Чтобы я ушла без единой вещи, связанной с памятью о моем бедном ребенке! Чтобы я блуждала ночью вокруг деревни!.. И как мне тогда навестить кладбище, где похоронено мое сердце?!
– Для вас безопасней быть отсюда подальше, жить в другом конце Англии. Я покачала головой.
– Если у вас нет средств, – продолжал врач, – что ж, я вам помогу, насколько позволяют мои возможности… Так или иначе, уехать необходимо.
– Когда?
– Чем скорее, тем лучше.
Я на минуту задумалась… Внезапно в голову мне пришло страшное решение, и отчаяние восприняло его со своей обычной поспешностью.
– Хорошо, – согласилась я, – пойдите к ним и скажите, что сегодня ночью я уйду…
– Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? – спросил врач.
– Благодарю, я ни в чем не нуждаюсь.
– До свидания!
– Прощайте!
Он вышел. Я осталась одна.
Именно в этом временном промежутке, своего рода мостике между жизнью и смертью, я возобновляю начатый рассказ и дописываю его последние строки.
* * *
По-разному будут судить о моей смерти; оклевещут мою жизнь; быть может, проклянут меня.
Важно, чтобы люди знали, какие страдания довелось мне вынести. Быть может, если хоть одно доброе и сострадательное сердце будет молиться за меня, и этого будет достаточно, чтобы сдержать гнев Господень.
Решение, которое я приняла, состояло в том, чтобы покончить с собой.
Увы, не в первый раз приходила мне на ум эта мысль.
Но я отталкивала ее. Разве у меня не было этой комнаты, где умерла моя дочь и где я могла бы думать о ней? Разве не было у меня камня рядом с ее могилой, чтобы плакать там?
Пока у меня оставалась бы эта комната и этот камень, я могла бы существовать, по крайней мере, пока не умерла бы от голода; смерть же от голода не считалась бы самоубийством.
Но с той минуты, когда меня выгонят из моей комнаты, с той минуты, когда мне запретят ходить на кладбище, что останется мне, как не умереть?!
Если я умру здесь, в этом доме, меня из жалости бросят в яму где-нибудь в дальнем углу кладбища; но, во всяком случае, я останусь здесь.
Если же я умру на чужбине, там меня и похоронят.
Если камень на моей могиле окажется слишком тяжелым, чтобы я его подняла и пошла навестить мою дочь, Боже мой, что же со мной будет на протяжении вечности?
Но, быть может, самый тяжелый камень, который кладет на могилу божественное правосудие, это самоубийство.
Ну и пусть! У меня нет иного пути, кроме этого рокового, и я пойду по нему!..
* * *
Я только что сошла вниз, хотя и рисковала встретить отца или мать погибшего мальчика.
Мне надо было нанести два последних визита.
Один – Богу, второй – моему ребенку.
И церковь и кладбище оказались закрыты.
Это опять они лишают меня моего последнего утешения! К счастью, из окна я вижу могилу Бетси.
Я встану на колени перед окном и буду молиться.
* * *
Пока я стояла на коленях перед окном, на небе собрались грозовые облака.
Разразившаяся гроза напомнила мне ту, которая грохотала в день смерти моей дочери.
Сверкали молнии, гремел гром, лил дождь.
Затем все стихло и природа вновь стала такой спокойной, словно грозы не было и в помине.
В моей душе тоже назревала гроза.
Через несколько минут она разразится.
Затем все станет снова спокойным и вокруг меня, и во мне самой.
* * *
Одно только тревожило меня: дело в том, что для приобретения какого-либо орудия самоубийства, будь то уголь, кинжал или яд, мне потребовалось бы разменять монету, врученную мне дочерью, ведь, как известно, у меня не осталось ни одного пенса, и со вчерашнего дня я не ела ничего, кроме куска хлеба, который дал мне булочник.
Я могла бы броситься вниз головой с третьего этажа и таким образом попытаться себя убить.
Но мне вспомнилось, как у меня на глазах несли к нему домой несчастного кровельщика, упавшего с церковной крыши и поломавшего себе руки и ноги.
Этот человек стал калекой, но не погиб.
А мне необходимо умереть.
Кажется, я припоминаю…
Я не ошиблась.
Мне вспомнилось, что в бельевой, находящейся рядом с моей комнатой, я видела развешенное белье.
