Идти довольно
легко, зато трудно тащить сани; на полозьях уже пора менять покрытие. Раза
два-три вылетевшие из жерла вулкана острые камни вонзались в снег совсем
рядом с нами. Сопротивляясь холоду, они из последних сил громко шипели,
прожигая отверстие в ледниковом щите. Вокруг слышится шуршание и стук
отяжелевшей от пепла снежной крупы. Мы карабкаемся вверх, к северу,
бесконечно медленно, через горы и хаос нарождающегося нового мира.
Слава же незавершенности мира!
Нетерхад Танерн. С утра снег совсем не идет; на небе сумрачные
тучи, ветрено. Температура около -- 100. Бесчисленные ледяные речки и ручьи
отовсюду стекаются в долину, распростертую перед нами; мы уже находимся в
самой восточной ее точке. Дремегол и Драмнер остались далеко позади, хотя
острая вершина Дремегола все еще торчит на востоке, практически на уровне
глаз. Мы теперь всползли, вскарабкались наконец на сам Ледник и должны
выбирать: либо следовать течению ледовой реки и двигаться на запад, а затем
наверх, к плато Гобрин, либо осуществить весьма рискованный подъем по
ледяным утесам километрах в полутора от нашей сегодняшней стоянки, благодаря
чему можно сэкономить километров тридцать-- сорок очень тяжелого пути.
Аи предпочитает рискнуть.
Есть в нем какая-то непонятная хрупкость. Он весь кажется незащищенным,
открытым, уязвимым; даже половые его органы всегда находятся снаружи, и он
не может втянуть их в брюшную полость, спрятать. Зато он сильный, невероятно
сильный. Не уверен, что он смог бы тащить сани дольше, чем я, но он может
тащить более тяжелый груз и значительно быстрее, чем я, -- раза в два. Он,
например, легко может поднять сани за передок или за корму, чтобы устранить
какую-либо помеху, вытащить камень. Я не могу ни поднять, ни тем более
удержать на весу такую тяжесть, разве что в состоянии дотхе. Странная смесь
хрупкости и силы в нем прекрасно сочетается со способностью легко
предаваться отчаянию и столь же легко бросать вызов судьбе. Неукротимая
нетерпеливая храбрость. Та монотонная, тяжкая, отчасти даже унизительная
работа, которую мы выполняли все это время, настолько извела его, что, будь
он представителем моей расы, я бы счел его трусом; однако он ни в коем
случае не трус; он всегда готов к смелому, мужественному поступку, я такой
готовности больше ни в ком не встречал. Он всегда готов к решительным
действиям, полон энтузиазма, готов поставить собственную жизнь на кон в
любой жестокой и рискованной авантюре.
"Огонь и страх хорошие слуги, да плохие хозяева", -- говорят у нас. Он
заставляет страх служить ему. Я бы позволил страху вести меня кружным,
длинным путем. Смелость и уверенность всегда при нем. Есть ли смысл искать
более безопасные пути во время такого путешествия? Существуют,
правда, пути бессмысленные, по которым я никогда не пойду, однако
безопасного пути для нас нет.
Стрет Танерн. Не везет. Невозможно втащить сани наверх, хотя мы
потратили на это весь день.
Густой снег соув сыплется как бы пригоршнями; снег смешан с пеплом;
густой слой пепла лежит на всем. Весь день было почти темно, потому что
ветер, то и дело менявший направление, снова подул с запада и принес целое
облако вонючего дыма с Драмнера. На этой высоте подземные толчки ощущаются
меньше, но нас все-таки здорово тряхнуло, когда мы пытались взобраться на
выступ ледяного утеса; закрепленные было сани отцепились, и меня протащило
вместе с ними метра на два вниз, но Аи успел крепко ухватиться за сани и
спас нас обоих от падения к самому основанию утеса -- с высоты по крайней
мере метров шесть. Если один из нас сломает ногу или руку во время этих
упражнений, то, возможно, путешествие для нас обоих будет окончено; честно
говоря, весь риск именно в этом; перспектива довольно-таки безобразная, если
как следует подумать. Долина у нас за спиной бела от пара: там извергающаяся
лава соприкасается с вечными льдами. Теперь мы действительно не можем
вернуться. Завтра начнем восхождение чуть западнее.
