.. Она очень плохо освещена… По правде, нет ничего более унылого, чем завтракать или обедать в темной столовой! Впрочем, можно закрыть окна и зажечь свечи. Однако, я не вижу гостиной…
– Она нам совершенно не нужна, сударыня, – объяснила Дженни с ангельской мягкостью, – мы здесь живем вот уже три месяца, и ваш визит, за который мы вам весьма признательны, сударыня, единственный, которого нас удостоили, и весьма вероятно, что пройдет еще три месяца, прежде чем состоится новый.
– О нет, нет! – воскликнул г-н Стифф. – На это и не рассчитывайте! Я испытал чересчур много удовольствия, беседуя с вами и с господином… Эх, вот я и забыл фамилию вашего супруга… Бе… Бе… Би…
– Бемрод, господин управляющий, – подсказал я.
– Ах, да, Бемрод… Я от своих слов не отрекаюсь: фамилия необычная.
– Кстати, – прервала мужа г-жа Стифф, – ведь у господина Бемрода наверняка есть свое место, кабинет, тот уголок, где он обдумывает и пишет свои прекрасные проповеди, вызывающие восхищение у наших славных крестьян.
– Да, сударыня, – подтвердил я, – у меня есть свое место… и, если вы желаете его осмотреть, так же как вы осмотрели остальную часть дома…
– Конечно же, лишь бы не слишком высоко подниматься… Ваша лестница с ее ужасными ступеньками, не покрытыми ковром, просто испытание!..
– Не беспокойтесь, сударыня, – заверил я гостью, – предстоящее путешествие ничуть вас не утомит.
Я открыл дверь бывшей спальни вдовы.
– Прошу, – пригласил я г-жу Стифф.
Она вошла первой, за ней – Дженни, а затем – г-н Стифф.
Меня удивило, как это г-н Стифф пропустил перед собой мою жену; я невольно взглянул в сторону двери, и мне показалось, будто он тихо говорит Дженни нечто такое, что заставило ее покраснеть.
Но в эту же минуту мое внимание отвлекла г-жа Стифф: подойдя к моему письменному столу, она бросила взгляд на лист бумаги, приготовленный для эпиталамы.
– «К Дженни!», – прочла она (как Вы помните, дорогой мой Петрус, заглавие стихотворения уже было написано). – «К Дженни!»… Что это?
– Пустяк, сударыня, пустяк, – воскликнул я, живо схватил листок, смял его и сунул в карман.
Проследив за моим жестом, г-жа Стифф подняла голову и взгляд ее остановился на гуаши Дженни.
– Ах-ах, какой милый рисунок, – произнесла она.
– «Какое счастье, – сказал я про себя, – что у нас нашлось хоть что-то, достойное вашего внимания».
– Вам нравится эта гуашь, сударыня? – спросил я вслух.
– Да. Взгляните-ка, господин Стифф!
– С удовольствием, сударыня, – откликнулся управляющий, – но, вы знаете, я мало что смыслю во всех этих пустяках… Здесь вроде бы изображен дом и молодая женщина у окна?
Госпожа Стифф только пожала плечами, ничуть не обеспокоенная тем, заметил или не заметил ее супруг этот вырвавшийся у нее презрительный жест.
– И кто же автор рисунка? – поинтересовалась она.
– Моя жена, сударыня. Здесь изображен дом ее отца и окно, в котором я увидел ее впервые.
– Эх, – вздохнула жена управляющего, – как же так получается, моя милочка, что, обладая таким талантом, вы не извлекаете из него никакой выгоды, которая облегчила бы вам заботы по хозяйству?
– Сударыня, – отвечала Дженни, – отец приучил меня видеть в моих занятиях живописью развлечение, а не источник доходов. Однако, если бы для нас наступил черный день, я бы подумала, нельзя ли извлечь пользу из моего слабенького таланта; впрочем, я в этом очень сомневаюсь.
Я рассвирепел.
С тех пор как я пришел, этот мужчина и эта женщина, если и открывали рот, то только лишь для того, чтобы сказать нам с Дженни что-то неприятное.
Как раз в это время ко мне пришли с сообщением, что гроб с телом усопшего уже поставлен в церкви.
В ту же минуту глухие и протяжные звуки колокола напомнили мне, что меня в самом деле там ждут.
Но мне крайне не хотелось уйти из дому и оставить жену на растерзание двух недобрых людей.
И у меня невольно вырвалось:
– Тем хуже, ей-Богу! Пусть папаша Блам подождет!
