так что пастор по чьему-то совету решил похоронить вашу дочь без промедления, а затем сжечь все вещи, какими она пользовалась.
– Похоронить мою дочь без промедления! Сжечь все вещи, какими она пользовалась! Что это вы такое говорите?
– Говорю правду. Болезнь у нее была заразная, а доказывается это уже тем, что корова, дававшая молоко для вашей дочери, сдохла, а вторая корова заболела. Так что надо поторопиться с погребением вашей дочери, чтобы зараза не распространилась по всей деревне.
Я перевела взгляд на это тело, словно хранимое божественным дыханием: утратив красоту жизни, оно обрело красоту смерти.
– О Боже мой, Боже! – вырвалось у меня. – Неужели же люди так и будут преследовать меня до самого конца?!
– И к тому же, – продолжала старуха, – этот достойный господин Драммонд (так звали пастора) – да хранит его Господь! – поторопился отправить подальше отсюда свою жену и сыновей.
– Где же они?
– Не знаю; быть может, в Милфорде или в Пембруке, куда он их отослал, опасаясь заразы. Бедная госпожа Драммонд, она так любит своих детей, что умерла бы, если бы потеряла одного из близнецов!
– Она не умрет, ведь я не умерла, – возразила я. – Ладно, идите!
– Но я пришла завернуть тело вашей дочери в саван…
– Вы пришли завернуть тело моей дочери в саван, хотя вам сказали, что она умерла от заразной болезни?
– Разумеется.
– Так что же сами вы не боитесь заразы?
– То-то и оно, что боюсь.
– Тогда почему же вы подвергаете себя опасности?
– Потому что это мое ремесло, добрая женщина.
– Скверное у вас ремесло, если оно вынуждает вас подвергать себя такой опасности! – заявила я не без насмешки.
– Что вы хотите, – смиренно отозвалась старуха, – ведь надо же как-то жить.
И она подошла к кровати моего ребенка. Но я встала между ней и телом Бетси.
– Благодарю вас, бедная женщина, – сказала я ей, – за то, что вы хотели позаботиться о моей дочери, хоть и не бескорыстно; но никто, кроме меня, не коснется моей дорогой мертвой девочки.
– Но господин пастор заплатил мне.
– Скажите ему, что вы выполнили вашу погребальную работу, и деньги, которые вам была даны, останутся при вас.
– В таком случае, все к лучшему… К вашим услугам, добрая женщина.
– Прощайте! Старуха ушла.
Итак, это пастор заставил выкопать могилу; это пастор заказал гроб; это пастор прислал женщину, чтобы она подготовила умершую к погребению; это пастор торопил с похоронами – и все это из опасений за здоровье жены и детей.
Удивляло меня и то, что оба эти злые близнецы с таким равнодушием отнеслись к смерти моей дочери.
Что я видела все яснее во всем происходящем, так это то, что меня принуждали расстаться с дочерью на день раньше, чем я предполагала.
Если бы я попыталась бороться за то, чтобы дорогая мне покойница оставалась у меня в доме еще сутки, мне воспротивилась бы вся деревня.
Так что я начала обряжать умершую.
Я расчесала ее прекрасные длинные волосы и расположила их справа и слева вдоль тела.
Они протянулись ниже колен.
Я скрестила руки Бетси на ее груди.
Выбрав в шкафу самую тонкую из оставшихся у нас простынь, я начала зашивать саван с ног, чтобы видеть дорогое лицо как можно дольше.
Приблизившись к лицу Бетси, я остановилась.
Я не хотела лишать себя возможности видеть это ангельское личико до самой последней минуты.
Впрочем, мне надо было сделать кое-что другое.
Я взяла подушку, с детства служившую Бетси, и положила ее в гроб.
По крайней мере, теперь ее голова будет покоиться на мягком.
Затем, взяв Бетси на руки, я уложила дочь на ее последнее ложе.
Господи Боже мой, почему это последнее ложе столь узко, что в нем не найдется места для двоих?!
В это мгновение в комнату вошли ризничий и столяр.
– Вы знаете, что похороны назначены на одиннадцать? – спросил ризничий.
– Нет, не знаю, – откликнулась я, – однако делайте то, что считаете нужным.
Ризничий вышел, а столяр остался.
– Что еще вам нужно? – спросила я.
– Я пришел заколотить гроб, – объяснил он.
– К чему такая спешка?
– Через четверть часа нужно будет отнести тело в церковь.
– В таком случае действуйте.