Зайдя туда, я смогла найти там несколько веревок разной толщины; мне оставалось только выбрать из них самую подходящую.
Ах, гроза громыхает…
* * *
Я сделала свой выбор.
Вот каким образом я умру.
Я выйду из дома в полночь. В конце сада, в темном месте, где скрыта источающая слезы скала, высится большое эбеновое дерево. Под этим деревом стоит каменная скамья. Став на нее, я привяжу веревку к самой крепкой ветви дерева.
Вот там завтра меня и найдут.
Странное совпадение! Ведь ровно год тому назад, день в день, я потеряла моего бедного мужа!
* * *
Сейчас пробьет полночь. О дитя мое! Скоро я соединюсь с тобой навсегда… или, кто знает, навек с тобой расстанусь!
Господи, Господи! Тебе одному ведомо, как я страдала, и твоему милосердию я вверяю себя!
Смилуйся надо мной!..
Уэстон, ночь с 28 на 29 сентября 1584 года.
Под этими словами преподобный г-н Уильям Бемрод прочел написанные тем же почерком, что и начальная заметка, такие строки:
«А теперь вот что говорит предание.
С последним полуночным ударом башенных часов между двумя раскатами грома пастор и его жена, лившие слезы у траурного ложа своего сына, услышали что-то вроде проклятия, за которым последовал страшный крик.
В том, что они услышали, было что-то такое мрачное, такое таинственное и такое жуткое, что супруги вздрогнули и молча переглянулись, не осмеливаясь спросить себя, откуда донесся этот полночный крик.
Они прислушивались, но до самого утра так и не услышали ничего, кроме постепенно стихающего шума грозы.
На следующий день, при первых рассветных лучах, сосед, работавший в своем огороде, заметил даму в сером, висевшую на ветви эбенового дерева.
Он перепрыгнул через изгородь, убедился в совершившемся и пошел сообщить пастору об этом новом событии.
Слух о смерти вдовы быстро распространился по всей деревне, и тут каждому вспомнилось свое.
Рудокоп, шедший по тропинке вдоль пасторского сада как раз во время последнего полночного удара, подтвердил то, что говорил пастор о проклятии и крике, которые он якобы слышал.
Рудокоп тоже слышал проклятие, но ему удалось разобрать слова.
Голос произнес:
«В мой смертный час, подталкиваемая к самоубийству преследованиями пастора, его жены и их детей, я призываю несчастья на всех близнецов, которые родятся в пасторском доме, и пусть один из них убивает другого так, как сегодня старший брат убил младшего!..»
За этим проклятием последовал жуткий крик.
Вне себя от испуга рудокоп вернулся домой и рассказал жене, что он слышал, как дух бури накликает проклятия на пасторский дом.
Все объяснилось, когда увидели труп дамы в сером, висевший на ветви эбенового дерева.
В то время, когда со всей пышностью хоронили пасторского сына, труп самоубийцы бросили в яму, вырытую в углу кладбища, в неосвященной земле.
Говорят, с тех пор дама в сером непременно появляется тогда, когда супруга какого-либо изуэстонских пасторов рожает двух близнецов, иногда до, иногда после родов в зависимости от их даты; ведь ночь ее появления это неизменно ночь с 28 на 29 сентября, то есть ночь со дня святой Гертруды на день святого Михаила.
За какое-то время до братоубийства она появляется еще раз.
Л появляется дама в сером, как уверяют, обычно так.
С первым полночным ударом она выходит из своей комнаты, спускается по лестнице; дойдя до сада, движется по главной дорожке, садится под эбеновым деревом, остается там несколько минут, а после этого словно превращается в пар и исчезает.
Но никто не слышал от нее ни звука; правда, порой она делает повелительные жесты.
Вот почему я, Альберт Матрониус, доктор богословия, прочитав эту рукопись, велел, как это и удостоверяет записка, оставленная в архивах, восстановить тот небольшой каменный крест, который поставила в углу кладбища неведомая благочестивая рука, моля Господа дать покой душе несчастной, что погребена там.
Уэстон, 28 сентября, обычный день появления дамы в сером, год от рождения Господа Иисуса Христа 1650-й».
XXVII. Ночь со дня Святого Михаила надень Святой Гертруды
На этом, дорогой мой Петрус, не только обрывается рукопись дамы в сером, но и заканчиваются записи доктора Альберта Матрониуса.