И я остался, подобный тому измученному жаждой путешественнику, который вгрызается в кислый плод и, раздраженный его кислым вкусом, все же догрызает плод до конца.
Госпожа Стифф прислушалась к звону колокола.
– Уж не умер ли кто-нибудь из вашего прихода? – спросила она.
– Да, сударыня, – подтвердил я.
– И это вы совершаете похоронный обряд?
– Да, сударыня.
– Пойдем, господин Стифф, не надо мешать господину Бемроду заниматься своими делами.
– Вы правы, сударыня, – откликнулся я, – тем более что мои дела – это дела Божьи.
– Ах, извините, извините, – оживился г-н Стифф, услышав, похоже, не без радости весть о моем уходе, – мне остается еще с помощью мисс Смит осмотреть сад.
– Что ж, осмотрите сад, мой дорогой, – сказала г-жа Стифф, – а я устала, и уж если тут оказалось довольно удобное кресло, то в нем я и отдохну.
И она в самом деле уселась в глубокое кресло.
– Идите, идите, – продолжала она, – и, если вам попадутся красивые цветы, соберите букет для меня: после нашего отъезда из Честерфилда я еще не держала в руках цветов.
– И правда, – отозвался г-н Стифф, – в замке у нас есть садовник, которому мы платим пятьдесят фунтов стерлингов в год, и этому бездельнику, только и думающему что о своей морковке и брюкве, никогда не придет в голову мысль принести вам розу… Но, сударыня, напоминайте мне об этом, и тогда каждое утро, проснувшись, вы увидите у себя в будуаре букет, и если этот прохвост хоть раз забудет поставить вам его, я его тут же прогоню! Пойдемте же, – обратился управляющий к моей жене, галантно предлагая ей руку, – покажите мне ваши заветные владения.
Дженни вопросительно взглянула на меня.
– Дорогой друг, – сказал я ей, – дайте вашу руку господину Стиффу, и, так как у меня есть еще несколько минут, я буду иметь честь сопровождать вас во время вашей экскурсии.
– Ах, господин Бемрод, – воскликнула жена управляющего, – сколь же вы не галантны! Вы ведь видите, что я остаюсь одна, и покидаете меня…
И в эту минуту, словно удерживая меня от ответа, который в моем дурном настроении мог бы оказаться не слишком любезным по отношению к г-же Стифф, дверь открылась и появившийся крестьянский мальчик, помогавший мне во время службы, сказал:
– Господин пастор, я пришел предупредить вас от имени господина учителя, что папаша Блам скучает.
– Кто это папаша Блам? – поинтересовалась супруга управляющего.
– Это покойник, сударыня, – объяснил мальчишка. Госпожа Стифф расхохоталась.
– Вы сами видите, сударыня, – сказал я ей, – при всем моем желании я вынужден вас покинуть. Мне необходимо, как вы сами сказали, заняться своими делами.
– Идите, дорогой господин Бемрод, идите, – откликнулась г-жа Стифф. Затем она подозвала мальчика.
– Держи, дружок, – сказала она, – вот тебе полкроны Английские полкроны – высокопробная серебряная монета весом 14,14 г и стоимостью в 2,5 шиллинга. Однако здесь, скорее всего, подразумевается золотая монета полсоверена весом в 3,99 г.
за твое красное словцо… Его одного достаточно, чтобы уже не жалеть об этом визите.
И она дала золотую монетку изумленному мальчишке.
С яростью в душе я распрощался с г-жой Стифф, продолжавшей сидеть в кресле, и г-ном Стиффом, тянувшем за руку мою жену в сторону сада.
– Ах, клянусь моей душой! – воскликнул я, подходя к церкви в сопровождении мальчишки, от радости прыгавшего и целовавшего монетку. – До чего глупые и злые люди!
XXVI. Как, несмотря на все мое желание, эпиталама так и не была сочинена наследующий день
Меня действительно с нетерпением ждали в церкви не только покойник, но и все его семейство.
В соответствии с нашим простым протестантским обрядом я прочитал надгробные молитвы; затем отзвучал колокольный похоронный звон и мы вышли из храма, чтобы проводить усопшего до места его последнего упокоения.
Проходя мимо двери пасторского дома, я не без чувства удовлетворения увидел, что г-н и г-жа Стифф прощаются с моей женой, готовясь сесть в свою карету.
Супруга управляющего на прощание помахала мне веером, сопроводив этот жест странной улыбкой.
Что же касается г-на Стиффа, то он не приветствовал никого, даже ее величество смерть, проходившую перед ним и повелевавшую живым, сколь бы знатны они ни были, обнажить голову и стать на колени.