Я поцеловала дочь в ледяные губы и снова принялась зашивать на ней саван.
Дойдя до глаз Бетси, я поцеловала их в последний раз и завершила скорбную работу.
Покрывало вечности легло на лицо моей дочери.
Я пошла лечь на кровать Бетси, на то место, где она лежала, вместиться в то углубление, которое оставило в постели тело моего ребенка.
– О зараза, зараза! – вырвалось у меня. – Если ты так страшна, так жестока, так неумолима, почему же не берешь меня, почему не укладываешь в фоб рядом с моей дочерью?!
Прозвучал первый удар молотка, я пронзительно закричала и бросилась к изножью кровати.
– О, смилуйтесь, друг мой, смилуйтесь! – умоляла я. – Подождите еще хоть одну секундочку! Подождите!
У столяра достало благочестия подождать.
Я встала на колени и еще раз, теперь уже через саван, поцеловала глаза и губы моего ребенка; затем, откинув голову назад, заламывая руки и закрывая ладонями уши, я заняла на кровати место, только что покинутое мною.
– А теперь действуйте, – сказала я столяру. Зазвучали равномерные удары молотка.
Нет, нет, нет, Пресвятая Дева Мария страдала не больше, чем я, когда она слышала удары молотка, прибивавшего ее сына к кресту.
Тщетно закрывала я ладонями уши, до боли сжимая голову, – я слышала каждый удар, и мне казалось, что каждый удар вбивает гвоздь в мое сердце.
Но вот удары прекратились.
Я обернулась: работа гробовщика была завершена; столяр рукавом вытирал пот со лба.
Однако час настал. Зазвучал церковный колокол. Вошли два носильщика.
– Где это? – спросили они. Столяр указал им рукой на гроб.
Мне хотелось отсрочить минуту, когда вынесут из дома тело моего ребенка.
– Почему не пришел пастор? – спросила я.
– Он ждет тело в церкви, – ответили носильщики и, взяв гроб, поставили его себе на плечи.
– Удивительное дело! Гроб-то не тяжелый! – воскликнули они. – Не всегда приходится выполнять такой легкий труд.
Они спустились по лестнице. Я последовала за ними.
XXVI. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Окончание)
Я не могла бы описать точно, что со мной происходило начиная с этой минуты и в течение двух-трех ближайших дней.
У меня остались только смутные воспоминания, подобные сновидению.
Мне вспоминаются холодные плиты, на которых я распростерлась во время заупокойной службы; медленные мрачные песнопения, показавшиеся мне, однако, очень короткими; печальное паломничество от церкви на кладбище, совершенное мною в полном одиночестве, поскольку из-за страха заразиться все держались в стороне от меня; шорох земли, сыплющейся на гроб; затем прохладная вечерняя роса, которая привела меня в чувство.
Была уже ночь; я лежала у могилы моей дочери.
Не сознавая, что делаю, я встала, взяла горсть земли, прижала к груди и пошла домой медленно, опустив голову, то и дело шепча:
– Прощай… прощай… прощай!..
Во дворе пасторского дома дети играли и смеялись, танцуя вокруг большого костра; среди этих детей выделялись сыновья пастора – самые веселые и самые шумные.
Они вернулись в отцовский дом, ибо пастору уже нечего было за них опасаться: мою дочь похоронили.
При моем приближении все дети бросились бежать с криком:
– Дама в сером! Дама в сером!
Я внушала ужас всем этим несчастным малышам; почему? Я ничего не понимала.
Впрочем, мне это было безразлично. Теперь, когда дочь моя умерла, я стала ненавидеть детей.
А в особенности этих двух противных близнецов, таких шумных и насмешливых.
Вернувшись в мою комнатку, я заперла дверь и, не зажигая лампы, направилась прямо к кровати Элизабет.
Я испытывала какое-то утешение при мысли, что сейчас лягу в постель, которая отныне станет моей.
Когда настанет мой черед, мне будет так легко умереть на том же ложе, где умерла моя дочь!
Но тщетно пыталась я в темноте нащупать кровать: ее, ставшую для меня алтарем, больше не было!
Нельзя было поверить в ее исчезновение.
Я зажгла лампу.
Место, где стояла кровать, оказалось пустым.
Исчезла не только кровать Бетси, но и все предметы, которыми пользовался мой ребенок.
Тогда я вспомнила о том, что говорила мне старуха, пришедшая обрядить умершую: по ее словам, все, что принадлежало Бетси, все, к чему она прикасалась, должны были уничтожить из страха заражения.
