Он продолжал задавать вопросы.
— А вот нам известно, что вы первый начали драку, — сказал он. — Вы помните это?
Олег вздохнул и промолчал.
— Вы помните? — повторил вопрос председатель.
— Помню.
— Что бы вы делали, если бы вас не остановили? Олег пожал плечами и не ответил.
— Раньше у вас были подобные вспышки гнева?
— Нет.
— Расскажите, что у вас за отношения со старшиной Пивоваровым?
— Никаких отношений у меня с ним не было.
— А ссорились когда-нибудь до этого с ним?
— Мне нечего с ним делить.
— А припомните-ка.
— Я говорю, что нет. Что припоминать?
— Расскажите, что у вас было на душе до этой ссоры. Чем вы жили?
— Чем живут все солдаты, тем жил и я — сознанием долга.
Члены комиссии переглянулись. Председатель комиссии, как тонкий психолог, схвативший оттенки голоса и интонации, выражение лица, внимательно фиксировавший все ответы, по достоинству оценил его последний ответ. Но в связи с этим самая суть для него оставалась ещё более неразрешимой загадкой. И он продолжал спрашивать:
— А всё-таки, что пережили вы?
— Я все сказал, — ответил Олег.
— Мы хотим вам только добра, поверьте. Пациент молчал. Молчали все. Председатель стал обращаться к каждому из членов комиссии. Сначала — к пожилому врачу.
— У вас есть вопросы?
Врач сидел, откинувшись на стуле и, беззвучно стукая пухлыми пальцами по столу, пристальным взглядом изучал сидевшего перед ним сержанта. На вопрос председателя он отрицательно качнул головой. Вопросы задавали женщины и студент. Потом Олега попросили раздеться по пояс и осмотрели.
После экспертизы его увели обратно в приёмный покой. Члены комиссии, обменявшись мнениями, стали расходиться. Первыми вышли в коридор женщины. Олег слышал их разговор.
— Я нахожу в этом острый патологический аффект, — сказала молодая. — Помните случай с Хохолковым, который откусил ухо своей жене? Он тоже на амбулаторной экспертизе выглядел здоровым.
— Да, да, — отвечала другая женщина, лениво передвигаясь по коридору.
В кабинете остались председатель комиссии и пожилой врач. Он сказал председателю:
— Этот сержант не нуждается в нашей помощи. Я не вижу необходимости держать его здесь целый месяц.
— Не мы одни решаем, — ответил председатель и добавил не без иронии: — Слышали, что говорят наши женщины?
— Да ну их! Этот субъект им просто понравился.
— И потом, — продолжал председатель, — решается судьба человека. Наши материалы пойдут в трибунал. Это одно. И другое — он совершенно скрыл истинные причины конфликта. Не зная этих причин, я лично не ручаюсь, что он не бросит в меня полено, задень я нечаянно его больную струну. Желательно узнать, почему у него такое расстройство.
— Повышенная чувствительность. Это видно и так.
— Это понятно. Но какими путями развивался аффект? Вот что важно знать.
— Этого вы не узнаете, — решительно заявил старый врач. — Попомните моё слово. Этого сержанта можете вертеть на мясорубке, а тайны, если он убеждён, что её надо хранить, не добьётесь. Напрасно потратите время.
— Возможно, — ответил председатель. Поднимаясь с места, посмотрел на часы. — Однако, пора обедать.
Осинцева оставили на стационарную экспертизу и абсолютно ничего не добились. Через месяц он повторил врачам то же самое, что сказал в первый день.
Трибунал приговорил его к шести месяцам службы в дисциплинарном батальоне. Он должен был прослужить лишних полгода, которые не идут в зачёт, где-то в другом месте, потом вернуться обратно в часть и дослуживать тот срок, который ему полагалось дослужить до совершения преступления. В дисциплинарном батальоне Олег нашёл силы взять себя в руки. За образцовое поведение ему скостили срок на несколько недель.
Орлов встретил его по-дружески и снова на удивление всего офицерского состава назначил своим помощником.
И снова он в той же роте, в той же казарме, в той же должности. Пивоварова не было в части. Срок его службы кончился, он демобилизовался и уехал. Олег благодарил судьбу, что не придётся больше его видеть, но очень сожалел, что не застал Глотова. Петруха тоже демобилизовался и уехал домой.