На углу площади я повернул голову и увидел, что карета тронулась и покатила в сторону замка.
С сердца моего упал камень и, сопровождая дальше похоронную процессию, я мысленно вернулся к моей бедной Дженни.
Какой это ангел нежности и смирения! С каким мужеством и терпением сносила она все унижения этих выскочек!
Господин Стифф! Да что он такое, этот господин Стифф! Жалкий лакей, возвысившийся благодаря милости своего хозяина, которому он оказывал унизительные услуги, будучи его управляющим.
А мисс Роджерс! Да что она представляла собой перед тем, как стать г-жой Стифф, что, по-моему мнению, не было таким уже великим достижением?! Дочь торговца, отправившегося умирать в чужие края, поскольку на родине он не снискал уважения своими делами, она была испорчена матерью и, как говорят, не раз злоупотребляла свободой, предоставленной ей мягкосердечной женщиной.
И вот эти люди, которые презирали Дженни и меня, люди, которые могли бы остаться у себя в замке, как мы оставались в нашем пасторском доме, вмешались в нашу жизнь, чтобы растревожить и омрачить ее, нашу жизнь вдали от них, столь спокойную, счастливую, незамутненную!
Такие не совсем христианские мысли будоражили мой ум до тех пор, пока школьный учитель не предупредил меня, что моя жестикуляция отнюдь не приличествовала пастору, провожавшему покойника к его последнему пристанищу, и скорее подходила для вождя восстания, который шествует во главе банды мятежников.
Оказалось, дорогой мой Петрус, моя взволнованность выдала себя вращением глаз и жестикуляцией столь несдержанными, что они невольно вызвали у школьного учителя его своевременное замечание.
Оно возымело действие: я успокоился.
Впрочем, люди эти уехали и я очень надеялся никогда больше их не видеть.
Так что я намеревался поскорее вернуться к моей прекрасной, моей доброй, моей дорогой Дженни, день рождения которой мне предстояло отпраздновать завтра.
Это напомнило мне об эпиталаме, задуманной в ее честь; но, слава Богу, по возвращении с кладбища у меня хватит времени ее сочинить.
Я нащупал в кармане смятый лист бумаги, на котором г-жа Стифф прочла слова «К Дженни!», и этот клочок бумаги в моих пальцах, напомнив о визите наших отвратительных соседей, страшно взбудоражил мои нервы.
О дорогой мой Петрус, как хорошо, что Господь, видя доброе намерение, не принимает в расчет, как оно осуществлено!
Должен вам признаться, никогда еще человек не был похоронен так бестолково, как бедняга Блам.
Надеюсь, его душа, видя терзание моего сердца, простит меня.
Наконец, молитвы были прочитаны, могила засыпана землей, и я поспешил поскорее добраться домой, испытывая огромное желание снова увидеть Дженни и прижать ее к своему сердцу; но в эти минуты школьный учитель, видевший как я поторопился уйти, подбежал ко мне.
Я обернулся на звук его шагов.
– Ну, что еще, учитель? – спросил я.
– Дело в том, – ответил он, слегка ошеломленный выражением моего голоса, – господин пастор кажется мне сегодня очень рассеянным, и я напоминаю ему о крещении маленького Питера.
Я хлопнул себя по лбу. Ведь это была правда!
В один и тот же день я должен был совершить обряды бракосочетания, похорон и крещения.
– Ах, ей-Богу! – воскликнул я. – Маленький Питер может немножко подождать. Уверен, он сегодня ел, и, по крайней мере, раза два, тогда как я (мы проходили мимо колокольни, и я бросил взгляд на часы) голоден, я не съел еще ни крошки, хотя сейчас уже четверть третьего!
Довод показался учителю таким убедительным, что он утвердительно кивнул и повторил вслед за мной:
– Действительно, малыш может подождать. Получив такое заверение и несколько успокоившись, я зашагал к пасторскому дому.
Там меня встретила Дженни.
С первого же взгляда я заметил, что облачко грусти легло на ее милое лицо; но, когда она меня увидела, это облачко развеялось и она бросилась ко мне, открыв объятия.
Я прижал ее к груди.
Мне показалось, что я только что прошел мимо беды, не увидев ее.
Какой беды? Я ничего о ней не знал; но атмосфера была пропитана теми флюидами, Флюид – некий психический ток, излучаемый человеком.
какие источают дурные предчувствия.