Увиденный мною во дворе костер, вокруг которого со смехом танцевали дети, как раз и был тем пламенем, которое поглотило все принадлежавшее моему ребенку.
Теперь от дочери у меня осталась только маленькая монетка, которую Бетси дала мне на улице Милфорда в тот день, когда она приняла меня за нищую.
Я порывисто поднесла монетку к губам и вновь поклялась, что не расстанусь с ней и в свой смертный час.
Затем, разбитая, уничтоженная, лихорадочно возбужденная, уже не в силах плакать и готовая проклинать, я бросилась на свою постель.
Повторяю, мне трудно было бы рассказать во всех подробностях о моей жизни на протяжении трех-четырех дней после смерти и погребения моей девочки.
Как я уже говорила, у меня оставалось четыре или пять пенсов; я выходила только раз в день, чтобы купить немного хлеба.
На всем пути я слышала, как люди повторяли с ужасом:
– Дама в сером! Дама в сером!
Дети убегали, женщины приоткрывали двери и тут же закрывали их, а я, холодная и бесстрастная, шла, вызывая на своем пути ужас, о причине которого мне ничего не было известно.
Вероятно, я так и не узнала бы ее, если бы однажды утром не оказалась без единого пенса.
Я стала нечувствительной ко всему, кроме насмешек со стороны пасторских сыновей; похоже, глубокое страдание, пожиравшее меня, давало им какой-то непонятный повод для радости; уходила ли я или возвращалась, они вечно оказывались у меня на дороге.
Один вид этих детей разбивал мне сердце и будоражил ум.
Я бессознательно чувствовала, что если со мной и случится новая беда, придет она с этой стороны.
Но какое еще несчастье, если только оно заслуживало этого названия, могло меня настигнуть после несчастья, жертвой которого я оказалась?!
Итак, в тот день, когда у меня не осталось ни одного пенса, я вышла из дома, чтобы попросить у булочника кусок хлеба.
Увидев меня, он отрезал обычную порцию хлеба.
– Нет, это слишком много, – заметила я.
– Почему же?
– Потому что у меня уже нет денег и я пришла попросить у вас хлеба как подаяния.
Булочник разрезал кусок на две части и дал мне меньшую из двух половин.
– Скажите, правда ли то, что говорят в деревне? – л спросил он.
– А что говорят?
– Говорят, что однажды ночью вы были на горе вместе с пастухом из Нарберта и нищим и что там вы продали душу Сатане и с тех пор не испытываете никакой из нужд рода человеческого?
– Если бы я и продала душу Сатане, то только ради спасения моей дочери и, следовательно, тогда она не была бы мертва; если бы я не испытывала никакой из нужд рода человеческого, я не пришла бы просить у вас кусок хлеба.
Пожав плечами, я возвратилась в пасторский дом.
Теперь мне стал понятен ужас, который я внушала крестьянам.
Меня подозревали в сношениях с врагом рода человеческого.
Я поняла, что все эти слухи распространяют дети пастора, и моя ненависть к ним стала еще сильней.
Возвращаясь домой, я всегда приходила посидеть на кладбище между могилами дочери и мужа.
С большим трудом я принесла туда большой камень и целыми часами сидела на нем неподвижно, согнувшись, жив руки на коленях, ничего вокруг не замечая, погрузившись в одно воспоминание и обдумывая одну и ту же мысль.
Затем наступал вечер, и я возвращалась в свою комнату, еще в одну могилу, единственное преимущество которой по сравнению с другими могилами состояло в том, что она была пустой.
И вот вчера вечером, 27 сентября, когда я собралась уходить с кладбища, калитка в ограде между кладбищем и пасторским двором оказалась запертой.
То была новая злая выходка пасторских близнецов.
Сомневаться в этом не приходилось: подняв голову, я увидел их лица в открытом чердачном окне.
Окно это выходило на кладбище.
Оба забрались на чердак, чтобы оттуда со злорадством наблюдать за моим замешательством.
Я даже не пыталась открыть эту калитку, что несомненно не удалось бы, и направилась к главному входу на кладбище, но ворота там тоже оказались запертыми.
Тогда я возвратилась и села на свой камень.
Разве не здесь я проводила часть моей жизни?
Какая разница, когда оставаться здесь: днем или ночью?
Правда, ночью становилось холоднее, но разве я ощущала холод?
В пять часов утра через главный вход пришел могильщик, чтобы наметить место для новой могилы.
