Когда же
Эстравен спросил, нет ли у Тессичера на примете какой-нибудь заброшенной или
удаленной фермы, где он, изгнанник, мог бы "залечь" месяца на два, пока его
высылка не будет отменена, тот сразу сказал:
-- Оставайся у меня.
Глаза Эстравена странно блеснули, но он сдержался. И Тессичер,
согласившись с тем, что изгнаннику скорее всего небезопасно оставаться так
близко от Сассинотха, пообещал подыскать ему подходящее убежище. Это будет
нетрудно, сказал он, если Эстравен сменит имя и наймется, например, поваром
или работником на дальнюю ферму; это, разумеется, не так уж приятно, но все
же лучше, чем возвращаться в Оргорейн.
-- Какого черта тебе нужно в этом Оргорейне? И на какие средства ты бы
там жил, а?
-- На средства Комменсалии, -- ответил мой друг, и улыбка его снова
чуть напомнила мне лукавое выражение на мордочке выдры. -- Они ведь каждую
"общественную единицу" обязаны обеспечить работой, как тебе известно. Так
что не беспокойся. Но я предпочел бы, конечно, остаться в Кархайде... если ты
действительно надеешься все устроить.
У нас оставалась еще печка Чейба -- наша единственная ценность. Она
верно служила нам в том или ином своем качестве до самого конца нашего
путешествия. Наутро после прибытия на ферму Тессичера я взял печку и на
лыжах отправился в город. Разумеется, Эстравен со мной не пошел, но
разъяснил мне, что и как нужно сделать, и все получилось хорошо. Я продал
печку, выручил за нее кругленькую сумму, а потом стал подниматься на вершину
холма, где размещались здания Торгового колледжа; там же находилась и
местная радиостанция. Я заплатил за десять минут "частного разговора с
частным лицом". Все радиостанции специально оставляют время для подобных
частных выходов в эфир; чаще всего это бывают радиограммы местных купцов
своим заморским агентам или заказчикам с Архипелага, из Ситха или из
Перунтера; эти разговоры стоят довольно дорого, но в общем вполне доступны.
Во всяком случае, у меня еще остались деньги после продажи подержанной печки
Чейба. Десять минут были мне выделены в самом начале Часа Третьего, то есть
после полудня. Мне не хотелось, чтобы видели, как я средь бела дня
направляюсь на лыжах на ферму Тессичера, а потому я весь день проболтался в
Сассинотхе и в одной из харчевен заказал обильный, вкусный и довольно
дешевый обед. Кархайдская кухня, без сомнения, значительно превосходила
орготскую. Я ел и вспоминал комментарии Эстравена на этот счет -- в тот раз,
когда я спросил его, ненавидит ли он Оргорейн; я вспомнил, каким голосом
вчера вечером он сказал: "Я предпочел бы остаться в Кархайде(" В голосе его
звучала неподдельная нежность. И мне захотелось, уже не в первый раз,
узнать, что же такое патриотизм, из чего состоит любовь к родной стране,
откуда берется та неколебимая верность, от которой дрожал голос моего друга;
и как столь искренняя любовь может стать, и слишком часто становится,
безрассудной, злобной, слепой приверженностью. Что заставляет ее до такой
степени переродиться?
После обеда я немного побродил по Сассинотху. Городская суета, магазины
и рынки, очень оживленные, несмотря на довольно сильный снегопад и мороз, --
все почему-то напоминало мне декорацию к спектаклю, было совершенно
нереальным, удивительным. Я, видимо, все еще находился под влиянием великого
одиночества, которое пережил во Льдах. Мне было неуютно среди множества
чужих людей, мне явно не хватало Эстравена, не хватало его постоянного
присутствия.
Уже сгущались сумерки, когда я, поднявшись по крутой, покрытой
утрамбованным снегом улочке, подошел к Торговому колледжу; меня впустили в
кабину и показали, как пользоваться радиопередатчиком для частных
разговоров. В назначенное время я послал сигнал пробуждения на спутник,
находившийся примерно на высоте четырехсот пятидесяти километров где-то над
Южным Кархайдом. Это было страховочное реле, и теперь настало время им
воспользоваться: ансибля у меня не было, и я не мог ни попросить Оллюль
вызвать мой корабль, ни выйти с экипажем на прямой контакт. Да и времени не
оставалось. Передатчик работал более чем сносно, но, поскольку спутниковое
реле неспособно послать мне подтверждающий сигнал, мне оставалось лишь
передать необходимую информацию и ждать. Я не мог даже узнать, получена ли
информация экипажем корабля. Не был я уверен и в том, верно ли поступил,
отправив свое послание. Но я уже научился принимать неуверенность и страх
перед будущим спокойно.