Олег ценил дружеское расположение к себе со стороны Орлова и всячески помогал ему в обучении новобранцев. Новобранцы знали из рассказов старых служак о драке в казарме и о том, что Осинцев одним ударом сбил с ног богатыря Мазихина и раскидал весь взвод, пытавшийся его усмирить. Дивились новобранцы физической силе сержанта Осинцева и слушались и уважали его больше чем самого Орлова. Может быть, в этом и заключалась маленькая хитрость лейтенанта, который не смотря на возражения командира роты капитана Полубенцева и других командиров, опять назначил Осинцева своим помощником.
X
Однажды весной Марина шла в магазин посмотреть кое-что для обновы. И встретилась с человеком, с которым совсем не хотела встречаться. Столкнулась лицом к лицу на одной из людных улиц города.
— Ну вот! — весело сказал Юрий Петрович, улыбаясь во весь рот. — Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки. Нет мне, спасенья. Здравствуй.
Марина, здороваясь, глубоко вздохнула, чтобы скрыть волнение, охватившее её вдруг по непонятной причине.
Добровольский, одетый слишком легко для ранней сибирской весны, — в модном демисезонном пальто и замшевой кепочке, — пристроился сбоку и пошёл вместе с ней. Она мысленно сказала себе: «Чёрт возьми, только этого не хватало!»
— Как поживаете, Юрий Петрович? — спросила дружелюбно, пытаясь настроить его на лёгкий непринуждённый разговор.
— Какая может быть жизнь, — ответил Юрий Петрович, — если весна в календаре, а морозит как в святки.
— Попляши, согреешься.
— Настроение не то. Как говорят, хорошо плясать тому, кому счастье подсвистывает.
— Тебе, значит, не подсвистывает.
— Давненько его не слыхивал и не видывал.
— Жениться надо — увидишь и услышишь.
— Согласен, — благодушно ответил Юрий Петрович. — Надо.
— Так в чём же дело?
— Так ведь получается всегда так: пока умный собирается жениться, дурак семьёй обзаведётся.
«Первый камешек в мой с Вадимом огород, — подумала Марина. — Надо скорее от него избавиться. На автобус и домой».
— С невестой-то мне не повезло. Робкий я. Наверно, поэтому, — продолжал Юрий Петрович, поворачивая с нею за угол. — Ты куда? — спросил он.
— На рынок. Там легче попасть на автобус.
— Я провожу тебя.
— Невесту-то, между прочим, любить надо, — сказала Марина. — А я не заметила, чтобы ты любил меня. Просто ухаживал, а настоящей любви не было. Да и способен ли ты на любовь. Я что-то сомневаюсь.
— Способен, Мариночка, способен, — сказал Юрий Петрович и, улыбнувшись, прибавил: — Дело прошлое, ты теперь уже все равно замужем, поэтому признаюсь, что однажды, ещё до знакомства с тобой, у меня был крупный роман с одной особой.
— Неужели?
— Честное слово. Только до того неудачный, что вспомнить страшно.
— Если воспользоваться твоей схемой, которую ты начертил нам в общежитии, наверно, чёрная точка на твоей линии жизни.
— Совершенно верно — чёрная. И не только точка. Целая полоса диною в три года. Чёрная и неуютная как дождливая ночь.
— Эта особа хоть заметила твою любовь или так же как и я даже и не заметила?
— Она не только заметила. Она точно знала, что я готов был бросить к её ногам всю вселенную до последней песчинки, если бы, конечно, был Господь Бог и владыка вселенной.
— И всё-таки отвергла.
— Да.
— Удивительно.
— А ничего удивительного. Ей нужен был непременно сказочный принц и притом непременно гений. А я, как видишь, не принц и не гений — простой смертный.
— Ну, скажем, не такой уж простой, — возразила Марина. — А интересно, нашла ли она своего принца?
— Нашла. Где-то в Санкт-Петербурге.
— Повезло.
— Повезло да не очень.
— Что так?
— А дело в том, что у принца была жена и двое маленьких детей, и один из поклонников этой особы, страшный ревнивец, как только узнал, что она скурвилась и разбила чужую семью, укокошил её.
— Кошмар, — растерянно произнесла Марина. — Какие страсти рассказываешь, просто ужас. И что ему после этого было?
— Ничего не было. Человек, можно сказать, доброе дело сделал. Вернул непутёвого папу маленьким детям. Упрятали на три года в психушку и выпустили.
— Ужас.
— Но ужаснее всего то, что эта особа всю жизнь искала гения, а вышла замуж за круглого дурака. Это выяснилось уже после её смерти. Я ездил в Питер, разыскал её могилу и прочитал эпитафию из двух строк, сочинённую им, этим гением в кавычках. Памятник из мрамора делали, наверно, целый год — это же не так просто из-за огромной очереди и недостатка материала — и он, дубина, столько времени сочинял две строки.