Он нашел меня закоченевшей, неподвижной и онемелой, словно статуя, на том же месте, где я сидела накануне.
Могильщик подошел ко мне, потряс за плечо и разбудил меня.
Выйдя через открытые ворота и не вымолвив ни слова, я, словно привидение, обогнула площадь и возвратилась в свою комнату.
Близнецы, едва проснувшись, помчались к калитке, соединяющей двор пасторского дома с кладбищем.
Она по-прежнему была заперта.
Дети осторожно ее приоткрыли и осмотрели кладбище.
Меня там уже не было.
Могильщик тоже ушел оттуда.
Как же дама в сером вышла оттуда?
Быть может, она не ушла с кладбища, а спряталась в каком-нибудь его уголке? Быть может, за каким-нибудь кладбищенским деревом она нашла укрытие от ночного холода?
Близнецы не отважились ступить за кладбищенскую ограду, так как я вызывала у них ужас, который был ничуть не меньше их любопытства.
Они поднялись на чердак, где я их заметила накануне: дверь его соседствует с дверью моей комнаты.
Осматривая кладбище с чердака, дети убедились, что оно совершенно безлюдно.
Я угадывала и словно видела воочию весь этот их ловкий прием, поскольку слышала быстрый топот их ног по лестнице.
Спускаясь с чердака, близнецы вновь прошли перед моей дверью, но на этот раз они здесь остановились.
Вернулась я в свою комнату или не вернулась? Вот что они решили выяснить.
Сделать это было очень просто: стоило только посмотреть в замочную скважину.
Увы, в моем безмерном горе мне не следовало обращать внимания на злые выходки детей.
Однако, напротив, их преследования становились для меня нестерпимы.
В тот миг, когда они наклонились, чтобы посмотреть в замочную скважину, я рывком открыла дверь и, появившись на пороге, грозная, с поднятой рукой, крикнула им:
– Дрянные мальчишки!..
От неожиданности они закричали и бросились бежать вниз по лестнице.
Но лестница была крутой и узкой, старший брат налетел на младшего и столкнул его со ступеньки…
Послышался возглас ужаса, сильный удар, а вслед за ним крик боли.
Я захлопнула дверь, вся дрожа от испуга.
Мне стало ясно: только что случилось большое несчастье и я стала его невольной причиной.
Вслед за криком боли послышался беспорядочный топот, плач, рыдания.
Затем кто-то, тяжело ступая, поднялся по лестнице.
Дверь открылась; на пороге стоял пастор с окровавленным сыном на руках.
У ребенка был разбит череп.
– Несчастная! – произнес пастор. – Смотри, что ты наделала!
Я могла бы рассказать, как все произошло; я могла бы рассказать о постоянном преследовании со стороны этих двух злобных близнецов; но что скажешь отцу, оплакивающему сына?!
Я накинула на голову покрывало и не произнесла в ответ ни слова.
В эту минуту ребенок вздохнул.
– О! – воскликнул его отец. – Он еще жив… На помощь! На помощь!
И он стремительно сбежал вниз по лестнице, думая теперь только об одном – о том, что его ребенок жив и, быть может, еще есть время его спасти.
Послали за врачом в Мил форд.
Он приехал.
Это был тот самый врач, который лечил Бетси.
В три часа пополудни он поднялся ко мне.
– Ну как? – спросила я.
– Да что как, – откликнулся он, – мальчик умер. Я вздохнула.
– Вы ведь знаете, – продолжал врач, – что значит потерять ребенка?
– О, у них-то было, во всяком случае, два сына.
– Того, кого теряют, всегда любят сильнее. Я снова вздохнула.
– Вы понимаете – продолжал доктор, – что после такого несчастья вам нельзя оставаться в этом доме?
– Вдова пастора имеет право оставаться до самой смерти в том же доме, где жил ее покойный муж.
– А предусмотрен ли случай, когда эта вдова оказалась бы виновницей смерти ребенка?
Я опять вздохнула.
– Его родители хотели сами подняться сюда, чтобы выгнать вас из дома, вытащить во двор, и, быть может, восстановить против вас всю деревню, но я этому воспротивился. Мне пришлось сказать, что схожу к вам сам, и вот я здесь.
– Однако право остается за мной, – пробормотала я.
– Да, но то, что произошло, против вас. Окружающие вас крестьяне грубы и невежественны, а грубые и невежественные люди легко становятся злыми. Они считают вас ведьмой, нечестивицей; не исключено, что они сочтут богоугодным делом разорвать вас на куски…
– Неужели так уж нужно, чтобы я покинула эту комнату, где умерла моя дочь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Похоронить мою дочь без промедления! Сжечь все вещи, какими она пользовалась! Что это вы такое говорите?
