Обстоятельства, в большей степени, чем желание, побудили государственное учреждение к контактам, обмену сведениями, короче — к спорадическому сотрудничеству.
— Но,— спросил я у комиссара,— что это — условное название общества, или же человек с таким именем существует на самом деле?
— Да, существует. И даже очень приятный человек. Вам интересно было бы его увидеть?
— Не знаю.
Мой репортаж был окончен и, честное слово, я с некоторым облегчением вернулся к спортивной тематике. Отныне я мог интересоваться расследованием лишь как житель Тополиного острова, как свидетель, случись мне снова давать показания. У меня не оставалось никаких причин и дальше заниматься этим делом. Однако на вопрос комиссара я ответил: «Не знаю». Чувство, заставлявшее меня колебаться, было непростым, оно состояло не столько из любопытства к преступлениям как таковым, сколько из тревоги, которая время от времени больно сжимала мне сердце, и я не мог ее разрушить, победить, растворить. Чтобы суть этой тревоги стала понятной, мне достаточно произнести одно имя: Лидия. Удивительно, но тайна Тополиного острова называ-
лась для меня не Пьер Маргла, а Лидия Сонье. Впрочем, не о Лидии говорил я с Пьером Бертриксом в тот день, когда он впервые принял меня в своем кабинете. Идя на встречу, я представлял себе очень занятого — или, как это чаще всего бывает, желающего показаться занятым — человека, который с трудом выкроил для разговора несколько минут. Вместо этого я встретился с самой учтивостью и чистосердечностью. Чистосердечность, да, именно это поразило меня с самого начала в этом человеке, другом которого мне суждено было стать и от которого я узнал впоследствии о множестве захватывающих человеческих судеб. Что до его учтивости, то она не была, как в иных случаях, барьером, а, наоборот, служила средством преодоления многочисленных преград, которые разница в возрасте, среде, воспитании или просто скованность, застенчивость или заносчивость воздвигают между людьми.
— Я читал ваши статьи,— сразу же сказал мне Пьер Бертрикс, зная, что эта простая фраза всегда приятна для тех, кто пишет, даже самых скромных — а может, для них в особенности,— тружеников пера.
— Но... они были подписаны псевдонимом,— удивился я.
— Я имею в виду ваши спортивные статьи. В молодости я занимался боксом. А сейчас вот борюсь только с лишним весом.
— Вы хорошо от него защищаетесь!
Мой комплимент был искренним. Физическая живость Пьера Бертрикса прекрасно сочеталась с непринужденностью его поведения. Чувствовалось, что он сохранил способность к адаптации, присущую молодости. Комиссар назвал мне и свой возраст: пятьдесят лет. Поговорив о спорте, мы перешли, однако, к делу, ради которого я, собственно, и пришел. Я объяснил, почему был вынужден внимательно следить за расследованием.
— Я намереваюсь вскоре заняться этим,— сказал детектив.— Расскажите мне все, что знаете. Вы, конечно, не курите?
Сам он закурил трубку. Я начал рассказывать. Шум бульвара Бон-Нувель под окнами сопровождал мой рассказ. Пьер Бертрикс слушал, не проронив ни слова. Когда я закончил, он спросил:
— Не знаете ли вы, случайно, что было украдено у третьей жертвы? У этого Бореля?
— Нет. Ящики его стола были обшарены с явной поспешностью, но что взял убийца, никто так и не знает.
Я рассказал все. Все, кроме признания Лидии. Пьер Бертрикс отодвинул свое кресло и скрестил ноги:
— Представляю, как должна быть подавлена семья Маргла. Думаю, он был женат?
— Он разведен, детей нет. Его жена живет в Лионе со своими родителями. Сам он сирота. Я получил эти сведения от комиссара полиции Кретея.
— Вы не знаете, велось ли расследование относительно мадам Маргла?
— Да. Ей ничего не известно. Она не видела своего мужа и не переписывалась с ним в течение нескольких лет. Однако Пьер Маргла отнюдь не таинственная особа. Все солидные торговцы почтовыми марками знали его и дали о нем самые благоприятные отзывы.
— Мне это известно,— сказал Бертрикс,— я просмотрел соответствующую часть дела. Представьте себе, что Маргла даже писал книги. Это имя поразило меня, когда я его увидел, и я разыскал некоторые его работы. О! Это скорее научные труды...
Пьер Бертрикс поднялся на ноги, достал два тома, положенные просто на ряд книг на полке, и протянул их мне. Один назывался «Вклад в изучение личности Шекспира», а другой «Пушкин и критика».