Вот если специально придумывать целый год какую-нибудь сногсшибательную глупость, то глупее ничего не придумаешь.
— Может он с горя.
— Причём тут горе. Высечь навеки вечные на мраморе идиотскую пародию на её имя, которую он придумал в постели, да ещё с глупейшими намёками на то, как хорошо ему было с ней в постели — верх идиотизма. Не знаю, по-моему это ни в какие ворота не лезет. Даже самый отъявленный бред и то имеет границы.
— До чего же ты злой, — сказала Марина. — Несчастные люди пострадали, можно сказать, из-за любви, а ты их хулишь почём зря.
— Почём зря я никого не хулю. А что касается этих людей, то я называю вещи своими именами.
— Может он в чем-нибудь действительно гений. Например, в любви. Кто он вообще-то?
— Говорят, кандидат наук. Работает в каком-то НИИ.
— Надо же. Оставил двоих детей. Маленьких. Тут уж надо обладать чертовской силой обаяния. Она, наверно, была красива?
— Красива — не то слово. — Юрий Петрович окинул Марину оценивающим взглядом, словно разговор шёл о ней, а не о той женщине, и, помедлив немного, стал развивать свою мысль: — Тут дело не в красоте. Дело в том, что во внешности женщин нас, мужиков, интересуют помимо красоты лица две вещи, куда более важные, чем сама красота. Если взять на вооружение: десятибалльную систему, то красота будет оценена лично мною всего в один балл. Две же вещи, о которых упомянул, но не могу их назвать по причинам интимного свойства, тоже не равноценны. Одно достоинство — самое важное — я оцениваю в пять баллов, другое — в два балла. И плюс к ним красота — один балл. Это чисто внешние достоинства — восемь баллов. Ещё один балл, как говорил Аркадий Райкин, кладу на ум, и ещё один балл — на умение вести хозяйство. Итого десять баллов. И если женщина имеет хотя бы одно основное внешнее достоинство в полной мере, которое я оцениваю в пять баллов — для меня она милее любой красавицы. А у пострадавшей — я имею в виду покойницу — было девять с половиной из десяти возможных. Почти совершенство. И кроме того в ней было нечто особенное, прямо-таки чудотворное, возбуждающее у мужчин чрезвычайно большой интерес. Это чудо природы в перечисленные десять баллов не входит, так как встречается крайне редко и учитывается особо. Мужики это называют изюминкой. Она знала за собой это качество и козыряла им где надо и не надо. Когда же я присмотрелся к ней повнимательнее, то к несчастью своему обнаружил ещё две изюминки. Так вот, если учесть, что покойница, мир её праху, имела кроме всех перечисленных баллов три изюминки, то можешь себе представить силу её обаяния.
— Трудно представить, — резко сказала Марина. Задетая за живое, с ядовитым сарказмом добавила: — Девять с половиной баллов да ещё и три изюминки. Обалдеть можно.
— Вот, вот! — подхватил Юрий Петрович. — Все и обалдевали. Говоря математическим языком её формула выглядела чересчур внушительно: девять с половиной и три в скобках. С такими данными надо было либо действительно найти гения, которому бы потребовалась вся его гениальность, чтобы оградить её от ударов судьбы, либо самой иметь гениальную голову, чтобы выжить. А она была далеко не гениальна и к тому же садистка. Находила удовольствие в том, чтобы поиздеваться над чувствами своих поклонников. Так что исход вполне закономерен — эпитафия на могиле вполне соответствует интеллектуальному уровню обоих.
— А ты, похоже, злорадствуешь, — заметила Марина. — Нельзя о покойниках говорить плохо. Большой грех.
— А я старый грешник. Вот все говорят: мораль, нравственность — наивысшие ценности человечества. В принципе, конечно же, я не против морали, но есть ценности, на мой взгляд, куда более высокие. Свобода, например, выше всякой морали. Ради свободы я совершу уйму аморальных поступков и буду в ладах со своей совестью. Свобода — вот наивысшая ценность человеческая.
— Ох, как ты дорожишь своей свободой! — воскликнула Марина.
— Да я дорожу своей свободой, — согласился Юрий Петрович. — Очень дорожу, потому что выше её может быть только всепоглощающая страсть — неодолимое чувство к женщине. Лишь ради любви или адекватной ей лютой ненависти — ненависть ведь тоже высокое чувство — можно пожертвовать свободой. Ну ладно, хватит обо мне да о других. Расскажи как твои дела.