– Говорю правду. Болезнь у нее была заразная, а доказывается это уже тем, что корова, дававшая молоко для вашей дочери, сдохла, а вторая корова заболела. Так что надо поторопиться с погребением вашей дочери, чтобы зараза не распространилась по всей деревне.
Я перевела взгляд на это тело, словно хранимое божественным дыханием: утратив красоту жизни, оно обрело красоту смерти.
– О Боже мой, Боже! – вырвалось у меня. – Неужели же люди так и будут преследовать меня до самого конца?!
– И к тому же, – продолжала старуха, – этот достойный господин Драммонд (так звали пастора) – да хранит его Господь! – поторопился отправить подальше отсюда свою жену и сыновей.
– Где же они?
– Не знаю; быть может, в Милфорде или в Пембруке, куда он их отослал, опасаясь заразы. Бедная госпожа Драммонд, она так любит своих детей, что умерла бы, если бы потеряла одного из близнецов!
– Она не умрет, ведь я не умерла, – возразила я. – Ладно, идите!
– Но я пришла завернуть тело вашей дочери в саван…
– Вы пришли завернуть тело моей дочери в саван, хотя вам сказали, что она умерла от заразной болезни?
– Разумеется.
– Так что же сами вы не боитесь заразы?
– То-то и оно, что боюсь.
– Тогда почему же вы подвергаете себя опасности?
– Потому что это мое ремесло, добрая женщина.
– Скверное у вас ремесло, если оно вынуждает вас подвергать себя такой опасности! – заявила я не без насмешки.
– Что вы хотите, – смиренно отозвалась старуха, – ведь надо же как-то жить.
И она подошла к кровати моего ребенка. Но я встала между ней и телом Бетси.
– Благодарю вас, бедная женщина, – сказала я ей, – за то, что вы хотели позаботиться о моей дочери, хоть и не бескорыстно; но никто, кроме меня, не коснется моей дорогой мертвой девочки.
– Но господин пастор заплатил мне.
– Скажите ему, что вы выполнили вашу погребальную работу, и деньги, которые вам была даны, останутся при вас.
– В таком случае, все к лучшему… К вашим услугам, добрая женщина.
– Прощайте! Старуха ушла.
Итак, это пастор заставил выкопать могилу; это пастор заказал гроб; это пастор прислал женщину, чтобы она подготовила умершую к погребению; это пастор торопил с похоронами – и все это из опасений за здоровье жены и детей.
Удивляло меня и то, что оба эти злые близнецы с таким равнодушием отнеслись к смерти моей дочери.
Что я видела все яснее во всем происходящем, так это то, что меня принуждали расстаться с дочерью на день раньше, чем я предполагала.
Если бы я попыталась бороться за то, чтобы дорогая мне покойница оставалась у меня в доме еще сутки, мне воспротивилась бы вся деревня.
Так что я начала обряжать умершую.
Я расчесала ее прекрасные длинные волосы и расположила их справа и слева вдоль тела.
Они протянулись ниже колен.
Я скрестила руки Бетси на ее груди.
Выбрав в шкафу самую тонкую из оставшихся у нас простынь, я начала зашивать саван с ног, чтобы видеть дорогое лицо как можно дольше.
Приблизившись к лицу Бетси, я остановилась.
Я не хотела лишать себя возможности видеть это ангельское личико до самой последней минуты.
Впрочем, мне надо было сделать кое-что другое.
Я взяла подушку, с детства служившую Бетси, и положила ее в гроб.
По крайней мере, теперь ее голова будет покоиться на мягком.
Затем, взяв Бетси на руки, я уложила дочь на ее последнее ложе.
Господи Боже мой, почему это последнее ложе столь узко, что в нем не найдется места для двоих?!
В это мгновение в комнату вошли ризничий и столяр.
– Вы знаете, что похороны назначены на одиннадцать? – спросил ризничий.
– Нет, не знаю, – откликнулась я, – однако делайте то, что считаете нужным.
Ризничий вышел, а столяр остался.
– Что еще вам нужно? – спросила я.
– Я пришел заколотить гроб, – объяснил он.
– К чему такая спешка?
– Через четверть часа нужно будет отнести тело в церковь.
– В таком случае действуйте.
Я поцеловала дочь в ледяные губы и снова принялась зашивать на ней саван.
