долг Рузвельтов – поддерживать своих менее счастливых соотечественников, тех, что только недавно прибыли к нашим берегам)
на Западе выборный шериф Рузвельт ощутил на своих плечах бремя белого человека, помогал вылавливать злоумышленников, дурных людей; служба была замечательная.
Все это время он писал, заполнял журналы рассказами о своих охотах и приключениях, заполнял политические митинги своими мнениями, разоблачениями, своими любимыми фразами: Трудовая Жизнь, Осуществимые Идеалы, Справедливое Правительство, мужчина, который боится труда или боится честной войны, женщина, которая боится материнства, идут навстречу своей гибели, и пусть они лучше исчезнут с лица земли, на которой они были только предметом презрения всех мужчин и женщин сильных и мужественных и возвышенных духом.
Т. Р. женился на богатой женщине и честно воспитал своих детей в Сагамор-Хилле.
Он отсидел одну сессию в Нью-йоркском законодательном собрании, был назначен Гровером Кливлендом на неоплачиваемую должность уполномоченного по реформе гражданских учреждений,
был уполномоченным по реформе нью-йоркской полиции, преследовал злоумышленников, смело утверждал, что белое – это белое, а черное – это черное.
написал «Историю морской войны 1812 г.»,
был назначен товарищем морского министра,
а когда испанцы взорвали «Мейн», подал в отставку, чтобы встать во главе Диких Всадников,
подполковник.
Это были – Рубикон, Бой, Старое Славное Знамя, Правое Дело. Американская публика регулярно оповещалась о геройских подвигах полковника – как он под градом пуль один ринулся на приступ холма Сан-Хуан и принужден был вернуться за своим отрядом, как он выстрелил в задницу удирающему испанцу.
Одно только обидно – регулярные части еще раньше заняли холм с другой стороны, так что, в сущности, вообще не было никакой надобности штурмовать Сан-Хуан. Сантьяго сдался. Это был победоносный поход. Штурмуя холм Сан-Хуан, Т. Р. взял приступом пост нью-йоркского губернатора;
но после сражения господ волонтеров, военных корреспондентов, журнальных писателей потянуло домой;
это было уже неинтересно – торчать в брезентовых палатках под тропическим дождем, жариться по утрам на спаленных солнцем кубинские холмах, в то время как малярия и дизентерия косили людей и за спиной постоянно стоял призрак желтой лихорадки.
Т. Р. собрал подписи и послал петицию президенту – нельзя ли отправить домой вояк-любителей и оставить грязную работу регулярным частям,
которые рыли окопы и копали песок и боролись с малярией и дизентерией и желтой лихорадкой,
готовя на Кубе теплое местечко Сахарному тресту
и «Нейшнл-Сити-Банк».
Один из первых людей, с которыми он встретился по возвращении в Америку, был Лемьюел Квигг, агент Босса Плетта, который носил голоса избирателей штата Нью-Йорк в подкладке жилетного кармана;
он встретился с самим Боссом Плеттом, но впоследствии забыл об этом свидании. Все шло замечательно. Он написал биографию Оливера Кромвеля; люди говорили, что у него есть некоторое сходство с Кромвелем. Заняв пост губернатора, он спутал все карты Плетта (у честного человека может быть короткая память); Босс Плетт решил отвязаться от него, предложив в 1900-м его кандидатуру на пост вице-президента.
Чолгош сделал его президентом
Т. Р. мчался как дьявол на крестьянской подводе по грязным дорогам под проливным дождем из Маунт-Марси в Адирондаке, чтобы поспеть на поезд в Буффало, где умирал Маккинли.
На посту президента
он перенес Сагамор-Хилл, здоровый, счастливый, нормальный американский семейный очаг, в Белый дом, возил иностранных дипломатов и жирных офицеров в парк на Скалистой реке и заставлял их там, обливаясь потом, продираться сквозь кустарник, прыгать через реку по торчащим из воды камням, переходить вброд ручьи, карабкаться по тинистым откосам
и грозил Большой Дубинкой злодеям-толстосумам.
Все шло замечательно.
Он инсценировал в Панаме революцию, под крылышком которой был проделан знаменитый жонглерский фокус со всеми старыми и новыми компаниями по прорытию канала, в результате какового фокуса ровно сорок миллионов исчезли в карманах международных банкиров,
но зато Старое Славное Знамя взвилось над зоной канала, и канал был прорыт.
Он разогнал несколько трестов,
пригласил к завтраку негритянского лидера Букера Вашингтона
и провел закон о заповедниках.
Он получил Нобелевскую премию за то, что сварганил Портсмутский мир, положивший конец русско-японской войне,
и отправил атлантический флот в кругосветное плавание для того, чтобы все убедились, что Америка – первоклассная держава. Он был вторично избран президентом, отслужил свое и передал бразды правления Тафту, предоставив этому слоноподобному адвокату решать самую подходящую для него задачу – лить юридический бальзам на оскорбленные чувства денежных мешков,
и поехал в Африку охотиться за крупной дичью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49