— Прекрасно.
Юрий Петрович внимательно посмотрел на неё и, положив руку на сердце, сказал:
— Разрази меня гром, если ошибаюсь! Ты поссорилась с мужем.
Марина прибавила шаг.
— Как догадался? — спросила она.
— Я на догадках не строю заключений. — Я — вижу. И часто ссоритесь?
— Не чаще других. Милые бранятся, только тешатся. Есть такая поговорка.
— Есть и другая: ври тому, кто не знает Фому, а я брат ему. Это знаешь на что похоже? Извини, что вворачиваю опять поговорку, но тут вернее сказать по-другому: не имела баба хлопот, так купила порося. Не с твоим характером из чужих ковров пыль выбивать.
— Ничего, привыкну.
— Он учится, кажется, в нашем институте?
— Заканчивает.
Юрий Петрович помолчал, испытующе посмотрел на Марину и сказал:
— Удивляюсь, как ему удалось так быстро охмурить тебя. Тоже, наверно, гений в любви. Но если переживёт тебя, будем надеяться, что не увековечит на мраморе таким же образом, как тот олух царя небесного.
— Ты очень опасный тип! — с возмущением сказала Марина. — Лучше хулигана с ножом встретить, чем тебя.
— Извини, — сказал Юрий Петрович. — Нечаянно сорвалось с языка. Больше не буду.
— Вот что, дорогой приятель, — сказала Марина с чувством. — Не хочу больше с тобой разговаривать. Никогда не подходи ко мне. Надеюсь, это последняя наша встреча.
Юрий Петрович миротворительно поднял руки и заявил, что впредь будет только развлекать её.
— Я надеюсь, эта последняя наша встреча, — повторила она.
Добровольский, улыбаясь, стал рассказывать анекдот из цикла «армянское радио отвечает». «Вопрос армянскому радио: какая в Ереване самая жаркая температура? — Ответ: сто градусов. — Вопрос: что делают в Ереване в такую жару? — Ответ: дают курам мороженое, чтобы не несли варёных яиц». Марине было не до шуток. Она хотела поскорее избавиться от Юрия Петровича. Пришли на автобусную остановку. К счастью, автобус уже трогался с места. Марина быстро вскочила на подножку и повернулась лицом к Добровольскому. Он, улыбаясь, махал ей рукой. Марина Отвернулась от него. На душе было неспокойно. Во-первых, отомстил, подлец, за измену. Специально рассказывал битый час о какой-то умопомрачительной женщине с сексуальными достоинствами, скромно называемыми изюминками, которая, хотя и отправилась в небытие, но была по всем параметрам выше Марины — эта пилюля была особенно горькой. Во-вторых, разглагольствуя о ценностях мироздания, добавил сомнений насчёт замужества. Конечно же Олег Осинцев любил её во сто крат сильнее чем Вадим. Хотя это она знала и раньше, но теперь почему-то ей стало от таких мыслей неспокойно. Добровольский основательно испортил ей настроение.
«Нет, — мысленно сказала себе Марина. — Больше никаких контактов с этим человеком и — упаси Боже — никаких бесед. Увижу если где на улице, обойду за километр или побегу без оглядки».
Марина рассказала подругам о встрече с Добровольским и девушки стали звать его теперь не Осколок Диогена, а Девять с половиной и три в скобках.
— Вон-вон он идёт! — оживлённо говорила подругам какая-нибудь девушка, увидев его на улице. — Вон в замшевой кепочке идёт Девять с половиной и три в скобках.
XI
Осинцев, тяготясь воспоминаниями о трибунале и дисциплинарном батальоне, тянул армейскую лямку без вдохновения: день прошёл, и слава Богу.
Иногда ему удавалось бывать в городе. Он с тоской смотрел на хорошеньких девушек и красивых женщин. Смотрел на них и словно их не видел — все помыслы его, как и прежде, были обращены к Марине. Он всё ещё не мог окончательно разобраться в себе: то ли он её теперь больше ненавидит, чем любит, то ли наоборот.
Но если любит, то уже не той прежней чистой и возвышенной истинно человеческой любовью, а какой-то особенной, ослепленно-безумной, замешанной на животном инстинкте. Образ её как наваждение преследовал его днём и ночью, вызывая то приступы лютой злобы и ненависти, то непреодолимое желание покрыть её, как самцы животных покрывают самок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— А вот нам известно, что вы первый начали драку, — сказал он. — Вы помните это?