Дойдя до глаз Бетси, я поцеловала их в последний раз и завершила скорбную работу.
Покрывало вечности легло на лицо моей дочери.
Я пошла лечь на кровать Бетси, на то место, где она лежала, вместиться в то углубление, которое оставило в постели тело моего ребенка.
– О зараза, зараза! – вырвалось у меня. – Если ты так страшна, так жестока, так неумолима, почему же не берешь меня, почему не укладываешь в фоб рядом с моей дочерью?!
Прозвучал первый удар молотка, я пронзительно закричала и бросилась к изножью кровати.
– О, смилуйтесь, друг мой, смилуйтесь! – умоляла я. – Подождите еще хоть одну секундочку! Подождите!
У столяра достало благочестия подождать.
Я встала на колени и еще раз, теперь уже через саван, поцеловала глаза и губы моего ребенка; затем, откинув голову назад, заламывая руки и закрывая ладонями уши, я заняла на кровати место, только что покинутое мною.
– А теперь действуйте, – сказала я столяру. Зазвучали равномерные удары молотка.
Нет, нет, нет, Пресвятая Дева Мария страдала не больше, чем я, когда она слышала удары молотка, прибивавшего ее сына к кресту.
Тщетно закрывала я ладонями уши, до боли сжимая голову, – я слышала каждый удар, и мне казалось, что каждый удар вбивает гвоздь в мое сердце.
Но вот удары прекратились.
Я обернулась: работа гробовщика была завершена; столяр рукавом вытирал пот со лба.
Однако час настал. Зазвучал церковный колокол. Вошли два носильщика.
– Где это? – спросили они. Столяр указал им рукой на гроб.
Мне хотелось отсрочить минуту, когда вынесут из дома тело моего ребенка.
– Почему не пришел пастор? – спросила я.
– Он ждет тело в церкви, – ответили носильщики и, взяв гроб, поставили его себе на плечи.
– Удивительное дело! Гроб-то не тяжелый! – воскликнули они. – Не всегда приходится выполнять такой легкий труд.
Они спустились по лестнице. Я последовала за ними.
XXVI. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Окончание)
Я не могла бы описать точно, что со мной происходило начиная с этой минуты и в течение двух-трех ближайших дней.
У меня остались только смутные воспоминания, подобные сновидению.
Мне вспоминаются холодные плиты, на которых я распростерлась во время заупокойной службы; медленные мрачные песнопения, показавшиеся мне, однако, очень короткими; печальное паломничество от церкви на кладбище, совершенное мною в полном одиночестве, поскольку из-за страха заразиться все держались в стороне от меня; шорох земли, сыплющейся на гроб; затем прохладная вечерняя роса, которая привела меня в чувство.
Была уже ночь; я лежала у могилы моей дочери.
Не сознавая, что делаю, я встала, взяла горсть земли, прижала к груди и пошла домой медленно, опустив голову, то и дело шепча:
– Прощай… прощай… прощай!..
Во дворе пасторского дома дети играли и смеялись, танцуя вокруг большого костра; среди этих детей выделялись сыновья пастора – самые веселые и самые шумные.
Они вернулись в отцовский дом, ибо пастору уже нечего было за них опасаться: мою дочь похоронили.
При моем приближении все дети бросились бежать с криком:
– Дама в сером! Дама в сером!
Я внушала ужас всем этим несчастным малышам; почему? Я ничего не понимала.
Впрочем, мне это было безразлично. Теперь, когда дочь моя умерла, я стала ненавидеть детей.
А в особенности этих двух противных близнецов, таких шумных и насмешливых.
Вернувшись в мою комнатку, я заперла дверь и, не зажигая лампы, направилась прямо к кровати Элизабет.
Я испытывала какое-то утешение при мысли, что сейчас лягу в постель, которая отныне станет моей.
Когда настанет мой черед, мне будет так легко умереть на том же ложе, где умерла моя дочь!
Но тщетно пыталась я в темноте нащупать кровать: ее, ставшую для меня алтарем, больше не было!
Нельзя было поверить в ее исчезновение.
Я зажгла лампу.
Место, где стояла кровать, оказалось пустым.
Исчезла не только кровать Бетси, но и все предметы, которыми пользовался мой ребенок.
Тогда я вспомнила о том, что говорила мне старуха, пришедшая обрядить умершую: по ее словам, все, что принадлежало Бетси, все, к чему она прикасалась, должны были уничтожить из страха заражения.