— Как видите, обе книги написаны лет десять назад. Во всяком случае они доказывают, что наш убийца не простая штучка.
— Не говорят они только о том, в каком направлении Маргла скрылся.
Пьер Бертрикс не ответил. Я вернул ему книги, которые он снова положил на полку.
— Давно вы живете на Тополином острове? — спросил он меня, снова садясь.
— Нет. Я был демобилизован в июле, но нашел жилье только в конце октября.
— Тем не менее, вы, возможно, сумеете разыскать для меня некоторые сведения...
(Я приготовился к вопросу об обитателях моих джунглей).
— ...Так вот, мне нужно узнать, в каком учебном заведении Пьер Маргла получил образование.
Бертрикс заметил мое удивление.
— Не думайте, что я пытаюсь вас поразить,— сказал он.— Вы сами только что говорили о направлении, в котором скрылся Маргла. А каким более надежным способом, чем расчет места пуска и угла выстрела, можно определить направление, в котором летит снаряд? Проще говоря, я верю во влияние воспитания. Итак, договорились? Вы этим займетесь? Позвоните мне, как только получите какие-то сведения.
Я шагал по улице уже с полчаса, но еще не был уверен, не разыгрывал ли меня этот спец из частного сыска. Однако открытость его взгляда и крепкое рукопожатие казались мне вполне искренними, и я решил убедиться, что методы Пьера Бертрикса (какими бы необычными и несвоевременными они не казались) имели свой смысл, приступив к поиску требуемых сведений. Мне очень помог комиссар Кретея, который взялся позвонить бывшей жене Маргла и узнал, что
наш беглец учился у иезуитов, в коллеже Сент-Игнас-де-Манд. Я до сих пор слышу довольное «Браво!» Пьера Бертрикса, когда, я, в свою очередь, передал ему по телефону эту информацию. Именно в это мгновение он запросто сказал мне: «Поедем к этим иезуитам». Мой директор, чье доброе отношение ко мне оставалось неизменным, даже не подумал отказать мне в отпуске на двое суток, который я у него попросил. С Пьером Бертриксом мы встретились на Аустерлицком вокзале.
— Любая возможность попутешествовать для меня — удовольствие,— сказал он.— Вообще-то, больше всего я люблю ездить к морю. Но на худой конец...
Какой очаровательный спутник! Неудобный поезд, плохо отапливаемые вагоны были лишь деталями, почти забавными деталями в безостановочном течении жизни. Зимний пейзаж, открывшийся перед нами с восходом солнца за стеклами вагона-ресторана, выглядел как декорация настоящего приключения, и даже лица пассажиров приобрели особую выразительность. А в конце нашего пути ждал этот волнующий незнакомец, которого мы должны были наконец обнаружить. Вот таким образом мы и оказались вместе в стенах знаменитого коллежа, где получили свое образование и сформировали мировоззрение немало выдающихся людей.
Через окна приемной мы видели сад в типично французском стиле — прямоугольник, посередине которого блестел лед бассейна. Четкие линии на фоне сурового пейзажа. Зимняя сухость, оголенные деревья подчеркивали аскетичный характер окружающей обстановки.
Зазвонил колокол. Одновременно из двери, ведущей в сад, строем, в полной тишине вышли колонны учеников. Прозвучал свисток, шеренги нарушились, или, скорее, взорвались, и морозный воздух донес до нас крики детей. Большинство учеников побежали к большой площадке в конце сада, где виднелись футбольные ворота. Дверь приемной открылась.
— Господа,— обратился к нам отец-настоятель,— если вы желаете, вас проведут к отцу Этьену.
Служитель повел нас по превосходно навощенным коридорам. Он постучал в какую-то дверь и ушел, как только послышалось: «Входите».
Отец Этьен, стоявший за очень маленьким письменным столом, поздоровался с нами и пригласил сесть. Его строгая комната имела лишь самое необходимое, однако совсем не напоминала монашескую келью. Узкая кровать, большой закрытый книжный шкаф. Самому отцу Этьену, наверное, было за семьдесят. В отличие от худощавого отца-настоятеля, он выглядел довольно плотным, хотя и бледным. Его живые глаза изучили нас за несколько секунд.
— Наш директор сообщил мне о цели вашего визита, господа. Я готов ответить на ваши вопросы.