Олег вздохнул и промолчал.
— Вы помните? — повторил вопрос председатель.
— Помню.
— Что бы вы делали, если бы вас не остановили? Олег пожал плечами и не ответил.
— Раньше у вас были подобные вспышки гнева?
— Нет.
— Расскажите, что у вас за отношения со старшиной Пивоваровым?
— Никаких отношений у меня с ним не было.
— А ссорились когда-нибудь до этого с ним?
— Мне нечего с ним делить.
— А припомните-ка.
— Я говорю, что нет. Что припоминать?
— Расскажите, что у вас было на душе до этой ссоры. Чем вы жили?
— Чем живут все солдаты, тем жил и я — сознанием долга.
Члены комиссии переглянулись. Председатель комиссии, как тонкий психолог, схвативший оттенки голоса и интонации, выражение лица, внимательно фиксировавший все ответы, по достоинству оценил его последний ответ. Но в связи с этим самая суть для него оставалась ещё более неразрешимой загадкой. И он продолжал спрашивать:
— А всё-таки, что пережили вы?
— Я все сказал, — ответил Олег.
— Мы хотим вам только добра, поверьте. Пациент молчал. Молчали все. Председатель стал обращаться к каждому из членов комиссии. Сначала — к пожилому врачу.
— У вас есть вопросы?
Врач сидел, откинувшись на стуле и, беззвучно стукая пухлыми пальцами по столу, пристальным взглядом изучал сидевшего перед ним сержанта. На вопрос председателя он отрицательно качнул головой. Вопросы задавали женщины и студент. Потом Олега попросили раздеться по пояс и осмотрели.
После экспертизы его увели обратно в приёмный покой. Члены комиссии, обменявшись мнениями, стали расходиться. Первыми вышли в коридор женщины. Олег слышал их разговор.
— Я нахожу в этом острый патологический аффект, — сказала молодая. — Помните случай с Хохолковым, который откусил ухо своей жене? Он тоже на амбулаторной экспертизе выглядел здоровым.
— Да, да, — отвечала другая женщина, лениво передвигаясь по коридору.
В кабинете остались председатель комиссии и пожилой врач. Он сказал председателю:
— Этот сержант не нуждается в нашей помощи. Я не вижу необходимости держать его здесь целый месяц.
— Не мы одни решаем, — ответил председатель и добавил не без иронии: — Слышали, что говорят наши женщины?
— Да ну их! Этот субъект им просто понравился.
— И потом, — продолжал председатель, — решается судьба человека. Наши материалы пойдут в трибунал. Это одно. И другое — он совершенно скрыл истинные причины конфликта. Не зная этих причин, я лично не ручаюсь, что он не бросит в меня полено, задень я нечаянно его больную струну. Желательно узнать, почему у него такое расстройство.
— Повышенная чувствительность. Это видно и так.
— Это понятно. Но какими путями развивался аффект? Вот что важно знать.
— Этого вы не узнаете, — решительно заявил старый врач. — Попомните моё слово. Этого сержанта можете вертеть на мясорубке, а тайны, если он убеждён, что её надо хранить, не добьётесь. Напрасно потратите время.
— Возможно, — ответил председатель. Поднимаясь с места, посмотрел на часы. — Однако, пора обедать.
Осинцева оставили на стационарную экспертизу и абсолютно ничего не добились. Через месяц он повторил врачам то же самое, что сказал в первый день.
Трибунал приговорил его к шести месяцам службы в дисциплинарном батальоне. Он должен был прослужить лишних полгода, которые не идут в зачёт, где-то в другом месте, потом вернуться обратно в часть и дослуживать тот срок, который ему полагалось дослужить до совершения преступления. В дисциплинарном батальоне Олег нашёл силы взять себя в руки. За образцовое поведение ему скостили срок на несколько недель.
Орлов встретил его по-дружески и снова на удивление всего офицерского состава назначил своим помощником.
И снова он в той же роте, в той же казарме, в той же должности. Пивоварова не было в части. Срок его службы кончился, он демобилизовался и уехал. Олег благодарил судьбу, что не придётся больше его видеть, но очень сожалел, что не застал Глотова. Петруха тоже демобилизовался и уехал домой.