Я прочел эту длинную и печальную историю с таким вниманием, что, даже будучи по натуре истолкователем, я ни разу не прервал этого занятия с тем, чтобы разобраться в своих собственных соображениях по поводу прочитанного.
Нет! Словно человек, плывущий в быстром потоке, я позволил течению увлечь себя, и только говорил самому себе в конце каждой главы: «Дальше! Дальше! Дальше!»
И таким образом я прочел все от начала до конца.
Итак, эта великая тайна, ключ к которой я искал с таким упорством, теперь разгадана!
Итак, не только появления призрака, но и причины их мне убедительно описали: причины объяснила сама дама в сером, а появления призрака подтвердили не одни лишь простоватые крестьяне, но и ученый, доктор богословия, который, хотя и безуспешно, пытался сделать все возможное, чтобы положить этим появлениям конец.
Призрак появлялся, как я уже знал, между праздником святой Гертруды и праздником святого Михаила (по католическому календарю), в ночь с 28 на 29 сентября.
Но вот чего я не знал и что поведала мне записка моего предшественника, ученого доктора богословия Альберта Матрониуса: появления призрака, неизменно случавшиеся, как я полагал, во время беременности пасторских жен, оказывается, происходили и после родов.
Таким образом, появление призрака было связано всего-навсего со временем родов.
Если супруга пастора, носившая под сердцем двух близнецов, разрешалась от бремени после ночи с 28 на 29 сентября, призрак появлялся перед родами; если же она разрешалась от бремени до этой ночи, то призрак появлялся после родов.
А это был как раз наш с Дженни случай: она разрешилась от бремени 15 августа и, как Вам известно, родила двух близнецов.
Поскольку роковая ночь с 28 на 29 сентября между праздниками святой Гертруды и праздником святого Михаила еще не пришла, дама в сером вполне могла появиться.
А какое же число месяца было сегодня?
Для того чтобы мне было ясно, надеяться мне или страшиться, я, дорогой мой Петрус, принялся искать календарь – и сердце слегка колотилось у меня в груди, а руки дрожали от начинавшейся лихорадки.
Я искал календарь с тем большим нетерпением, что потрескивание огня в лампе возвещало: масло подходит к концу и, следовательно, свет скоро погаснет.
Наконец, я нашел то, что искал.
Мой взгляд с тревогой пробежал по календарю: был последний четверг сентября.
По мере того как мой взгляд спускался вниз по колонке дат этого месяца и переходил от одной недели к другой, дрожь моя усиливалась.
Неожиданно я вскрикнул: глаза мои остановились на дате этого последнего четверга – то было 28 сентября, день Святой Гертруды!
А который был час?
Я оставил свои часы на камине в комнате Дженни и был настолько поглощен чтением, что не сосчитал удары башенных деревенских часов.
Надо было поскорей вернуться в комнату Дженни и посмотреть, минул ли роковой час или до него еще много времени.
Если мне придется его ждать, то, как бы я ни был храбр, мне не хотелось ждать его в одиночестве.
Поэтому я взял лампу и пошел к двери.
На пути к ней от моего письменного стола потрескивания в лампе усилились настолько, что я почувствовал в этом нечто сверхъестественное и ускорил шаг.
Я так спешил, что едва не упал, задев ногами табурет, и он с грохотом опрокинулся.
Мои попытки бежать скорей ни к чему не привели, а лампа выказала упрямство, как это бывает порой с неодушевленными предметами: ее потрескивания участились, и после более яркого света, напомнившего мне, пожалуй, последний сноп фейерверка, она вдруг погасла, оставив меня в полной темноте.
Чем больше сгущалась тьма вокруг меня, тем больше спешил я выйти из нее и добраться из места уединенного и темного, где я находился, до места обитаемого и освещенного, и это легко понять, учитывая мое душевное состояние.
Итак, одной рукой вытирая пот со лба, а другую протянув вперед, я искал дверь, а найдя ее, нащупал дверную ручку.
Отсюда до комнаты Дженни идти было легко даже в полнейшей темноте.
Надо было только продвигаться по коридору, в конце которого находилась лестница.
Впрочем, на лестничную площадку перед комнатой Дженни выходило окно, которое даже ночью немного освещало лестницу.
А мне, признаюсь, дорогой мой Петрус, и не требовалось ничего иного, кроме такой возможности идти, чтобы беспрепятственно добраться до желанной комнаты.
