здесь по пятьдесят два
раза на дню их проверяют, однако мне не так уж редко приходилось рисковать в
жизни, а старые приятели по Рыбному Острову отлично научили меня, как
подделать в случае чего бумаги. Меня несколько раздражало чужое имя, но
иного выхода не было. Под собственным именем я никогда спокойно не добрался
бы через весь Оргорейн до побережья Западного моря.
Мысли мои уже были там, на западе, пока наш караван, спотыкаясь,
продвигался по мосту Кундерер -- прочь от Мишнори. Осень постепенно
поворачивалась лицом к зиме. Я непременно должен был добраться до своей
цели, прежде чем дороги закроются для относительно скоростных видов
транспорта и пока еще есть хоть какой-то смысл добираться туда. Мне уже
доводилось видеть Добровольческую Ферму в Комсвашоме, когда я служил в
Управлении долины Синотх, приходилось и беседовать с бывшими узниками таких
Ферм. И теперь увиденное и услышанное много лет назад камнем лежало у меня
на душе. Посланник, столь уязвимый для холода, кутавшийся в теплый хайэб
даже при нуле, не выдержит зимы в Пулефене. Уверенность в этом гнала и гнала
меня вперед, но караван двигался медленно, петляя от одного города к
другому, шел то к северу, то к югу, то принимая грузы, то разгружаясь, так
что прошло полмесяца, прежде чем я добрался до Этвена, что в устье реки
Исагель.
В Этвене мне повезло. Беседуя с людьми в Доме для приезжих, я узнал,
что в ближайшее время торговцы мехами -- имеющие лицензии охотники-трапперы
-- на санях или ледоходах двинутся вверх по реке до леса Тарренпет, почти к
самому Леднику. Как раз начинался охотничий сезон, и у меня возникла идея
самому превратиться в траппера. В Керме, как и в районе Ледника Гобрин,
водятся белоснежные пестри; эти зверьки любят селиться поближе к Великим
Льдам. Когда-то в молодости я часто охотился на пестри в лесах Керма, так
почему бы мне не поохотиться теперь в точно таких же лесах Пулефена среди
низкорослых деревьев тор?
На дальнем северо-западе Оргорейна, в диком краю у западных отрогов
Сембенсиена, люди появляются и исчезают как и когда им заблагорассудится:
там явно не хватает Инспекторов, чтобы зарегистрировать всех.
Там даже в Новую Эру сохранилось что-то от прежней свободы. Сам Этвен
-- серый портовый город, построенный на серых скалах в устье реки Исагель;
морской ветер часто несет по его улицам серые косые дожди, а люди там --
мрачноватые моряки -- говорят всегда прямо. Я с благодарностью оглядываюсь
назад, вспоминая Этвен, где мне улыбнулось счастье.
Я купил лыжи, снегоступы, различные капканы и провизию; обзавелся
охотничьей лицензией и разрешением, а также удостоверением охотника и
прочими бумагами в бюро Комменсалии и двинулся вверх по течению Исагели с
группой трапперов, которую вел старик по имени Маврива. Река еще не
замерзла, и колесный транспорт по дорогам пока ходил, ибо в этих приморских
краях чаще шли дожди, чем снег, несмотря на последний месяц осени. Большая
часть охотников ждала в Этвене настоящей зимы и с наступлением месяца Терн
поднималась вверх по Исагели на ледоходах, но Маврива спешил забраться
подальше на север и обогнать остальных: он намеревался ставить ловушки уже
на самых первых пестри, которые как раз в конце осени спускаются с гор в
тамошние леса. Маврива знал районы Гобрина, Северного Сембенсиена и Огненных
Холмов так же хорошо, как те, кто там родился, так что за время пути я успел
многому от него научиться. Все это весьма пригодилось мне впоследствии.
В городе под названием Туруф я отстал от группы, притворившись больным.
Они пошли дальше на север, а я, чуть выждав, двинулся на северо-восток, в
предгорья Сембенсиена, уже сам по себе. Несколько дней мне потребовалось,
чтобы обследовать местность. Потом, спрятав большую часть своего имущества
километрах в пятнадцати-- двадцати от Туруфа в уединенной лощине, я вернулся
в город по южной дороге и на несколько дней поселился в Доме для приезжих.