Олег ценил дружеское расположение к себе со стороны Орлова и всячески помогал ему в обучении новобранцев. Новобранцы знали из рассказов старых служак о драке в казарме и о том, что Осинцев одним ударом сбил с ног богатыря Мазихина и раскидал весь взвод, пытавшийся его усмирить. Дивились новобранцы физической силе сержанта Осинцева и слушались и уважали его больше чем самого Орлова. Может быть, в этом и заключалась маленькая хитрость лейтенанта, который не смотря на возражения командира роты капитана Полубенцева и других командиров, опять назначил Осинцева своим помощником.
X
Однажды весной Марина шла в магазин посмотреть кое-что для обновы. И встретилась с человеком, с которым совсем не хотела встречаться. Столкнулась лицом к лицу на одной из людных улиц города.
— Ну вот! — весело сказал Юрий Петрович, улыбаясь во весь рот. — Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки. Нет мне, спасенья. Здравствуй.
Марина, здороваясь, глубоко вздохнула, чтобы скрыть волнение, охватившее её вдруг по непонятной причине.
Добровольский, одетый слишком легко для ранней сибирской весны, — в модном демисезонном пальто и замшевой кепочке, — пристроился сбоку и пошёл вместе с ней. Она мысленно сказала себе: «Чёрт возьми, только этого не хватало!»
— Как поживаете, Юрий Петрович? — спросила дружелюбно, пытаясь настроить его на лёгкий непринуждённый разговор.
— Какая может быть жизнь, — ответил Юрий Петрович, — если весна в календаре, а морозит как в святки.
— Попляши, согреешься.
— Настроение не то. Как говорят, хорошо плясать тому, кому счастье подсвистывает.
— Тебе, значит, не подсвистывает.
— Давненько его не слыхивал и не видывал.
— Жениться надо — увидишь и услышишь.
— Согласен, — благодушно ответил Юрий Петрович. — Надо.
— Так в чём же дело?
— Так ведь получается всегда так: пока умный собирается жениться, дурак семьёй обзаведётся.
«Первый камешек в мой с Вадимом огород, — подумала Марина. — Надо скорее от него избавиться. На автобус и домой».
— С невестой-то мне не повезло. Робкий я. Наверно, поэтому, — продолжал Юрий Петрович, поворачивая с нею за угол. — Ты куда? — спросил он.
— На рынок. Там легче попасть на автобус.
— Я провожу тебя.
— Невесту-то, между прочим, любить надо, — сказала Марина. — А я не заметила, чтобы ты любил меня. Просто ухаживал, а настоящей любви не было. Да и способен ли ты на любовь. Я что-то сомневаюсь.
— Способен, Мариночка, способен, — сказал Юрий Петрович и, улыбнувшись, прибавил: — Дело прошлое, ты теперь уже все равно замужем, поэтому признаюсь, что однажды, ещё до знакомства с тобой, у меня был крупный роман с одной особой.
— Неужели?
— Честное слово. Только до того неудачный, что вспомнить страшно.
— Если воспользоваться твоей схемой, которую ты начертил нам в общежитии, наверно, чёрная точка на твоей линии жизни.
— Совершенно верно — чёрная. И не только точка. Целая полоса диною в три года. Чёрная и неуютная как дождливая ночь.
— Эта особа хоть заметила твою любовь или так же как и я даже и не заметила?
— Она не только заметила. Она точно знала, что я готов был бросить к её ногам всю вселенную до последней песчинки, если бы, конечно, был Господь Бог и владыка вселенной.
— И всё-таки отвергла.
— Да.
— Удивительно.
— А ничего удивительного. Ей нужен был непременно сказочный принц и притом непременно гений. А я, как видишь, не принц и не гений — простой смертный.
— Ну, скажем, не такой уж простой, — возразила Марина. — А интересно, нашла ли она своего принца?
— Нашла. Где-то в Санкт-Петербурге.
— Повезло.
— Повезло да не очень.
— Что так?
— А дело в том, что у принца была жена и двое маленьких детей, и один из поклонников этой особы, страшный ревнивец, как только узнал, что она скурвилась и разбила чужую семью, укокошил её.
— Кошмар, — растерянно произнесла Марина. — Какие страсти рассказываешь, просто ужас. И что ему после этого было?
— Ничего не было. Человек, можно сказать, доброе дело сделал. Вернул непутёвого папу маленьким детям. Упрятали на три года в психушку и выпустили.
— Ужас.
— Но ужаснее всего то, что эта особа всю жизнь искала гения, а вышла замуж за круглого дурака. Это выяснилось уже после её смерти. Я ездил в Питер, разыскал её могилу и прочитал эпитафию из двух строк, сочинённую им, этим гением в кавычках. Памятник из мрамора делали, наверно, целый год — это же не так просто из-за огромной очереди и недостатка материала — и он, дубина, столько времени сочинял две строки.