В конце концов, все складывалось отлично: я обнаружил дверь, проследовал по коридору, дошел до лестницы и взялся за перила.
Неожиданно в тот миг, когда я поставил ногу на первую ступеньку, прозвучали четыре удара церковного колокола, различные по тембру, возвещая, что мир постарел на шестьдесят минут и что сейчас пробьет новый час.
Затем колокол стал звонить медленно, звучно, заунывно.
Я вздрогнул всем телом.
Скорее всего, наступила полночь.
Я быстро поднялся по лестнице, вопреки собственному желанию заставляя ступени скрипеть под моими ногами; но, когда я дошел до лестничной площадки, прозвучал третий полночный удар колокола и я, потрясенный, остановился.
Мне показалось, что какая-то тень, спускаясь по лестнице с третьего этажа, направляется прямо ко мне.
По мере того как она, переступая со ступеньки на ступеньку, приближалась к окну, облик ее становился все более зримым.
То была женщина, прямая, негибкая, молчаливая и наполовину терявшаяся в темноте из-за цвета своих одежд.
– Дама в сером!.. – пробормотал я, отступая в самый дальний угол лестничной площадки.
Призрак на мгновение остановился, словно услышал сказанное мною самому себе и словно хотел произнести в ответ: «Да… это я!..»
Затем привидение продолжило свой путь.
Но – и это было страшно – как будто и не касаясь ступенек, не извлекая никаких звуков из рассохшейся лестницы!
Так она прошла, бледная, тихая, безмолвная, в одном шаге от меня… Я затаил дыхание и спрятал руки за спину, ничуть не менее бледный, тихий и безмолвный, чем дама в сером, и единственным признаком жизни во мне оставалось биение сердца!
То ли страх сдавил мне грудь (а это, признаюсь Вам, дорогой мой Петрус, все же возможно), то ли в атмосфере произошли какие-то перемены, но в то мгновение, когда призрак прошел передо мной, мне показалось, будто я вдыхаю какие-то пары, подобные тем, что вырываются из разверзнутых гробниц, до этого долго остававшихся закрытыми.
Я был близок к обмороку и чувствовал, что соскальзываю по стене, но удержался, ухватившись за выступающее лепное украшение окна.
Однако такое мое состояние слабости продлилось не больше времени, чем даме в сером потребовалось, чтобы пройти мимо меня.
Но едва она спустилась на те несколько ступенек, на которые я только что поднялся, как то ли ко мне вернулось свойственное мне мужество, то ли меня толкало любопытство, еще более сильное, нежели мой страх, то ли, наконец, меня увлекла какая-то необоримая сила следовать за призраком, но, так или иначе, и я в свою очередь сошел вниз по лестнице.
Но меня напугало то, что мои шаги по стопам дамы в сером были столь же беззвучны, как и ее поступь.
С последним полночным ударом колокола призрак достиг низа лестницы.
Затем дама в сером направилась к саду.
Ей не требовалось ни малейшего движения, чтобы проложить себе путь.
Двери сами перед ней открывались.
Ничто не ускоряло, ничто не замедляло ее шага. И извилистая лестница, по которой она сошла вниз, и единственная в саду лужайка представляли для нее одинаково гладкий склон, по которому, как я говорил, она скорее не шагала, а скользила.
Хотя луна была закрыта облаками, я, как только дошел до сада, стал видеть более четко фантастическое существо, с каким мне пришлось иметь дело.
Дама в сером направилась к эбеновому дереву, ни на секунду не отклоняясь от прямолинейного пути.
Я следовал за ней машинально до той минуты, когда почувствовал, что идти дальше не могу.
Находился я примерно в пятнадцати шагах от эбенового дерева.
Тут я остановился как вкопанный, словно передо мной разверзлась бездна. Тогда дама в сером села на гранитную скамью, опустив руки, и так оставалась недвижимой, как человек, погрузившийся в раздумья.
В эту минуту облака разошлись, луч луны упал на землю и сквозь ветви эбенового дерева осветил лицо призрака.
То было лицо женщины тридцати пяти – сорока лет, на котором от былой красоты осталось только то, что позволило сохранить глубокое страдание.