В конце концов метель разыгралась по-настоящему, и мне пришлось
заночевать в городе: я плоховато знал дорогу, чтобы идти на ферму ночью, в
такую метель. У меня еще осталось немножко денег, и я спросил насчет
гостиницы, но в колледже мне настойчиво предложили переночевать прямо в
студенческом общежитии; я поужинал в шумной компании веселых студентов и
переночевал в одной из общих больших спален, заснув с приятным ощущением
полной безопасности и той уверенности, которую дает путнику необычайная и
неизменная кархайдская доброта и гостеприимство. Я тогда правильно выбрал
страну -- в тот, самый первый раз -- и теперь возвращался туда. Проснулся я
очень рано и вышел в путь еще до завтрака; ночью мне снились беспокойные
сны, и я часто просыпался.
В ясном небе вставало солнце, маленькое и холодное; от каждой, даже
самой маленькой, трещинки или складки в снеговом покрове на запад
протянулись длинные тени. Путь мой весь был перечеркнут светлыми и темными
полосами. Огромное заснеженное пространство передо мной было совершенно
неподвижным, только вдалеке на дороге я увидел маленькую фигурку, которая
двигалась мне навстречу летящей, скользящей походкой отличного лыжника.
Задолго до того, как я смог рассмотреть его лицо, я узнал Эстравена.
-- Что случилось. Терем?
-- Мне необходимо немедленно добраться до границы, -- сильно задыхаясь,
сказал он, но даже не остановился. Я тут же развернулся, и оба мы помчались
на запад. Я с большим трудом поспевал за ним. Там, где дорога сворачивала и
вела в Сассинотх, он сошел с нее и двинулся напрямик через поля, по
нетронутому снегу. Мы миновали замерзшую реку Эй километрах в полутора
севернее самого города. Берега у нее были крутыми, так что, поднявшись, мы
оба вынуждены были остановиться и передохнуть. Мы еще недостаточно окрепли
для подобных скоростных бросков.
-- Что случилось? Тессичер?..
-- Да. Я слышал его разговор с кем-то. По транзитному передатчику.
Вечером. -- Грудь Эстравена тяжело поднималась и опускалась, он хватал
воздух ртом точно так же, как когда лежал на льду, выбравшись из той голубой
трещины. -- Тайб, должно быть, готов немало заплатить за мою голову.
-- Проклятый, неблагодарный предатель! -- сказал я, заикаясь от гнева,
но имея в виду не Тайба, а, разумеется, Тессичера, предавшего старого друга.
-- Такой он и есть, -- сказал Эстравен. -- Просто я слишком на него
понадеялся, заставил слишком напрячься его мелкую душонку. Послушай, Дженри.
Возвращайся в Сассинотх.
-- Я по крайней мере провожу тебя до границы, Терем.
-- Там могут быть орготские стражники.
-- Я останусь на этой стороне. Ради Бога... Он улыбнулся. Все еще тяжело
дыша, он оттолкнулся палками и помчался вперед. Я за ним.
Мы миновали небольшой промерзший лесок и пошли по холмистой равнине
спорной территории. Здесь некуда было спрятаться. Залитое солнцем небо,
белоснежный мир и мы -- две темные черточки, две тени, два беглеца. Холмы
скрывали от нас границу до тех пор, пока мы неожиданно не оказались
буквально метрах в двухстах от нее и не увидели прямо перед собой нечто
вроде мощной ограды, верхняя часть которой возвышалась сейчас над снегом
едва ли больше чем на полметра. Верхушки столбиков были окрашены в красный
цвет. На стороне Оргорейна никаких стражников заметно не было. На нашей были
видны лыжные следы, а чуть южнее -- несколько маленьких фигурок.
-- Вон там кархайдская стража, -- с горечью выдохнул Эстравен и
покачнулся.