Я огляделся по сторонам, словно опасаясь неожиданно увидеть страдание в траурных одеждах, притаившееся в каком-нибудь углу.
К счастью, если не считать Дженни, дом был пуст; вскоре, надо признать, ее улыбка, вначале тягостная, словно наполнила его; казалось, голос Дженни пробудил ото сна вереницу наших нежных мечтаний и сладостных воспоминаний. Я с облегчением вздохнул и тоже улыбнулся.
Мы сели за стол.
О, какой вкусной показалась мне эта еда, приготовленная прекрасными руками Дженни, посрамившими руки г-жи Стифф!
А эта оловянная посуда, на которую та мимоходом бросила презрительный взгляд, показалась мне куда привлекательнее, чем все то столовое серебро, что громоздилось на поставцах в обеденной зале замка!
Я забыл о крещении таким же образом, как забыл о похоронах, но тут к нам явился учитель и сказал, что маленький Питер кричит так сильно, что надо как можно скорее покончить с обрядом.
Было очевидно: чем раньше я пойду, тем раньше вернусь. Так что я не стал возражать. Я обнял Дженни, пообещал быть снова с ней уже через несколько минут, и поспешил к храму.
Там меня ждал довольно холодный прием.
В один день я ухитрился опоздать дважды: те, кому Бог скупо отмерил время, не любят, когда их заставляют его терять.
Зная о моих терзаниях, мои прихожане несомненно бы простили меня, если бы могли их понять.
Обряд крещения завершился.
Озабоченность меня не оставляла – это верно, но она незаметно перенеслась на другой объект.
Эта радостная мать, этот сияющий отец, эти двое свидетелей предоставили мне возможность ввести в мир еще одного христианина и тем самым направили мои мысли на образы более приятные и сюжеты более веселые.
Я говорил себе, что, вероятно, наступит час, когда мы с Дженни пойдем с нашим ребенком на руках к доброму г-ну Смиту и попросим его сделать для внука то, что я только что сделал для маленького Питера.
Этот ребенок, которого мы безусловно произведем на свет, будь то мальчик или девочка, в любом случае станет желанным и горячо любимым.
Благодаря этим мыслям я прочитал нужные молитвы столь прочувствованно, что все присутствующие были растроганы.
В тот миг, когда я осенил крестным знамением лоб младенца, препоручая его Господу, и поднял взгляд к Небу, я почувствовал, как две слезинки повисли у меня на ресницах.
– О Господи, Господи! – шептал я. – Когда же наступит и мой черед благодарить тебя за твою новую милость, о которой я прошу тебя от всего сердца, – даровать мне ребенка, который вместе со мной и после меня будет благословлять твое святое имя?..
И, словно поняв мою мысль, присутствующие провозгласили: «Аминь!»
Церемония завершилась.
Наконец-то я был свободен!
Я вернулся домой как раз в ту минуту, когда прозвонило четыре часа пополудни.
Там меня встретила Дженни; на лице ее лежало то же облачко грусти, какое я заметил двумя часами ранее.
К счастью, как и прежде, эта грусть при моем появлении исчезла.
Тем не менее я был настолько встревожен, что стал расспрашивать жену о причине ее печали; но при первых же моих словах она улыбнулась мне, обвила мою шею своими руками, заявила что я фантазер и что она не знает, о какой это грусти я говорю.
И все же убежденность в том, что какие-то странные перемены произошли в уме или сердце Дженни, обратила мою мысль к Стиффам и их визиту, и, таким образом, когда я вошел в мой кабинет с намерением приняться за эпиталаму, я думал гораздо больше об этих злополучных особах, нежели о важной работе, которую мне предстояло завершить.
Сам вид моего жилья направлял мои мысли к этой теме тем более настойчиво, что рядом с собой я видел кресло, в котором расселась г-жа Стифф; справа от меня находилась дверь в сад, через которую вышли Дженни и г-н Стифф, а слева – дверь в столовую, через которую вышел я сам, разъяренный тем обстоятельством, что оставил их двоих вместе; ярость мою питала эта непонятная печаль, в которой я застал мою жену.
Правда, стоило мне приподнять голову, как моим глазам представал очаровательный рисунок, где был изображен благословенный белый домик и у его окна моя любимая Дженни, но этот рисунок, вызвавший похвалу в ее адрес, не стал ли вместе с тем причиной неприятного замечания?
Таким образом, все вокруг меня и во мне самом говорило о ненависти, даже то, что говорило о любви.