Но, пока я благодаря лунному лучу пристально всматривался в это лицо, оно стало мало-помалу стираться у меня на глазах; черты его смешались; само тело утратило очертания; дама в сером встала, вытянулась, словно стремясь покинуть землю, покачнулась на мгновение и словно пар исчезла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Для вас безопасней быть отсюда подальше, жить в другом конце Англии. Я покачала головой.
– Если у вас нет средств, – продолжал врач, – что ж, я вам помогу, насколько позволяют мои возможности… Так или иначе, уехать необходимо.
– Когда?
– Чем скорее, тем лучше.
Я на минуту задумалась… Внезапно в голову мне пришло страшное решение, и отчаяние восприняло его со своей обычной поспешностью.
– Хорошо, – согласилась я, – пойдите к ним и скажите, что сегодня ночью я уйду…
– Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? – спросил врач.
– Благодарю, я ни в чем не нуждаюсь.
– До свидания!
– Прощайте!
Он вышел. Я осталась одна.
Именно в этом временном промежутке, своего рода мостике между жизнью и смертью, я возобновляю начатый рассказ и дописываю его последние строки.
* * *
По-разному будут судить о моей смерти; оклевещут мою жизнь; быть может, проклянут меня.
Важно, чтобы люди знали, какие страдания довелось мне вынести. Быть может, если хоть одно доброе и сострадательное сердце будет молиться за меня, и этого будет достаточно, чтобы сдержать гнев Господень.
Решение, которое я приняла, состояло в том, чтобы покончить с собой.
Увы, не в первый раз приходила мне на ум эта мысль.
Но я отталкивала ее. Разве у меня не было этой комнаты, где умерла моя дочь и где я могла бы думать о ней? Разве не было у меня камня рядом с ее могилой, чтобы плакать там?
Пока у меня оставалась бы эта комната и этот камень, я могла бы существовать, по крайней мере, пока не умерла бы от голода; смерть же от голода не считалась бы самоубийством.
Но с той минуты, когда меня выгонят из моей комнаты, с той минуты, когда мне запретят ходить на кладбище, что останется мне, как не умереть?!
Если я умру здесь, в этом доме, меня из жалости бросят в яму где-нибудь в дальнем углу кладбища; но, во всяком случае, я останусь здесь.
Если же я умру на чужбине, там меня и похоронят.
Если камень на моей могиле окажется слишком тяжелым, чтобы я его подняла и пошла навестить мою дочь, Боже мой, что же со мной будет на протяжении вечности?
Но, быть может, самый тяжелый камень, который кладет на могилу божественное правосудие, это самоубийство.
Ну и пусть! У меня нет иного пути, кроме этого рокового, и я пойду по нему!..
* * *
Я только что сошла вниз, хотя и рисковала встретить отца или мать погибшего мальчика.
Мне надо было нанести два последних визита.
Один – Богу, второй – моему ребенку.
И церковь и кладбище оказались закрыты.
Это опять они лишают меня моего последнего утешения! К счастью, из окна я вижу могилу Бетси.
Я встану на колени перед окном и буду молиться.
* * *
Пока я стояла на коленях перед окном, на небе собрались грозовые облака.
Разразившаяся гроза напомнила мне ту, которая грохотала в день смерти моей дочери.
Сверкали молнии, гремел гром, лил дождь.
Затем все стихло и природа вновь стала такой спокойной, словно грозы не было и в помине.
В моей душе тоже назревала гроза.
Через несколько минут она разразится.
Затем все станет снова спокойным и вокруг меня, и во мне самой.
* * *
Одно только тревожило меня: дело в том, что для приобретения какого-либо орудия самоубийства, будь то уголь, кинжал или яд, мне потребовалось бы разменять монету, врученную мне дочерью, ведь, как известно, у меня не осталось ни одного пенса, и со вчерашнего дня я не ела ничего, кроме куска хлеба, который дал мне булочник.
Я могла бы броситься вниз головой с третьего этажа и таким образом попытаться себя убить.
Но мне вспомнилось, как у меня на глазах несли к нему домой несчастного кровельщика, упавшего с церковной крыши и поломавшего себе руки и ноги.
Этот человек стал калекой, но не погиб.
А мне необходимо умереть.
Кажется, я припоминаю…
Я не ошиблась.
Мне вспомнилось, что в бельевой, находящейся рядом с моей комнатой, я видела развешенное белье.
Зайдя туда, я смогла найти там несколько веревок разной толщины; мне оставалось только выбрать из них самую подходящую.