Как бы запасаясь необходимым для долгой охоты, я купил еще одни лыжи, еще
одни снегоступы, пополнил запас провизии, купил меховой спальный мешок,
зимнюю одежду -- все снова; а еще -- переносную печку Чейба, многослойную
палатку и легкие сани, чтобы погрузить все это имущество. Теперь оставалось
только ждать, когда дождь превратится в снег, а грязь -- в лед; не так уж
долго, если учесть, что целый месяц потребовался мне, только чтобы добраться
от Мишнори до Туруфа. На четвертый день первого месяца зимы, Архад Терн,
зима полностью вступила в свои права; пошел снег, которого я так ждал.
Поздним утром я пробрался через электрозаграждение на Пулефенской
Ферме, следы мои почти сразу исчезли под снегом. Сани я оставил в лощине у
ручья, в густом лесу к востоку от Фермы, и с одним только рюкзаком, надев
снегоступы, вернулся назад, на дорогу. Потом в открытую пошел прямо к
главным воротам Фермы. Там я предъявил документы, которые мне успели еще раз
подделать в Туруфе. Теперь они были с "синей печатью" и удостоверяли, что я.
Тонер Бент, освобожденный из заключения досрочно, согласно предписанию,
обязан не позднее Эпс Терн, третьего дня зимы, явиться на третью
Добровольческую Ферму Комменсалии Пулефен для несения караульной службы в
течение двух лет. Какой-нибудь востроглазый Инспектор непременно заметил бы,
что документы поддельные, но там востроглазых было маловато.
Оказалось, что попасть в тюрьму легче легкого. Я даже как-то
приободрился.
Начальник охраны выбранил меня за то, что явился я на день позже
предписанного, и отослал в барак. На обед я опоздал, и, к счастью, было уже
слишком поздно, так что положенной мне униформы я не получил и остался в
собственной хорошей и теплой одежде. Ружья никакого мне не дали, но я
присмотрел более-менее подходящее, слоняясь возле кухни и выпрашивая у
повара хоть что-нибудь поесть. Повар держал свое ружье на крючке за печью.
Его я и украл. Убить из него было нельзя -- оно не обладало для этого
необходимой мощностью. Скорее всего у охранников все ружья были такие. На
этих Фермах нет необходимости убивать людей из ружей: там позволяют голоду,
зиме и отчаянию сделать это.
Всего я насчитал тридцать-- сорок охранников и полтораста заключенных.
Ни один не был одет как следует, по-зимнему; большая часть людей уже крепко
спала, хотя едва начался вечер. Час Четвертый. Я заставил одного молодого
охранника провести меня по всей территории и показать спящих заключенных.
Наконец я их увидел: при слепяще ярком свете они спали в общей большой
комнате, и я уже простился с надеждой на незамедлительное осуществление
своего плана, опасаясь сам попасть под подозрение. Заключенные попрятались в
спальные мешки, скрючившись там, словно младенцы во чреве матери, совершенно
неотличимые друг от друга. Все -- кроме одного: мешок был слишком короток,
чтобы он мог в нем спрятаться; лицо его стало похоже на обтянутый темной
кожей череп, закрытые глаза провалились в глазницы, на голове -- копна
длинных вьющихся волос.
Счастье, которое улыбалось мне в Этвене, теперь поворачивало колесо
Судьбы, и я ощущал, что одним прикосновением могу сейчас перевернуть весь
мир. У меня никогда не было особых талантов, кроме одного: я всегда
чувствовал, когда именно можно тронуть рукой гигантское колесо фортуны,
чтобы знать и действовать. Мне уж было показалось, что я утратил свой дар
провидения -- в этом мне не раз приходилось, к сожалению, убеждаться в
прошлом году в Эренранге -- и он никогда больше не возродится в моей душе. И
ужасно обрадовался, вновь ощутив в себе эту уверенность -- уверенность в
том, что можешь управлять собственной судьбой и удачей даже в тревожное
время, как санями на крутом и опасном спуске.
Поскольку я продолжал слоняться вокруг и всюду совал свой нос,
изображая чересчур любопытного кретина, меня записали в самую позднюю смену
караула; к полуночи все в тюрьме, кроме меня и еще одного охранника, спали.