Поскольку мне, в конечном счете, присуща твердая сила воли – она Вам известна, дорогой мой Петрус, – я решил отбросить все мои тревоги и всерьез приняться за эпиталаму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Она нам совершенно не нужна, сударыня, – объяснила Дженни с ангельской мягкостью, – мы здесь живем вот уже три месяца, и ваш визит, за который мы вам весьма признательны, сударыня, единственный, которого нас удостоили, и весьма вероятно, что пройдет еще три месяца, прежде чем состоится новый.
– О нет, нет! – воскликнул г-н Стифф. – На это и не рассчитывайте! Я испытал чересчур много удовольствия, беседуя с вами и с господином… Эх, вот я и забыл фамилию вашего супруга… Бе… Бе… Би…
– Бемрод, господин управляющий, – подсказал я.
– Ах, да, Бемрод… Я от своих слов не отрекаюсь: фамилия необычная.
– Кстати, – прервала мужа г-жа Стифф, – ведь у господина Бемрода наверняка есть свое место, кабинет, тот уголок, где он обдумывает и пишет свои прекрасные проповеди, вызывающие восхищение у наших славных крестьян.
– Да, сударыня, – подтвердил я, – у меня есть свое место… и, если вы желаете его осмотреть, так же как вы осмотрели остальную часть дома…
– Конечно же, лишь бы не слишком высоко подниматься… Ваша лестница с ее ужасными ступеньками, не покрытыми ковром, просто испытание!..
– Не беспокойтесь, сударыня, – заверил я гостью, – предстоящее путешествие ничуть вас не утомит.
Я открыл дверь бывшей спальни вдовы.
– Прошу, – пригласил я г-жу Стифф.
Она вошла первой, за ней – Дженни, а затем – г-н Стифф.
Меня удивило, как это г-н Стифф пропустил перед собой мою жену; я невольно взглянул в сторону двери, и мне показалось, будто он тихо говорит Дженни нечто такое, что заставило ее покраснеть.
Но в эту же минуту мое внимание отвлекла г-жа Стифф: подойдя к моему письменному столу, она бросила взгляд на лист бумаги, приготовленный для эпиталамы.
– «К Дженни!», – прочла она (как Вы помните, дорогой мой Петрус, заглавие стихотворения уже было написано). – «К Дженни!»… Что это?
– Пустяк, сударыня, пустяк, – воскликнул я, живо схватил листок, смял его и сунул в карман.
Проследив за моим жестом, г-жа Стифф подняла голову и взгляд ее остановился на гуаши Дженни.
– Ах-ах, какой милый рисунок, – произнесла она.
– «Какое счастье, – сказал я про себя, – что у нас нашлось хоть что-то, достойное вашего внимания».
– Вам нравится эта гуашь, сударыня? – спросил я вслух.
– Да. Взгляните-ка, господин Стифф!
– С удовольствием, сударыня, – откликнулся управляющий, – но, вы знаете, я мало что смыслю во всех этих пустяках… Здесь вроде бы изображен дом и молодая женщина у окна?
Госпожа Стифф только пожала плечами, ничуть не обеспокоенная тем, заметил или не заметил ее супруг этот вырвавшийся у нее презрительный жест.
– И кто же автор рисунка? – поинтересовалась она.
– Моя жена, сударыня. Здесь изображен дом ее отца и окно, в котором я увидел ее впервые.
– Эх, – вздохнула жена управляющего, – как же так получается, моя милочка, что, обладая таким талантом, вы не извлекаете из него никакой выгоды, которая облегчила бы вам заботы по хозяйству?
– Сударыня, – отвечала Дженни, – отец приучил меня видеть в моих занятиях живописью развлечение, а не источник доходов. Однако, если бы для нас наступил черный день, я бы подумала, нельзя ли извлечь пользу из моего слабенького таланта; впрочем, я в этом очень сомневаюсь.
Я рассвирепел.
С тех пор как я пришел, этот мужчина и эта женщина, если и открывали рот, то только лишь для того, чтобы сказать нам с Дженни что-то неприятное.
Как раз в это время ко мне пришли с сообщением, что гроб с телом усопшего уже поставлен в церкви.
В ту же минуту глухие и протяжные звуки колокола напомнили мне, что меня в самом деле там ждут.
Но мне крайне не хотелось уйти из дому и оставить жену на растерзание двух недобрых людей.
И у меня невольно вырвалось:
– Тем хуже, ей-Богу! Пусть папаша Блам подождет!
И я остался, подобный тому измученному жаждой путешественнику, который вгрызается в кислый плод и, раздраженный его кислым вкусом, все же догрызает плод до конца.