Вот если специально придумывать целый год какую-нибудь сногсшибательную глупость, то глупее ничего не придумаешь.
— Может он с горя.
— Причём тут горе. Высечь навеки вечные на мраморе идиотскую пародию на её имя, которую он придумал в постели, да ещё с глупейшими намёками на то, как хорошо ему было с ней в постели — верх идиотизма. Не знаю, по-моему это ни в какие ворота не лезет. Даже самый отъявленный бред и то имеет границы.
— До чего же ты злой, — сказала Марина. — Несчастные люди пострадали, можно сказать, из-за любви, а ты их хулишь почём зря.
— Почём зря я никого не хулю. А что касается этих людей, то я называю вещи своими именами.
— Может он в чем-нибудь действительно гений. Например, в любви. Кто он вообще-то?
— Говорят, кандидат наук. Работает в каком-то НИИ.
— Надо же. Оставил двоих детей. Маленьких. Тут уж надо обладать чертовской силой обаяния. Она, наверно, была красива?
— Красива — не то слово. — Юрий Петрович окинул Марину оценивающим взглядом, словно разговор шёл о ней, а не о той женщине, и, помедлив немного, стал развивать свою мысль: — Тут дело не в красоте. Дело в том, что во внешности женщин нас, мужиков, интересуют помимо красоты лица две вещи, куда более важные, чем сама красота. Если взять на вооружение: десятибалльную систему, то красота будет оценена лично мною всего в один балл. Две же вещи, о которых упомянул, но не могу их назвать по причинам интимного свойства, тоже не равноценны. Одно достоинство — самое важное — я оцениваю в пять баллов, другое — в два балла. И плюс к ним красота — один балл. Это чисто внешние достоинства — восемь баллов. Ещё один балл, как говорил Аркадий Райкин, кладу на ум, и ещё один балл — на умение вести хозяйство. Итого десять баллов. И если женщина имеет хотя бы одно основное внешнее достоинство в полной мере, которое я оцениваю в пять баллов — для меня она милее любой красавицы. А у пострадавшей — я имею в виду покойницу — было девять с половиной из десяти возможных. Почти совершенство. И кроме того в ней было нечто особенное, прямо-таки чудотворное, возбуждающее у мужчин чрезвычайно большой интерес. Это чудо природы в перечисленные десять баллов не входит, так как встречается крайне редко и учитывается особо. Мужики это называют изюминкой. Она знала за собой это качество и козыряла им где надо и не надо. Когда же я присмотрелся к ней повнимательнее, то к несчастью своему обнаружил ещё две изюминки. Так вот, если учесть, что покойница, мир её праху, имела кроме всех перечисленных баллов три изюминки, то можешь себе представить силу её обаяния.
— Трудно представить, — резко сказала Марина. Задетая за живое, с ядовитым сарказмом добавила: — Девять с половиной баллов да ещё и три изюминки. Обалдеть можно.
— Вот, вот! — подхватил Юрий Петрович. — Все и обалдевали. Говоря математическим языком её формула выглядела чересчур внушительно: девять с половиной и три в скобках. С такими данными надо было либо действительно найти гения, которому бы потребовалась вся его гениальность, чтобы оградить её от ударов судьбы, либо самой иметь гениальную голову, чтобы выжить. А она была далеко не гениальна и к тому же садистка. Находила удовольствие в том, чтобы поиздеваться над чувствами своих поклонников. Так что исход вполне закономерен — эпитафия на могиле вполне соответствует интеллектуальному уровню обоих.
— А ты, похоже, злорадствуешь, — заметила Марина. — Нельзя о покойниках говорить плохо. Большой грех.
— А я старый грешник. Вот все говорят: мораль, нравственность — наивысшие ценности человечества. В принципе, конечно же, я не против морали, но есть ценности, на мой взгляд, куда более высокие. Свобода, например, выше всякой морали. Ради свободы я совершу уйму аморальных поступков и буду в ладах со своей совестью. Свобода — вот наивысшая ценность человеческая.
— Ох, как ты дорожишь своей свободой! — воскликнула Марина.
— Да я дорожу своей свободой, — согласился Юрий Петрович. — Очень дорожу, потому что выше её может быть только всепоглощающая страсть — неодолимое чувство к женщине. Лишь ради любви или адекватной ей лютой ненависти — ненависть ведь тоже высокое чувство — можно пожертвовать свободой. Ну ладно, хватит обо мне да о других. Расскажи как твои дела.