Мы бросились назад, спрятавшись за небольшой возвышенностью, которую
только что преодолели. Там мы и провели весь тот долгий день -- в лощине меж
густо растущих деревьев хеммен; их красноватые лапы склонялись низко,
отягощенные грузом снега. Мы обсудили множество различных вариантов: куда
лучше двигаться -- к северу или к югу вдоль границы, чтобы выбраться из
этого сверхопасного района, и где лучше спрятаться: в холмистой местности к
востоку от Сассинотха или на севере, в пустынных безлюдных районах. Однако
каждый из наших планов в чем-то был ущербным, так что приходилось его
отвергать. Эстравена предали, выдали Тайбу; теперь известно, что он в
Кархайде, так что путешествовать открыто, как прежде, стало невозможно. Не
могли мы и затаиться, совершая небольшие переходы: у нас не было ни палатки,
ни пищи, ни даже просто сил. Ничего не осталось, кроме отчаянного перехода
границы в открытую; все остальные пути были заказаны.
Мы прижались друг к другу в темной впадине под темными деревьями, лежа
в снегу и стараясь согреться. Где-то около полудня Эстравен чуточку
вздремнул, но я был слишком голоден и слишком замерз, чтобы уснуть; я лежал
рядом с моим другом словно в каком-то забытьи, пытаясь вспомнить те слова из
стихотворения, которое он однажды читал мне: Двое -- в одном, жизнь и
смерть, и лежат они вместе... Было немного похоже на то, как мы лежали,
бывало, в палатке на Леднике, только теперь у нас не было ни убежища, ни
еды, ни возможности отдохнуть: ничего у нас не осталось, кроме той дружбы,
которой тоже скоро должен был прийти конец.
Небо к вечеру затуманилось, мороз усилился. Даже в этой защищенной от
ветра лощинке было слишком холодно, особенно если сидеть неподвижно. Мы
старались как-то размяться, но с наступлением сумерек меня начало трясти от
холода точно так же, как когда-то в грузовике-тюрьме, который вез меня через
весь Оргорейн на Ферму. Тьма, казалось, никогда по-настоящему не наступит.
Когда голубые сумерки сгустились, мы вышли из лощины и, осторожно прячась за
стволами, стали подниматься к границе, пока не смогли разглядеть за холмом
линию пограничной стены -- несколько неясных возвышений цепочкой на бледном
снегу. Ни огонька, ни единого движения, ни звука. Вдалеке, на юго-западе,
виднелось неяркое желтое сияние -- там был какой-то городок или деревня
одной из оргорейнских Комменсалий, где Эстравен со своими никуда не годными
документами мог бы рассчитывать по крайней мере на ночлег в местной тюрьме
или на ближайшей Добровольческой Ферме. И только тогда -- именно в тот миг,
в тот последний миг, не раньше, -- я понял, что именно мой эгоизм и молчание
Эстравена скрыли от меня, понял, куда он на самом деле идет и во что намерен
ввязаться. И я сказал лишь:
-- Терем... подожди(
Но его уже не было рядом, он мчался вниз по склону холма --
замечательный лыжник! -- и на этот раз не оглядывался, чтобы проверить, не
отстал ли я. Извилистый уверенный след от его лыж пересекал лежащие на
белоснежной поверхности черные тени. Он убегал от меня -- прямо под пули
пограничной охраны. Мне показалось, они что-то кричали ему, о чем-то
предупреждали, приказывали остановиться, где-то вспыхнул прожектор, но
теперь я уже ни в чем не был уверен; так или иначе, но он не остановился, он
стремительно мчался прямо к пограничной стене, и они убили его прежде, чем
он успел до нее добежать. У них были не акустические ружья, а огнестрельные
-- старинные винтовки, стреляющие разрывными пулями. Они стреляли, чтобы
убить. Он уже умирал, когда я подбежал к нему, неловко рухнув на снег,
вывернув ноги в лыжных креплениях; лыжи как-то неловко торчали вверх. У него
была разворочена половина груди. Я бережно поднял его голову ладонями,
заговорил с ним, но он мне так ни слова и не сказал, только, как бы отвечая
на всю мою отчаянно устремившуюся к нему любовь, прокричал мысленно,
преодолевая болезненно ломающийся мозг и предсмертную душевную муку, только
раз, но очень отчетливо: Арек/ И все. Я сидел скрючившись в снегу и
держал его голову, пока он не умер. Они позволили мне это. Потом заставили
меня подняться и повели; его несли следом; мы все шли в одном направлении,
только дороги у нас с ним теперь были разные: меня вели в тюрьму, а он
уходил во Тьму.
Глава 20. НЕВЫПОЛНИМОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Как-то в своем дневнике, который он вел во время нашего перехода через
Великие Льды, Эстравен выразил удивление, почему я стыжусь слез. Я мог бы
даже тогда ответить ему, что плакать не стыдно, а страшно. Теперь я прошел
через все -- долину Синотх, тот вечер, когда он умер, -- и оказался в
ледяной стране, что лежит за пределами страха. И обнаружил, что можно
плакать и рыдать сколько угодно, но это уже ничему не поможет. Меня отвели
обратно в Сассинотх и заключили в тюрьму: во-первых, потому что я общался с
изгоем; во-вторых, они, возможно, просто не знали, что со мной теперь
делать. С самого начала, еще до того, как из Эренранга были получены
относительно моей персоны официальные указания, со мной обращались хорошо.
Моя кархайдская "темница" представляла собой нормально меблированную комнату
в башне того дома, где жил сам губернатор Сассинотха; у меня были камин и
радиоприемник; меня пять раз в день вполне сытно кормили. Комфорта, правда,
не было никакого. Постель жесткая, одеяла тонкие, пол голый, в комнате
собачий холод -- впрочем, как и в любом жилище Кархайда. Зато ко мне
прислали врача, чей голос и прикосновения рук вселили в мою душу значительно
больше надежды и столь необходимой мне уверенности, чем я когда-либо
испытывал в Оргорейне. По-моему, после его прихода дверь в мою комнату так и
осталась незапертой. Я помню, что она все время приоткрывалась и мне даже
хотелось, чтобы ее покрепче заперли -- из-за леденящего сквозняка,
проникавшего сюда из вестибюля. Но у меня не хватало ни сил, ни мужества
выбраться из теплой постели и как следует захлопнуть дверь собственной
тюрьмы.
Врач, молодой мрачноватый парень, обращавшийся со мной с материнской
заботливостью, сказал добродушно и уверенно:
-- Вы недоедали и испытывали чрезмерную физическую нагрузку по крайней
мере месяцев пять-шесть. Вы израсходовали себя. Больше сил у вас не
осталось. Лежите и отдыхайте. Лежите спокойно, спите, как спят подо льдом
реки в зимних долинах. И ни о чем не беспокойтесь: ждите.
Но стоило мне заснуть, как я снова и снова оказывался в том грузовике,
и наши обнаженные тела сплетались в единый дрожащий вонючий комок, и мы все
теснее жались друг к дружке в поисках тепла. Все, кроме одного. Он один
лежал в стороне, на холодном ледяном полу, захлебываясь собственной кровью.
Он ушел в одиночку, бросив нас, бросив меня. Я просыпался, полный ярости,
бессильной, бросающей в дрожь ярости, которая оборачивается бессильными
слезами.
По всей видимости, я был серьезно болен -- помню ощущение сильного
жара, помню, как врач целую ночь просидел возле меня, а может, и не одну. Не
могу вспомнить, сколько ночей провел он у моего изголовья, но помню, как
говорил ему, слыша в собственном голосе истерические нотки:
-- Он ведь мог остановиться. Он видел людей с ружьями. Но бежал прямо
на них, на пули(
Некоторое время молодой врач молчал. Потом спросил:
-- Неужели вы считаете, что он совершил самоубийство?
-- Может быть(
-- Страшно говорить такие вещи о своем друге. Да я и не поверю, что
Харт рем ир Эстравен мог сделать такое.
Я как-то не подумал об особом отношении гетенианцев к самоубийству --
позорному поступку, с их точки зрения. Такое право выбора люди имеют у нас;
но не у них. Для них это, наоборот, отказ от выбора, предательство по
отношению к самому себе. Для кархайдца, прочитавшего, например, наше
Писание, преступление Иуды не в его предательстве Христа, а в том, что он
был заклеймен собственным отчаянием и, отрицая возможность получить
прощение, возможность каких-либо перемен, возможность самой жизни, совершил
самоубийство.
-- Значит, вы не называете его Эстравен-Предатель?
-- Никогда этого не делал. Многие не верили обвинениям, выдвинутым
против него, господин Аи.
Но я не в состоянии был даже в этом найти хоть какое-то утешение и лишь
выкрикнул с болью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38