Госпожа Стифф прислушалась к звону колокола.
– Уж не умер ли кто-нибудь из вашего прихода? – спросила она.
– Да, сударыня, – подтвердил я.
– И это вы совершаете похоронный обряд?
– Да, сударыня.
– Пойдем, господин Стифф, не надо мешать господину Бемроду заниматься своими делами.
– Вы правы, сударыня, – откликнулся я, – тем более что мои дела – это дела Божьи.
– Ах, извините, извините, – оживился г-н Стифф, услышав, похоже, не без радости весть о моем уходе, – мне остается еще с помощью мисс Смит осмотреть сад.
– Что ж, осмотрите сад, мой дорогой, – сказала г-жа Стифф, – а я устала, и уж если тут оказалось довольно удобное кресло, то в нем я и отдохну.
И она в самом деле уселась в глубокое кресло.
– Идите, идите, – продолжала она, – и, если вам попадутся красивые цветы, соберите букет для меня: после нашего отъезда из Честерфилда я еще не держала в руках цветов.
– И правда, – отозвался г-н Стифф, – в замке у нас есть садовник, которому мы платим пятьдесят фунтов стерлингов в год, и этому бездельнику, только и думающему что о своей морковке и брюкве, никогда не придет в голову мысль принести вам розу… Но, сударыня, напоминайте мне об этом, и тогда каждое утро, проснувшись, вы увидите у себя в будуаре букет, и если этот прохвост хоть раз забудет поставить вам его, я его тут же прогоню! Пойдемте же, – обратился управляющий к моей жене, галантно предлагая ей руку, – покажите мне ваши заветные владения.
Дженни вопросительно взглянула на меня.
– Дорогой друг, – сказал я ей, – дайте вашу руку господину Стиффу, и, так как у меня есть еще несколько минут, я буду иметь честь сопровождать вас во время вашей экскурсии.
– Ах, господин Бемрод, – воскликнула жена управляющего, – сколь же вы не галантны! Вы ведь видите, что я остаюсь одна, и покидаете меня…
И в эту минуту, словно удерживая меня от ответа, который в моем дурном настроении мог бы оказаться не слишком любезным по отношению к г-же Стифф, дверь открылась и появившийся крестьянский мальчик, помогавший мне во время службы, сказал:
– Господин пастор, я пришел предупредить вас от имени господина учителя, что папаша Блам скучает.
– Кто это папаша Блам? – поинтересовалась супруга управляющего.
– Это покойник, сударыня, – объяснил мальчишка. Госпожа Стифф расхохоталась.
– Вы сами видите, сударыня, – сказал я ей, – при всем моем желании я вынужден вас покинуть. Мне необходимо, как вы сами сказали, заняться своими делами.
– Идите, дорогой господин Бемрод, идите, – откликнулась г-жа Стифф. Затем она подозвала мальчика.
– Держи, дружок, – сказала она, – вот тебе полкроны Английские полкроны – высокопробная серебряная монета весом 14,14 г и стоимостью в 2,5 шиллинга. Однако здесь, скорее всего, подразумевается золотая монета полсоверена весом в 3,99 г.
за твое красное словцо… Его одного достаточно, чтобы уже не жалеть об этом визите.
И она дала золотую монетку изумленному мальчишке.
С яростью в душе я распрощался с г-жой Стифф, продолжавшей сидеть в кресле, и г-ном Стиффом, тянувшем за руку мою жену в сторону сада.
– Ах, клянусь моей душой! – воскликнул я, подходя к церкви в сопровождении мальчишки, от радости прыгавшего и целовавшего монетку. – До чего глупые и злые люди!
XXVI. Как, несмотря на все мое желание, эпиталама так и не была сочинена наследующий день
Меня действительно с нетерпением ждали в церкви не только покойник, но и все его семейство.
В соответствии с нашим простым протестантским обрядом я прочитал надгробные молитвы; затем отзвучал колокольный похоронный звон и мы вышли из храма, чтобы проводить усопшего до места его последнего упокоения.
Проходя мимо двери пасторского дома, я не без чувства удовлетворения увидел, что г-н и г-жа Стифф прощаются с моей женой, готовясь сесть в свою карету.
Супруга управляющего на прощание помахала мне веером, сопроводив этот жест странной улыбкой.
Что же касается г-на Стиффа, то он не приветствовал никого, даже ее величество смерть, проходившую перед ним и повелевавшую живым, сколь бы знатны они ни были, обнажить голову и стать на колени.