Берен Танерн. Не везет. Вынуждены были пройти еще дальше к
западу. Весь день темно, словно вечером в сумерках. Легкие раздражены, но не
от мороза -- по-прежнему не очень холодно даже по ночам из-за западного
ветра, -- а от вулканических испарений и пепла. К вечеру второго дня, после
очередной тщетной попытки взобраться, всползти на брюхе по изломанным
страшным давлением ледяным утесам, где путь без конца преграждают то
отвесные стены, то крутые выступы, после бесконечных подъемов чуть выше и
падений вниз, вниз, вниз, Аи совершенно выбился из сил и потерял терпение. Я
думаю, что он считает слезы чем-то нехорошим или постыдным. Даже когда он
был совсем болен и слаб -- в те первые дни нашего бегства, -- он всегда
прятал от меня лицо, если плакал. Каковы тому причины -- личные ли они, или
вся его раса ведет себя так? А может, эти представления имеют социальные
корни, откуда мне знать? Я не знаю, почему Аи не должен плакать. И все же
его имя -- это какой-то крик боли. Об этом я спросил его впервые еще в
Эренранге; теперь кажется, что это было давным-давно. Услышав разговор о
каком-то "инопланетянине", я спросил, как его имя, и услышал в ответ
исходящий из человеческого горла крик боли в ночи. Теперь он спит. Его руки
непроизвольно подергиваются от чрезмерной усталости. Мир вокруг нас -- лед,
скалы, засыпанный пеплом снег, огонь и ночная тьма -- тоже вздрагивает,
подергивается, что-то бормочет. Минуту назад, выглянув наружу, я увидел над
вулканом сияние -- словно бледно-красный цветок распустился прямо на брюхе
нависших над горной тьмой тяжелых облаков.
Орни Танерн. Не везет. Это двадцать второй день нашего
путешествия, и уже с десятого дня мы нисколько не продвинулись к востоку,
совершенно зря потратили время и прошли лишних двадцать пять-- тридцать
километров к западу; с восемнадцатого дня пути мы вообще не продвинулись ни
на шаг, с тем же успехом мы могли бы просто сидеть в палатке. А если мы
когда-либо и в самом деле поднимемся на Ледник, то хватит ли нам теперь еды,
чтобы пройти весь этот путь до конца? Я неотступно думаю об этом. Туман и
дым не позволяют видеть далеко, так что мы даже не можем как следует выбрать
направление. Аи готов идти на штурм в любом месте, каким бы крутым ни был
подъем, даже если там не окажется ни единого выступа. Его раздражает моя
осторожность. Нам непременно нужно следить за собой. Я через день-два
вступаю в кеммер, так что малейшая неурядица может вызвать бурю. А пока мы
бодаем лбами ледяные утесы в холодной полутьме, в тучах пепла. Если бы я
писал новый Канон Йомеш, я бы именно сюда ссылал воров после смерти. Тех,
например, что под покровом ночи крадут сумки с едой в городе Туруфе. Или
тех, что крадут у человека его дом, его имя и с позором высылают его из
страны. Голова пухнет от усталости; потом перечитаю написанное сегодня,
сейчас не в силах.
Хархахад Танерн. Наконец-то! На двадцать третий день нашего
путешествия поднялись на Ледник Гобрин. Сегодня утром, едва успели двинуться
в путь, сразу заметили всего в нескольких сотнях метров от стоянки проход,
ведущий прямо на Ледник, -- широкую извилистую дорогу меж ледяных утесов с
посыпанными пеплом обочинами, покрытую валунами и трещинами. Мы пошли прямо
по ней, словно по набережной реки Сесс. И вот мы на Леднике. Снова идем на
восток -- идем домой.
Аи и меня заразил своей искренней радостью -- результатом нашего
успешного восхождения. Честно говоря, идти здесь ничуть не легче, чем
раньше. Так же плохо. Идем по самому краю плато. Пропасти -- а некоторые из
них так велики, что в них может провалиться целая деревня, причем не просто
дом за домом, а вся сразу, -- уходят куда-то в глубь Льдов, дна в них не
видно. Чаще всего они пересекают наш путь, вынуждая двигаться на север, а не
на восток. Поверхность плохая. Мы с трудом протаскиваем сани между огромными
глыбами и осколками льда -- кругом невероятный хаос, созданный напряжением и
движением огромного ледникового щита, пролегающего между Огненными Холмами.