Увиденный мною во дворе костер, вокруг которого со смехом танцевали дети, как раз и был тем пламенем, которое поглотило все принадлежавшее моему ребенку.
Теперь от дочери у меня осталась только маленькая монетка, которую Бетси дала мне на улице Милфорда в тот день, когда она приняла меня за нищую.
Я порывисто поднесла монетку к губам и вновь поклялась, что не расстанусь с ней и в свой смертный час.
Затем, разбитая, уничтоженная, лихорадочно возбужденная, уже не в силах плакать и готовая проклинать, я бросилась на свою постель.
Повторяю, мне трудно было бы рассказать во всех подробностях о моей жизни на протяжении трех-четырех дней после смерти и погребения моей девочки.
Как я уже говорила, у меня оставалось четыре или пять пенсов; я выходила только раз в день, чтобы купить немного хлеба.
На всем пути я слышала, как люди повторяли с ужасом:
– Дама в сером! Дама в сером!
Дети убегали, женщины приоткрывали двери и тут же закрывали их, а я, холодная и бесстрастная, шла, вызывая на своем пути ужас, о причине которого мне ничего не было известно.
Вероятно, я так и не узнала бы ее, если бы однажды утром не оказалась без единого пенса.
Я стала нечувствительной ко всему, кроме насмешек со стороны пасторских сыновей; похоже, глубокое страдание, пожиравшее меня, давало им какой-то непонятный повод для радости; уходила ли я или возвращалась, они вечно оказывались у меня на дороге.
Один вид этих детей разбивал мне сердце и будоражил ум.
Я бессознательно чувствовала, что если со мной и случится новая беда, придет она с этой стороны.
Но какое еще несчастье, если только оно заслуживало этого названия, могло меня настигнуть после несчастья, жертвой которого я оказалась?!
Итак, в тот день, когда у меня не осталось ни одного пенса, я вышла из дома, чтобы попросить у булочника кусок хлеба.
Увидев меня, он отрезал обычную порцию хлеба.
– Нет, это слишком много, – заметила я.
– Почему же?
– Потому что у меня уже нет денег и я пришла попросить у вас хлеба как подаяния.
Булочник разрезал кусок на две части и дал мне меньшую из двух половин.
– Скажите, правда ли то, что говорят в деревне? – л спросил он.
– А что говорят?
– Говорят, что однажды ночью вы были на горе вместе с пастухом из Нарберта и нищим и что там вы продали душу Сатане и с тех пор не испытываете никакой из нужд рода человеческого?
– Если бы я и продала душу Сатане, то только ради спасения моей дочери и, следовательно, тогда она не была бы мертва; если бы я не испытывала никакой из нужд рода человеческого, я не пришла бы просить у вас кусок хлеба.
Пожав плечами, я возвратилась в пасторский дом.
Теперь мне стал понятен ужас, который я внушала крестьянам.
Меня подозревали в сношениях с врагом рода человеческого.
Я поняла, что все эти слухи распространяют дети пастора, и моя ненависть к ним стала еще сильней.
Возвращаясь домой, я всегда приходила посидеть на кладбище между могилами дочери и мужа.
С большим трудом я принесла туда большой камень и целыми часами сидела на нем неподвижно, согнувшись, жив руки на коленях, ничего вокруг не замечая, погрузившись в одно воспоминание и обдумывая одну и ту же мысль.
Затем наступал вечер, и я возвращалась в свою комнату, еще в одну могилу, единственное преимущество которой по сравнению с другими могилами состояло в том, что она была пустой.
И вот вчера вечером, 27 сентября, когда я собралась уходить с кладбища, калитка в ограде между кладбищем и пасторским двором оказалась запертой.
То была новая злая выходка пасторских близнецов.
Сомневаться в этом не приходилось: подняв голову, я увидел их лица в открытом чердачном окне.
Окно это выходило на кладбище.
Оба забрались на чердак, чтобы оттуда со злорадством наблюдать за моим замешательством.
Я даже не пыталась открыть эту калитку, что несомненно не удалось бы, и направилась к главному входу на кладбище, но ворота там тоже оказались запертыми.
Тогда я возвратилась и села на свой камень.
Разве не здесь я проводила часть моей жизни?
Какая разница, когда оставаться здесь: днем или ночью?
Правда, ночью становилось холоднее, но разве я ощущала холод?
В пять часов утра через главный вход пришел могильщик, чтобы наметить место для новой могилы.
Он нашел меня закоченевшей, неподвижной и онемелой, словно статуя, на том же месте, где я сидела накануне.