На углу площади я повернул голову и увидел, что карета тронулась и покатила в сторону замка.
С сердца моего упал камень и, сопровождая дальше похоронную процессию, я мысленно вернулся к моей бедной Дженни.
Какой это ангел нежности и смирения! С каким мужеством и терпением сносила она все унижения этих выскочек!
Господин Стифф! Да что он такое, этот господин Стифф! Жалкий лакей, возвысившийся благодаря милости своего хозяина, которому он оказывал унизительные услуги, будучи его управляющим.
А мисс Роджерс! Да что она представляла собой перед тем, как стать г-жой Стифф, что, по-моему мнению, не было таким уже великим достижением?! Дочь торговца, отправившегося умирать в чужие края, поскольку на родине он не снискал уважения своими делами, она была испорчена матерью и, как говорят, не раз злоупотребляла свободой, предоставленной ей мягкосердечной женщиной.
И вот эти люди, которые презирали Дженни и меня, люди, которые могли бы остаться у себя в замке, как мы оставались в нашем пасторском доме, вмешались в нашу жизнь, чтобы растревожить и омрачить ее, нашу жизнь вдали от них, столь спокойную, счастливую, незамутненную!
Такие не совсем христианские мысли будоражили мой ум до тех пор, пока школьный учитель не предупредил меня, что моя жестикуляция отнюдь не приличествовала пастору, провожавшему покойника к его последнему пристанищу, и скорее подходила для вождя восстания, который шествует во главе банды мятежников.
Оказалось, дорогой мой Петрус, моя взволнованность выдала себя вращением глаз и жестикуляцией столь несдержанными, что они невольно вызвали у школьного учителя его своевременное замечание.
Оно возымело действие: я успокоился.
Впрочем, люди эти уехали и я очень надеялся никогда больше их не видеть.
Так что я намеревался поскорее вернуться к моей прекрасной, моей доброй, моей дорогой Дженни, день рождения которой мне предстояло отпраздновать завтра.
Это напомнило мне об эпиталаме, задуманной в ее честь; но, слава Богу, по возвращении с кладбища у меня хватит времени ее сочинить.
Я нащупал в кармане смятый лист бумаги, на котором г-жа Стифф прочла слова «К Дженни!», и этот клочок бумаги в моих пальцах, напомнив о визите наших отвратительных соседей, страшно взбудоражил мои нервы.
О дорогой мой Петрус, как хорошо, что Господь, видя доброе намерение, не принимает в расчет, как оно осуществлено!
Должен вам признаться, никогда еще человек не был похоронен так бестолково, как бедняга Блам.
Надеюсь, его душа, видя терзание моего сердца, простит меня.
Наконец, молитвы были прочитаны, могила засыпана землей, и я поспешил поскорее добраться домой, испытывая огромное желание снова увидеть Дженни и прижать ее к своему сердцу; но в эти минуты школьный учитель, видевший как я поторопился уйти, подбежал ко мне.
Я обернулся на звук его шагов.
– Ну, что еще, учитель? – спросил я.
– Дело в том, – ответил он, слегка ошеломленный выражением моего голоса, – господин пастор кажется мне сегодня очень рассеянным, и я напоминаю ему о крещении маленького Питера.
Я хлопнул себя по лбу. Ведь это была правда!
В один и тот же день я должен был совершить обряды бракосочетания, похорон и крещения.
– Ах, ей-Богу! – воскликнул я. – Маленький Питер может немножко подождать. Уверен, он сегодня ел, и, по крайней мере, раза два, тогда как я (мы проходили мимо колокольни, и я бросил взгляд на часы) голоден, я не съел еще ни крошки, хотя сейчас уже четверть третьего!
Довод показался учителю таким убедительным, что он утвердительно кивнул и повторил вслед за мной:
– Действительно, малыш может подождать. Получив такое заверение и несколько успокоившись, я зашагал к пасторскому дому.
Там меня встретила Дженни.
С первого же взгляда я заметил, что облачко грусти легло на ее милое лицо; но, когда она меня увидела, это облачко развеялось и она бросилась ко мне, открыв объятия.
Я прижал ее к груди.
Мне показалось, что я только что прошел мимо беды, не увидев ее.
Какой беды? Я ничего о ней не знал; но атмосфера была пропитана теми флюидами, Флюид – некий психический ток, излучаемый человеком.
какие источают дурные предчувствия.
Я огляделся по сторонам, словно опасаясь неожиданно увидеть страдание в траурных одеждах, притаившееся в каком-нибудь углу.