Ах, гроза громыхает…
* * *
Я сделала свой выбор.
Вот каким образом я умру.
Я выйду из дома в полночь. В конце сада, в темном месте, где скрыта источающая слезы скала, высится большое эбеновое дерево. Под этим деревом стоит каменная скамья. Став на нее, я привяжу веревку к самой крепкой ветви дерева.
Вот там завтра меня и найдут.
Странное совпадение! Ведь ровно год тому назад, день в день, я потеряла моего бедного мужа!
* * *
Сейчас пробьет полночь. О дитя мое! Скоро я соединюсь с тобой навсегда… или, кто знает, навек с тобой расстанусь!
Господи, Господи! Тебе одному ведомо, как я страдала, и твоему милосердию я вверяю себя!
Смилуйся надо мной!..
Уэстон, ночь с 28 на 29 сентября 1584 года.
Под этими словами преподобный г-н Уильям Бемрод прочел написанные тем же почерком, что и начальная заметка, такие строки:
«А теперь вот что говорит предание.
С последним полуночным ударом башенных часов между двумя раскатами грома пастор и его жена, лившие слезы у траурного ложа своего сына, услышали что-то вроде проклятия, за которым последовал страшный крик.
В том, что они услышали, было что-то такое мрачное, такое таинственное и такое жуткое, что супруги вздрогнули и молча переглянулись, не осмеливаясь спросить себя, откуда донесся этот полночный крик.
Они прислушивались, но до самого утра так и не услышали ничего, кроме постепенно стихающего шума грозы.
На следующий день, при первых рассветных лучах, сосед, работавший в своем огороде, заметил даму в сером, висевшую на ветви эбенового дерева.
Он перепрыгнул через изгородь, убедился в совершившемся и пошел сообщить пастору об этом новом событии.
Слух о смерти вдовы быстро распространился по всей деревне, и тут каждому вспомнилось свое.
Рудокоп, шедший по тропинке вдоль пасторского сада как раз во время последнего полночного удара, подтвердил то, что говорил пастор о проклятии и крике, которые он якобы слышал.
Рудокоп тоже слышал проклятие, но ему удалось разобрать слова.
Голос произнес:
«В мой смертный час, подталкиваемая к самоубийству преследованиями пастора, его жены и их детей, я призываю несчастья на всех близнецов, которые родятся в пасторском доме, и пусть один из них убивает другого так, как сегодня старший брат убил младшего!..»
За этим проклятием последовал жуткий крик.
Вне себя от испуга рудокоп вернулся домой и рассказал жене, что он слышал, как дух бури накликает проклятия на пасторский дом.
Все объяснилось, когда увидели труп дамы в сером, висевший на ветви эбенового дерева.
В то время, когда со всей пышностью хоронили пасторского сына, труп самоубийцы бросили в яму, вырытую в углу кладбища, в неосвященной земле.
Говорят, с тех пор дама в сером непременно появляется тогда, когда супруга какого-либо изуэстонских пасторов рожает двух близнецов, иногда до, иногда после родов в зависимости от их даты; ведь ночь ее появления это неизменно ночь с 28 на 29 сентября, то есть ночь со дня святой Гертруды на день святого Михаила.
За какое-то время до братоубийства она появляется еще раз.
Л появляется дама в сером, как уверяют, обычно так.
С первым полночным ударом она выходит из своей комнаты, спускается по лестнице; дойдя до сада, движется по главной дорожке, садится под эбеновым деревом, остается там несколько минут, а после этого словно превращается в пар и исчезает.
Но никто не слышал от нее ни звука; правда, порой она делает повелительные жесты.
Вот почему я, Альберт Матрониус, доктор богословия, прочитав эту рукопись, велел, как это и удостоверяет записка, оставленная в архивах, восстановить тот небольшой каменный крест, который поставила в углу кладбища неведомая благочестивая рука, моля Господа дать покой душе несчастной, что погребена там.
Уэстон, 28 сентября, обычный день появления дамы в сером, год от рождения Господа Иисуса Христа 1650-й».
XXVII. Ночь со дня Святого Михаила надень Святой Гертруды
На этом, дорогой мой Петрус, не только обрывается рукопись дамы в сером, но и заканчиваются записи доктора Альберта Матрониуса.
Я прочел эту длинную и печальную историю с таким вниманием, что, даже будучи по натуре истолкователем, я ни разу не прервал этого занятия с тем, чтобы разобраться в своих собственных соображениях по поводу прочитанного.