Я продолжал по-прежнему тупо бродить по комнатам и коридорам, время ют
времени заглядывая в спальню с двумя рядами нар вдоль стен. Я уже все
спланировал и начал готовить душу и тело ко вхождению в дотхе, ибо моих
собственных сил никогда не хватило бы для выполнения задуманного и
необходимо было призвать на помощь силы Тьмы. Незадолго до рассвета я в
очередной раз зашел в спальню и из украденного у повара акустического ружья
выпустил в голову Дженли Аи заряд, чтобы как следует его оглушить, потом
вместе со спальным мешком взвалил его на плечо и потащил в караулку.
-- В чем дело? -- проворчал мой полусонный напарник. -- Оставь ты его в
покое!
-- Да ведь он умер!
-- Как, еще один? О всемогущий Меше, ведь еще и зима-то как следует не
началась... -- Он наклонился, чтобы заглянуть Посланнику в лицо: тот висел у
меня на плече головой вниз, как куль. -- А, это тот, Перверт. Клянусь
Великим Глазом, я не верил гнусным сплетням насчет кархайдцев, пока сам на
него не посмотрел: до чего же мерзкий урод! И ведь целую неделю провалялся
на нарах -- все стонал да вздыхал, я и не думал, что он возьмет и помрет.
Ладно, вынеси его куда-нибудь наружу, пусть до рассвета там полежит. Чего
стоишь, как грузчик с мешком турдов!..
У контрольно-пропускного пункта я остановился; хотя я и был всего лишь
охранником, меня никто не окликнул, когда я вошел внутрь и долго искал -- и
наконец нашел! -- настенную панель со всякими кнопками и выключателями. На
самих выключателях ничего написано не было, однако охранники написали рядом
на стене краткие обозначения, чтобы не особенно утруждать свою память, если
вдруг поднимут по тревоге. Я решил, что "Ог." обозначает
"электроограждение", и повернул выключатель, вырубив электричество по
внешней ограде Фермы. Потом взвалил Аи на плечи и пошел по коридору дальше.
У входных дверей, правда, пришлось объясняться с постовыми. Я старательно
изображал, пыхтя, как мне тяжело в одиночку тащить здоровенного покойника;
сила дотхе во мне уже достигла своего предела, но мне вовсе не хотелось,
чтобы постовые заметили, что мне ничего не стоит вот так нести человека,
который значительно тяжелее меня самого. Я сказал:
-- Заключенный вот. Умер. Велели вытащить на улицу. Куда бы мне его
пристроить?
-- Не знаю. Отнеси подальше. Только смотри под крышу положи, не то его
снегом занесет, а потом весной, как таять начнет, он, глядишь, и всплывет,
да еще вонять будет. Снег так и валит, настоящая педиция.
У нас в Кархайде такой тяжелый, влажный снегопад называется
соув. Но все равно, трудно было придумать для меня лучшую весть.
-- Ладно, так и быть, подальше оттащу, -- сказал я и, свернув со своей
ношей за угол барака, шел все дальше и дальше, пока барак не скрылся из
виду. Тогда я поудобнее взвалил Аи на плечи, повернул на северо-восток и
через несколько сотен метров перебрался через отключенную ограду, перетащил
Аи, снова взвалил его на плечо и двинулся по направлению к реке с такой
скоростью, на какую только был способен. Я еще не успел достаточно далеко
отойти от ограждения, когда позади заверещали свистки и зажглись мощные
прожекторы. Валил достаточно густой снег, и меня самого нельзя было увидеть
даже при ярком свете, однако вряд ли снег успел за считанные минуты скрыть
мои следы. И все же, когда я спустился к реке, они на мой след еще не вышли.
Я двинулся на север по черной земле под густыми деревьями или прямо по воде
там, где землю уже занесло снегом; речка, небольшой, но бурный приток
Исагели, еще не замерзла. Теперь, когда рассвело, видимость стала
значительно лучше, так что я шел очень быстро. Я уже достиг полного дотхе, и
Посланник не казался мне таким уж тяжелым, хотя нести его, длинного и
неуклюжего, было весьма неудобно. Берегом ручья я пробрался в лес, к той
лощине, где были спрятаны сани. На них я взвалил самого Посланника, а вещи
набросал вокруг него, так, что он совсем скрылся в этой куче; а сверху еще и
палатку привязал. Потом переоделся, съел немного особой высококалорийной
пищи, потому что меня уже донимал невыносимый голод, свойственный человеку
при затянувшемся дотхе, и двинулся прямо на север, через лес, по широкой
дороге. Вскоре меня нагнали двое лыжников.