— Прекрасно.
Юрий Петрович внимательно посмотрел на неё и, положив руку на сердце, сказал:
— Разрази меня гром, если ошибаюсь! Ты поссорилась с мужем.
Марина прибавила шаг.
— Как догадался? — спросила она.
— Я на догадках не строю заключений. — Я — вижу. И часто ссоритесь?
— Не чаще других. Милые бранятся, только тешатся. Есть такая поговорка.
— Есть и другая: ври тому, кто не знает Фому, а я брат ему. Это знаешь на что похоже? Извини, что вворачиваю опять поговорку, но тут вернее сказать по-другому: не имела баба хлопот, так купила порося. Не с твоим характером из чужих ковров пыль выбивать.
— Ничего, привыкну.
— Он учится, кажется, в нашем институте?
— Заканчивает.
Юрий Петрович помолчал, испытующе посмотрел на Марину и сказал:
— Удивляюсь, как ему удалось так быстро охмурить тебя. Тоже, наверно, гений в любви. Но если переживёт тебя, будем надеяться, что не увековечит на мраморе таким же образом, как тот олух царя небесного.
— Ты очень опасный тип! — с возмущением сказала Марина. — Лучше хулигана с ножом встретить, чем тебя.
— Извини, — сказал Юрий Петрович. — Нечаянно сорвалось с языка. Больше не буду.
— Вот что, дорогой приятель, — сказала Марина с чувством. — Не хочу больше с тобой разговаривать. Никогда не подходи ко мне. Надеюсь, это последняя наша встреча.
Юрий Петрович миротворительно поднял руки и заявил, что впредь будет только развлекать её.
— Я надеюсь, эта последняя наша встреча, — повторила она.
Добровольский, улыбаясь, стал рассказывать анекдот из цикла «армянское радио отвечает». «Вопрос армянскому радио: какая в Ереване самая жаркая температура? — Ответ: сто градусов. — Вопрос: что делают в Ереване в такую жару? — Ответ: дают курам мороженое, чтобы не несли варёных яиц». Марине было не до шуток. Она хотела поскорее избавиться от Юрия Петровича. Пришли на автобусную остановку. К счастью, автобус уже трогался с места. Марина быстро вскочила на подножку и повернулась лицом к Добровольскому. Он, улыбаясь, махал ей рукой. Марина Отвернулась от него. На душе было неспокойно. Во-первых, отомстил, подлец, за измену. Специально рассказывал битый час о какой-то умопомрачительной женщине с сексуальными достоинствами, скромно называемыми изюминками, которая, хотя и отправилась в небытие, но была по всем параметрам выше Марины — эта пилюля была особенно горькой. Во-вторых, разглагольствуя о ценностях мироздания, добавил сомнений насчёт замужества. Конечно же Олег Осинцев любил её во сто крат сильнее чем Вадим. Хотя это она знала и раньше, но теперь почему-то ей стало от таких мыслей неспокойно. Добровольский основательно испортил ей настроение.
«Нет, — мысленно сказала себе Марина. — Больше никаких контактов с этим человеком и — упаси Боже — никаких бесед. Увижу если где на улице, обойду за километр или побегу без оглядки».
Марина рассказала подругам о встрече с Добровольским и девушки стали звать его теперь не Осколок Диогена, а Девять с половиной и три в скобках.
— Вон-вон он идёт! — оживлённо говорила подругам какая-нибудь девушка, увидев его на улице. — Вон в замшевой кепочке идёт Девять с половиной и три в скобках.
XI
Осинцев, тяготясь воспоминаниями о трибунале и дисциплинарном батальоне, тянул армейскую лямку без вдохновения: день прошёл, и слава Богу.
Иногда ему удавалось бывать в городе. Он с тоской смотрел на хорошеньких девушек и красивых женщин. Смотрел на них и словно их не видел — все помыслы его, как и прежде, были обращены к Марине. Он всё ещё не мог окончательно разобраться в себе: то ли он её теперь больше ненавидит, чем любит, то ли наоборот.
Но если любит, то уже не той прежней чистой и возвышенной истинно человеческой любовью, а какой-то особенной, ослепленно-безумной, замешанной на животном инстинкте. Образ её как наваждение преследовал его днём и ночью, вызывая то приступы лютой злобы и ненависти, то непреодолимое желание покрыть её, как самцы животных покрывают самок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49