Нет! Словно человек, плывущий в быстром потоке, я позволил течению увлечь себя, и только говорил самому себе в конце каждой главы: «Дальше! Дальше! Дальше!»
И таким образом я прочел все от начала до конца.
Итак, эта великая тайна, ключ к которой я искал с таким упорством, теперь разгадана!
Итак, не только появления призрака, но и причины их мне убедительно описали: причины объяснила сама дама в сером, а появления призрака подтвердили не одни лишь простоватые крестьяне, но и ученый, доктор богословия, который, хотя и безуспешно, пытался сделать все возможное, чтобы положить этим появлениям конец.
Призрак появлялся, как я уже знал, между праздником святой Гертруды и праздником святого Михаила (по католическому календарю), в ночь с 28 на 29 сентября.
Но вот чего я не знал и что поведала мне записка моего предшественника, ученого доктора богословия Альберта Матрониуса: появления призрака, неизменно случавшиеся, как я полагал, во время беременности пасторских жен, оказывается, происходили и после родов.
Таким образом, появление призрака было связано всего-навсего со временем родов.
Если супруга пастора, носившая под сердцем двух близнецов, разрешалась от бремени после ночи с 28 на 29 сентября, призрак появлялся перед родами; если же она разрешалась от бремени до этой ночи, то призрак появлялся после родов.
А это был как раз наш с Дженни случай: она разрешилась от бремени 15 августа и, как Вам известно, родила двух близнецов.
Поскольку роковая ночь с 28 на 29 сентября между праздниками святой Гертруды и праздником святого Михаила еще не пришла, дама в сером вполне могла появиться.
А какое же число месяца было сегодня?
Для того чтобы мне было ясно, надеяться мне или страшиться, я, дорогой мой Петрус, принялся искать календарь – и сердце слегка колотилось у меня в груди, а руки дрожали от начинавшейся лихорадки.
Я искал календарь с тем большим нетерпением, что потрескивание огня в лампе возвещало: масло подходит к концу и, следовательно, свет скоро погаснет.
Наконец, я нашел то, что искал.
Мой взгляд с тревогой пробежал по календарю: был последний четверг сентября.
По мере того как мой взгляд спускался вниз по колонке дат этого месяца и переходил от одной недели к другой, дрожь моя усиливалась.
Неожиданно я вскрикнул: глаза мои остановились на дате этого последнего четверга – то было 28 сентября, день Святой Гертруды!
А который был час?
Я оставил свои часы на камине в комнате Дженни и был настолько поглощен чтением, что не сосчитал удары башенных деревенских часов.
Надо было поскорей вернуться в комнату Дженни и посмотреть, минул ли роковой час или до него еще много времени.
Если мне придется его ждать, то, как бы я ни был храбр, мне не хотелось ждать его в одиночестве.
Поэтому я взял лампу и пошел к двери.
На пути к ней от моего письменного стола потрескивания в лампе усилились настолько, что я почувствовал в этом нечто сверхъестественное и ускорил шаг.
Я так спешил, что едва не упал, задев ногами табурет, и он с грохотом опрокинулся.
Мои попытки бежать скорей ни к чему не привели, а лампа выказала упрямство, как это бывает порой с неодушевленными предметами: ее потрескивания участились, и после более яркого света, напомнившего мне, пожалуй, последний сноп фейерверка, она вдруг погасла, оставив меня в полной темноте.
Чем больше сгущалась тьма вокруг меня, тем больше спешил я выйти из нее и добраться из места уединенного и темного, где я находился, до места обитаемого и освещенного, и это легко понять, учитывая мое душевное состояние.
Итак, одной рукой вытирая пот со лба, а другую протянув вперед, я искал дверь, а найдя ее, нащупал дверную ручку.
Отсюда до комнаты Дженни идти было легко даже в полнейшей темноте.
Надо было только продвигаться по коридору, в конце которого находилась лестница.
Впрочем, на лестничную площадку перед комнатой Дженни выходило окно, которое даже ночью немного освещало лестницу.
А мне, признаюсь, дорогой мой Петрус, и не требовалось ничего иного, кроме такой возможности идти, чтобы беспрепятственно добраться до желанной комнаты.
В конце концов, все складывалось отлично: я обнаружил дверь, проследовал по коридору, дошел до лестницы и взялся за перила.