Теперь, когда я был одет и снаряжен как обычный траппер, мне нетрудно
было соврать, что я пытаюсь догнать группу Мавривы, которая ушла на север
еще в последние дни месяца Гренде. Они Мавриву знали и восприняли мою
историю вполне нормально, но в документы все-таки заглянули. Им и в голову
не приходило, что беглецы могут устремиться на север, потому что к северу от
Пулефена ничего нет, кроме леса и льдов; впрочем, возможно, беглецы их
вообще не интересовали. Да и с какой, собственно, стати они должны были бы
их интересовать? Лыжники двинулись дальше и только через час снова проехали
мимо меня, возвращаясь на Ферму. Один из них оказался моим напарником по
ночному дежурству. К счастью, он так и не разглядел тогда моего лица, хотя
оно маячило у него перед носом добрую половину ночи.
Когда они скрылись из виду, я свернул с дороги и весь остаток дня шел в
обратном направлении по лесу и по холмам восточнее Фермы. Наконец я вышел к
ней с восточной стороны, остановившись в той самой укромной лесистой лощине
чуть выше Туруфа, где давно уже припрятал остальное снаряжение. Тащить сани
по покрытой бесконечными складками замерзшей земле было нелегко, тем более
что поклажа значительно превосходила мой собственный вес, однако снег падал
густой, ложась довольно плотным покровом, а я к тому же по-прежнему пребывал
в дотхе. Я вынужден был оставаться в дотхе, постоянно стимулируя себя,
потому что если хоть немного ослабить напряжение, то потом больше ни на что
не будешь годиться. Я никогда раньше не пребывал в дотхе больше часа, но
знал, что некоторые из Стариков способны поддерживать в себе силу дотхе
целый день и еще целую ночь, а порой и более суток, так что прежний опыт
сослужил мне теперь хорошую службу. В состоянии дотхе человек обычно не
испытывает никакого беспокойства, так что единственное, о чем я все-таки
беспокоился, -- это состояние Посланника. Он должен был давно уже очнуться
после того легкого акустического выстрела в голову, однако до сих пор даже
не пошевелился. А у меня не было времени просто наклониться к нему. Неужели
он отличается от нас настолько, что даже легкий акустический шок, вызывающий
в крайнем случае лишь переменный паралич, для него оказался смертельным?
Когда колесо Судьбы поворачивается под твоей рукой, надо быть особенно
осторожным со словами, а я уже дважды назвал его мертвым, да и тащил на
плече так, как тащат мертвое тело. Порой у меня даже возникала мысль, что
через все эти бесконечные холмы и леса я везу в санях мертвеца и что
выпавшая мне удача, как и сама его жизнь, в конце концов потрачена зря. От
таких мыслей я весь покрывался испариной и начинал ругаться и чертыхаться,
тут же сила дотхе уходила из меня, как вода из треснувшего кувшина. Но
все-таки шел дальше; и сила моя меня не подвела: я достиг тайника у подножия
гор, поставил палатку и сделал все, что мог, для Аи -- открыл коробку
сверхпитательных кубиков, большую часть проглотил сам, но и ему влил в рот
немного бульона. Выглядел он так, будто вот-вот умрет от истощения. На руках
и на груди у него были ужасные язвы, которые еще больше воспалились от
прикосновений грубого вонючего спального мешка. Когда я обработал эти
страшные раны, уложил Аи в теплый меховой спальник и замаскировал палатку
так, как лишь зима и дикие края могут спрятать человека, не осталось больше
ничего, что я смог бы еще для него сделать. Наступила уже ночь, но на меня
надвигалась иная тьма -- расплата за самовольное вызволение всех сил и
возможностей своего тела; и тьме этой должен был я доверить теперь и себя, и
его.
Мы спали. Падал снег. Всю ту ночь и день и еще ночь моего тангенсна,
видимо, непрерывно шел снег. То была не какая-нибудь пороша, а настоящий
мощный первый снегопад новой зимы. В конце концов я очнулся и, чуть
приподнявшись, заставил себя выглянуть наружу: палатка наполовину была
засыпана снегом. Солнечные пятна и голубые тени от сугробов чередовались на
белоснежном покрывале, укутавшем землю и все вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38