К счастью, если не считать Дженни, дом был пуст; вскоре, надо признать, ее улыбка, вначале тягостная, словно наполнила его; казалось, голос Дженни пробудил ото сна вереницу наших нежных мечтаний и сладостных воспоминаний. Я с облегчением вздохнул и тоже улыбнулся.
Мы сели за стол.
О, какой вкусной показалась мне эта еда, приготовленная прекрасными руками Дженни, посрамившими руки г-жи Стифф!
А эта оловянная посуда, на которую та мимоходом бросила презрительный взгляд, показалась мне куда привлекательнее, чем все то столовое серебро, что громоздилось на поставцах в обеденной зале замка!
Я забыл о крещении таким же образом, как забыл о похоронах, но тут к нам явился учитель и сказал, что маленький Питер кричит так сильно, что надо как можно скорее покончить с обрядом.
Было очевидно: чем раньше я пойду, тем раньше вернусь. Так что я не стал возражать. Я обнял Дженни, пообещал быть снова с ней уже через несколько минут, и поспешил к храму.
Там меня ждал довольно холодный прием.
В один день я ухитрился опоздать дважды: те, кому Бог скупо отмерил время, не любят, когда их заставляют его терять.
Зная о моих терзаниях, мои прихожане несомненно бы простили меня, если бы могли их понять.
Обряд крещения завершился.
Озабоченность меня не оставляла – это верно, но она незаметно перенеслась на другой объект.
Эта радостная мать, этот сияющий отец, эти двое свидетелей предоставили мне возможность ввести в мир еще одного христианина и тем самым направили мои мысли на образы более приятные и сюжеты более веселые.
Я говорил себе, что, вероятно, наступит час, когда мы с Дженни пойдем с нашим ребенком на руках к доброму г-ну Смиту и попросим его сделать для внука то, что я только что сделал для маленького Питера.
Этот ребенок, которого мы безусловно произведем на свет, будь то мальчик или девочка, в любом случае станет желанным и горячо любимым.
Благодаря этим мыслям я прочитал нужные молитвы столь прочувствованно, что все присутствующие были растроганы.
В тот миг, когда я осенил крестным знамением лоб младенца, препоручая его Господу, и поднял взгляд к Небу, я почувствовал, как две слезинки повисли у меня на ресницах.
– О Господи, Господи! – шептал я. – Когда же наступит и мой черед благодарить тебя за твою новую милость, о которой я прошу тебя от всего сердца, – даровать мне ребенка, который вместе со мной и после меня будет благословлять твое святое имя?..
И, словно поняв мою мысль, присутствующие провозгласили: «Аминь!»
Церемония завершилась.
Наконец-то я был свободен!
Я вернулся домой как раз в ту минуту, когда прозвонило четыре часа пополудни.
Там меня встретила Дженни; на лице ее лежало то же облачко грусти, какое я заметил двумя часами ранее.
К счастью, как и прежде, эта грусть при моем появлении исчезла.
Тем не менее я был настолько встревожен, что стал расспрашивать жену о причине ее печали; но при первых же моих словах она улыбнулась мне, обвила мою шею своими руками, заявила что я фантазер и что она не знает, о какой это грусти я говорю.
И все же убежденность в том, что какие-то странные перемены произошли в уме или сердце Дженни, обратила мою мысль к Стиффам и их визиту, и, таким образом, когда я вошел в мой кабинет с намерением приняться за эпиталаму, я думал гораздо больше об этих злополучных особах, нежели о важной работе, которую мне предстояло завершить.
Сам вид моего жилья направлял мои мысли к этой теме тем более настойчиво, что рядом с собой я видел кресло, в котором расселась г-жа Стифф; справа от меня находилась дверь в сад, через которую вышли Дженни и г-н Стифф, а слева – дверь в столовую, через которую вышел я сам, разъяренный тем обстоятельством, что оставил их двоих вместе; ярость мою питала эта непонятная печаль, в которой я застал мою жену.
Правда, стоило мне приподнять голову, как моим глазам представал очаровательный рисунок, где был изображен благословенный белый домик и у его окна моя любимая Дженни, но этот рисунок, вызвавший похвалу в ее адрес, не стал ли вместе с тем причиной неприятного замечания?
Таким образом, все вокруг меня и во мне самом говорило о ненависти, даже то, что говорило о любви.
Поскольку мне, в конечном счете, присуща твердая сила воли – она Вам известна, дорогой мой Петрус, – я решил отбросить все мои тревоги и всерьез приняться за эпиталаму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84