Неожиданно в тот миг, когда я поставил ногу на первую ступеньку, прозвучали четыре удара церковного колокола, различные по тембру, возвещая, что мир постарел на шестьдесят минут и что сейчас пробьет новый час.
Затем колокол стал звонить медленно, звучно, заунывно.
Я вздрогнул всем телом.
Скорее всего, наступила полночь.
Я быстро поднялся по лестнице, вопреки собственному желанию заставляя ступени скрипеть под моими ногами; но, когда я дошел до лестничной площадки, прозвучал третий полночный удар колокола и я, потрясенный, остановился.
Мне показалось, что какая-то тень, спускаясь по лестнице с третьего этажа, направляется прямо ко мне.
По мере того как она, переступая со ступеньки на ступеньку, приближалась к окну, облик ее становился все более зримым.
То была женщина, прямая, негибкая, молчаливая и наполовину терявшаяся в темноте из-за цвета своих одежд.
– Дама в сером!.. – пробормотал я, отступая в самый дальний угол лестничной площадки.
Призрак на мгновение остановился, словно услышал сказанное мною самому себе и словно хотел произнести в ответ: «Да… это я!..»
Затем привидение продолжило свой путь.
Но – и это было страшно – как будто и не касаясь ступенек, не извлекая никаких звуков из рассохшейся лестницы!
Так она прошла, бледная, тихая, безмолвная, в одном шаге от меня… Я затаил дыхание и спрятал руки за спину, ничуть не менее бледный, тихий и безмолвный, чем дама в сером, и единственным признаком жизни во мне оставалось биение сердца!
То ли страх сдавил мне грудь (а это, признаюсь Вам, дорогой мой Петрус, все же возможно), то ли в атмосфере произошли какие-то перемены, но в то мгновение, когда призрак прошел передо мной, мне показалось, будто я вдыхаю какие-то пары, подобные тем, что вырываются из разверзнутых гробниц, до этого долго остававшихся закрытыми.
Я был близок к обмороку и чувствовал, что соскальзываю по стене, но удержался, ухватившись за выступающее лепное украшение окна.
Однако такое мое состояние слабости продлилось не больше времени, чем даме в сером потребовалось, чтобы пройти мимо меня.
Но едва она спустилась на те несколько ступенек, на которые я только что поднялся, как то ли ко мне вернулось свойственное мне мужество, то ли меня толкало любопытство, еще более сильное, нежели мой страх, то ли, наконец, меня увлекла какая-то необоримая сила следовать за призраком, но, так или иначе, и я в свою очередь сошел вниз по лестнице.
Но меня напугало то, что мои шаги по стопам дамы в сером были столь же беззвучны, как и ее поступь.
С последним полночным ударом колокола призрак достиг низа лестницы.
Затем дама в сером направилась к саду.
Ей не требовалось ни малейшего движения, чтобы проложить себе путь.
Двери сами перед ней открывались.
Ничто не ускоряло, ничто не замедляло ее шага. И извилистая лестница, по которой она сошла вниз, и единственная в саду лужайка представляли для нее одинаково гладкий склон, по которому, как я говорил, она скорее не шагала, а скользила.
Хотя луна была закрыта облаками, я, как только дошел до сада, стал видеть более четко фантастическое существо, с каким мне пришлось иметь дело.
Дама в сером направилась к эбеновому дереву, ни на секунду не отклоняясь от прямолинейного пути.
Я следовал за ней машинально до той минуты, когда почувствовал, что идти дальше не могу.
Находился я примерно в пятнадцати шагах от эбенового дерева.
Тут я остановился как вкопанный, словно передо мной разверзлась бездна. Тогда дама в сером села на гранитную скамью, опустив руки, и так оставалась недвижимой, как человек, погрузившийся в раздумья.
В эту минуту облака разошлись, луч луны упал на землю и сквозь ветви эбенового дерева осветил лицо призрака.
То было лицо женщины тридцати пяти – сорока лет, на котором от былой красоты осталось только то, что позволило сохранить глубокое страдание.
Но, пока я благодаря лунному лучу пристально всматривался в это лицо, оно стало мало-помалу стираться у меня на глазах; черты его смешались; само тело утратило очертания; дама в сером встала, вытянулась, словно стремясь покинуть землю, покачнулась на мгновение и словно пар исчезла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84