Под страшным давлением толща льда складывается в складки, ломаясь, принимает
забавные формы: перевернутых башен, безногих гигантов, катапульт. Здесь,
обладая для начала "всего" полуторакилометровой толщиной. Ледник растет,
крепнет, становится все мощнее, пытаясь преодолеть горные вершины, задушить
молодые вулканы, обволакивая их своим молчанием. На севере, в нескольких
километрах отсюда, прямо из Ледника торчит новая вершина -- острый,
совершенно голый каменный пик. Это молодой вулкан, на несколько тысяч лет
моложе того ледяного чудовища, что жует и перемалывает скалы, чья шкура
сплошь покрыта морщинами трещин и опухолями гигантских глыб и складок,
достигая здесь двухкилометровой толщины, так что отсюда невозможно увидеть,
где начинается эта стена.
Днем, в очередной раз свернув в сторону, мы увидели дымы над вулканом
Драмнер; дымы висели серо-коричневой стеной и казались продолжением самого
Ледника. Над ледниковым щитом постоянно дует северо-восточный ветер,
очищающий воздух от тех мерзостных испарений и вони, которые извергают
внутренности планеты и которыми мы дышали долгие дни; ветер разгоняет
поднимающийся позади нас дым, который темной завесой скрывает дальние языки
Ледника, и более низкие вершины гор, и каменистые долины, и всю остальную
землю... Ледник как бы говорит: здесь нет ничего, кроме моих Льдов... Однако
юный вулкан, что виден на севере, явно имеет на этот счет совсем иное
мнение.
Снега нет, небо покрыто высокими перистыми облаками. Ночью на плато --
200. Под ногами -- фирн, свежая ледяная корка и старый мощный лед. Молодой
ледок таит страшную опасность, его скользкая голубоватая поверхность чуть
замаскирована белой изморозью. Мы оба падали уже множество раз. На одном из
особенно скользких участков я по крайней мере метров пять проехал на
собственном брюхе. Аи в своей упряжке согнулся прямо-таки пополам от смеха.
Потом извинился и объяснил, что раньше считал себя единственным человеком на
планете Гетен, который способен вот так поскользнуться на льду.
Сегодня прошли восемнадцать километров; но если попробуем и впредь
сохранять такую же скорость, двигаясь по изломанной, заваленной ледяными
глыбами, изрезанной глубокими трещинами и ледяными складками местности, то
вскоре совершенно выбьемся из сил, если с нами не произойдет чего-нибудь
похуже катания по льду на собственном брюхе.
Прибывающая луна висит низко, она буро-красного цвета, словно
запекшаяся кровь; вокруг нее большой коричневато-красный сияющий круг.
Гьирни Танерн. Идет снег, поднялся ветер, мороз усилился.
Сегодня опять прошли около восемнадцати километров, то есть с первого дня
пути всего километров триста семьдесят. В среднем по пятнадцать в день или
даже по семнадцать, если не учитывать те два дня, что нам пришлось
пережидать пургу. Из пройденных километров по крайней мере сто двадцать, а
то и все сто пятьдесят ни на йоту не приблизили нас к намеченной цели.
Кархайд от нас сейчас почти так же далек, как и в самом начале пути. Зато
теперь, как мне кажется, у нас появилось значительно больше шансов туда
все-таки добраться.