Могильщик подошел ко мне, потряс за плечо и разбудил меня.
Выйдя через открытые ворота и не вымолвив ни слова, я, словно привидение, обогнула площадь и возвратилась в свою комнату.
Близнецы, едва проснувшись, помчались к калитке, соединяющей двор пасторского дома с кладбищем.
Она по-прежнему была заперта.
Дети осторожно ее приоткрыли и осмотрели кладбище.
Меня там уже не было.
Могильщик тоже ушел оттуда.
Как же дама в сером вышла оттуда?
Быть может, она не ушла с кладбища, а спряталась в каком-нибудь его уголке? Быть может, за каким-нибудь кладбищенским деревом она нашла укрытие от ночного холода?
Близнецы не отважились ступить за кладбищенскую ограду, так как я вызывала у них ужас, который был ничуть не меньше их любопытства.
Они поднялись на чердак, где я их заметила накануне: дверь его соседствует с дверью моей комнаты.
Осматривая кладбище с чердака, дети убедились, что оно совершенно безлюдно.
Я угадывала и словно видела воочию весь этот их ловкий прием, поскольку слышала быстрый топот их ног по лестнице.
Спускаясь с чердака, близнецы вновь прошли перед моей дверью, но на этот раз они здесь остановились.
Вернулась я в свою комнату или не вернулась? Вот что они решили выяснить.
Сделать это было очень просто: стоило только посмотреть в замочную скважину.
Увы, в моем безмерном горе мне не следовало обращать внимания на злые выходки детей.
Однако, напротив, их преследования становились для меня нестерпимы.
В тот миг, когда они наклонились, чтобы посмотреть в замочную скважину, я рывком открыла дверь и, появившись на пороге, грозная, с поднятой рукой, крикнула им:
– Дрянные мальчишки!..
От неожиданности они закричали и бросились бежать вниз по лестнице.
Но лестница была крутой и узкой, старший брат налетел на младшего и столкнул его со ступеньки…
Послышался возглас ужаса, сильный удар, а вслед за ним крик боли.
Я захлопнула дверь, вся дрожа от испуга.
Мне стало ясно: только что случилось большое несчастье и я стала его невольной причиной.
Вслед за криком боли послышался беспорядочный топот, плач, рыдания.
Затем кто-то, тяжело ступая, поднялся по лестнице.
Дверь открылась; на пороге стоял пастор с окровавленным сыном на руках.
У ребенка был разбит череп.
– Несчастная! – произнес пастор. – Смотри, что ты наделала!
Я могла бы рассказать, как все произошло; я могла бы рассказать о постоянном преследовании со стороны этих двух злобных близнецов; но что скажешь отцу, оплакивающему сына?!
Я накинула на голову покрывало и не произнесла в ответ ни слова.
В эту минуту ребенок вздохнул.
– О! – воскликнул его отец. – Он еще жив… На помощь! На помощь!
И он стремительно сбежал вниз по лестнице, думая теперь только об одном – о том, что его ребенок жив и, быть может, еще есть время его спасти.
Послали за врачом в Мил форд.
Он приехал.
Это был тот самый врач, который лечил Бетси.
В три часа пополудни он поднялся ко мне.
– Ну как? – спросила я.
– Да что как, – откликнулся он, – мальчик умер. Я вздохнула.
– Вы ведь знаете, – продолжал врач, – что значит потерять ребенка?
– О, у них-то было, во всяком случае, два сына.
– Того, кого теряют, всегда любят сильнее. Я снова вздохнула.
– Вы понимаете – продолжал доктор, – что после такого несчастья вам нельзя оставаться в этом доме?
– Вдова пастора имеет право оставаться до самой смерти в том же доме, где жил ее покойный муж.
– А предусмотрен ли случай, когда эта вдова оказалась бы виновницей смерти ребенка?
Я опять вздохнула.
– Его родители хотели сами подняться сюда, чтобы выгнать вас из дома, вытащить во двор, и, быть может, восстановить против вас всю деревню, но я этому воспротивился. Мне пришлось сказать, что схожу к вам сам, и вот я здесь.
– Однако право остается за мной, – пробормотала я.
– Да, но то, что произошло, против вас. Окружающие вас крестьяне грубы и невежественны, а грубые и невежественные люди легко становятся злыми. Они считают вас ведьмой, нечестивицей; не исключено, что они сочтут богоугодным делом разорвать вас на куски…
– Неужели так уж нужно, чтобы я покинула эту комнату, где умерла моя дочь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84