С тех пор как мы вышли из загаженного извержением вулкана ущелья, после
всех тягот трудного дневного перехода и бесконечных волнений у нас все-таки
остаются еще душевные силы, так что мы снова стали подолгу беседовать,
устроившись после ужина в палатке. Поскольку сейчас у меня кеммер, я
предпочел бы вообще не видеть Аи, что весьма затруднительно, поскольку
палатка у нас двухместная. Разумеется, основная трудность в том, что у него,
благодаря любопытным особенностям земного организма, тоже как бы кеммер,
причем постоянный Должно быть, это весьма странное, необычное для
гетенианцев и не слишком активное половое влечение, раз оно растянуто на
целый год и всегда точно известно, к мужскому или женскому типу оно
относится. Вот с чем я столкнулся, да еще в таком состоянии! Сегодня вечером
мое возбуждение было довольно трудно не заметить, а я слишком устал, чтобы
произвольно впасть в антитранс или как-то иначе подавить свои чувства в
соответствии с учением Ханддары В конце концов он спросил, не обидел ли он
меня Я с некоторым смущением объяснил собственное молчание. Боялся, что он
станет надо мной смеяться. Он уже давно перестал быть для меня диковинкой
или сексуальным извращением. Я сам таков. Здесь, на Леднике, каждый из нас
уникален, каждый воспринимается как данность, по отдельности; я отрезан от
мне подобных, от своего общества и его законов точно так же, как и он от
своего. В этом ледяном мире не существует других гетенианцев, способных
подтвердить и объяснить мою нормальность Наконец-то мы оба равны. Равны и
чужды друг другу. И оба одиноки. Он, конечно же, смеяться не стал. Но в его
обращении со мной вдруг проявилась такая нежность, о которой я и не
подозревал: никогда не думал, что он может быть так мягок. Потом он
заговорил об одиночестве, об изолированности от своего мира:
-- Ваша раса удивительно одинока даже в своем собственном мире. Здесь
нет больше никого из млекопитающих. Никого из двуполых. Нет даже достаточно
разумных животных, которых можно было бы приручить. Это, безусловно,
повлияло на образ вашего мышления -- я имею в виду не только научное
мышление, хотя вы обладаете просто поразительной способностью строить
гипотезы Не менее поразительно и то, что вы сумели выработать определенную
концепцию эволюции, несмотря на непреодолимую пропасть между вами самими и
находящимися на крайне низком уровне развития прочими живыми существами. Но
я прежде всего имел в виду вашу философию и чувственное восприятие: быть
единственным исключением в столь враждебной среде немыслимо трудно; это
неизбежно должно было сказаться на вашем мировоззрении.
-- Последователи Йомеш сказали бы, что божественность человека и
проявляется в его уникальности.
-- Да, пожалуй. Человек -- царь природы Другие религии в других мирах
сделали тот же вывод. Это чаще всего религии обществ динамичных,
агрессивных, разрушительно воздействующих на экологию. Оргорейн тоже пошел
по этому пути -- со своими особенностями, конечно. Они, похоже, склоняются к
тому, чтобы в итоге подчинить себе весь окружающий мир А что по этому поводу
говорят ханддараты?
-- Что ж, в Ханддаре... понимаете, там не существует никакой теории,
никаких догм... Возможно, ханддараты меньше обращают внимание на пропасти, что
разделяют человека и животных, значительно больше интересуясь их сходством,
их связями друг с другом, тем единством, тем целым, которое включает в себя
все живые существа. -- В тот день у меня все время в голове вертелись стихи
Тормера Лая, и я произнес их вслух:
Свет -- рука левая тьмы,
Тьма -- рука правая света.
Двое -- в одном, жизнь и смерть,
И лежат они вместе.
Сплелись нераздельно,
Как руки любимых,
Как путь и конец.
Голос мой дрожал, когда я произносил эти строки: я вспомнил, как в
своем предсмертном письме ко мне мой брат процитировал те же стихи.
Аи долго думал, потом сказал:
-- Вы все одиноки и в то же время неотделимы друг от друга. Возможно,
вы в той же степени находитесь под влиянием своей целостности, своего
монизма, как мы -- под влиянием дуализма.
-- Но мы ведь тоже дуалисты. Двойственность мира-- в основе всего,
разве нет? Хотя бы пока существуют понятия "я" и "другой".
-- Я и Ты, -- сказал он. -- Да, это действительно в конце концов
значительно более широкое понятие, чем просто половая противопоставленность(
-- Расскажи мне, каковы особенности представителей иного, чем твой,
пола?
Он выглядел озадаченным; да, по правде говоря, и меня озадачил мой
собственный вопрос; при кеммере иногда вылетают такие вот неожиданные
вопросы, проявляются неожиданные эмоции. Нам обоим стало неловко.
-- Я никогда об этом не думал, -- сказал он. -- А ты никогда не видел
женщины. -- Он использовал свое, земное слово, которое я знал.
-- Я видел у тебя их изображения. Они -- эти женщины -- похожи на
гетенианца в период беременности, только груди у них побольше. А они сильно
отличаются от вас своим менталитетом, поведением?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38