вызывать у своих посетителей именно такое ощущение. Но чтобы добиться этого, ему пришлось существенно изменить характер своего заведения. Закрытая на треть длины перегородкой из шлакоблока, с забитыми с трех сторон окнами, внутренняя часть шале скорее напоминала грубый салун где-нибудь в Клондайке, И это при условии, что вы не заходите сюда вечером, когда прекращают подачу электроэнергии, так как в этом случае, пытаясь рассмотреть лица при свете керосиновой лампы, стоящей на стойке бара, вы как будто переноситесь в эскимосское иглу. Так или иначе там был хорошо натопленный камин, и это стоило всех архитектурных украшений. И вдобавок — сейчас я не чувствую в себе вдохновения, чтобы коснуться этой темы, но я к ней еще вернусь — там бывала, не всегда, но часто, Лидия.
Когда мы вошли внутрь, прокурор и комиссар уже сидели перед бокалами дымящегося грота. Остальные полицейские пили у стойки. Хозяин протянул мне руку. Его жесткие с проседью волосы были взлохмачены. Наверное, появление этой изысканной клиентуры прервало его послеобеденный отдых.
— Погодите,— сказал он мне,— вы что, оставили бокс?
— Только на этот раз. Я заменяю товарища.
Я был не против того, чтобы дать понять, что не собираюсь постоянно якшаться с полицейскими инспекторами.
— Кто знает,— молвил Бушрон.— А вдруг вам понравится... Зачем отвечать9 Этот тип уже начал меня раздражать. Я решил, что он пытается «разговорить» меня. Ничего у него не выйдет, и это надо дать понять сразу.
-- Господа также желают грогу?
Грог был крепкий и хорошо подслащенный. Ни для кого не было тайной, и менее всего для комиссара, что близость Базы Армии США № 07811, расположенной на границе с Боннеем, позволяла населению украсить свой стол кое-какими лакомствами. Хозяин «Пти-Лидо» снабжал меня но, ей-Богу, умеренной цене молотым кофе намного высшего качества, чем пайкова смесь, а моя квартирная хозяйка, хотя она уже давно вышла из возраста Д-3 и еще не достигла категории С , ежедневно варила себе шоколад, аромат которого поднимался до моей комнаты.
Я редко употребляю спиртное, но это не помешало мне должным образом оценить крепость горячего грога. С бокалом в руке я вместе с полицейскими инстинктивно приблизился к камину. Хозяин хмуро вытирал фанерную стойку, и по шевелению его губ я понял, что он ворчал «гадость», как он делал пятьдесят раз в день, когда брался за тряпку — цинковое покрытие было конфисковано во время оккупации,
а деревянную стойку было практически невозможно содержать в должном состоянии. Комиссар не решался нарушить раздумия прокурора, который, возможно, размышлял лишь о своих газовых батареях. Инспекторы закурили. Коллега Бушрона предложил сигарету и мне (в наше время такой жест чего-то стоит!)
— Весьма благодарен. Я не курю.
Бушрон посмотрел на меня так, как будто то, что я не курю, дает еще одно основание меня подозревать. Сейчас, когда я выпил грогу, здравый смысл подсказывал мне поскорее убираться отсюда. Из того, что я видел и о чем узнал — надо еще зайти к детям Жеральдины Летандар, вот каторга! — уже можно было слепить вполне приличный репортаж. Полицейские не выказывали никакого желания продолжать разговор о преступлении, а я вовсе не собирался задавать вопросы и писать прямо тут, на глазах у хозяина и любопытных. Тем не менее я медлил. Я хорошо знал, какая надежда удерживает меня, заставляет попусту тратить время. А дядюшка Сонье за своей стойкой, наверное, догадывался, в чем дело, потому что иногда искоса поглядывал на меня.
Я слышал неспешный разговор инспекторов о служебных делах — в ожидании приказа прокурора они безусловно предпочитали посидеть тут, в тепле, чем топтаться на холоде. Будильник, стоявший на полке рядом с бутылкой безалкогольного «перно», показывал половину третьего. Как раз хватит времени заглянуть к детям покойной, затем я отредактирую статью и успею подать ее в вечерний выпуск. Я даже подумал, что смогу спокойно написать ее дома, ведь на машине я легко доберусь до редакции — единственная польза от того, что я согласился на этот репортаж. И наконец, мысль о том, что я сяду за руль скоростного автомобиля (а в наше время это такое редкое удовольствие!), победила мою расслабленность. К тому же, если бы даже Лидия пришла в эту минуту, обстоятельства складывались совсем неблагоприятно. Что сказать ей в присутствии полицейских?
— Ну что же,— сказал я,— мне пора идти работать. Очень признателен вам, господа...
— Не стоит благодарности!
Тот, который допрашивал меня утром, протянул мне руку. Бушрон тоже. И остальные инспекторы. Я попрощался с прокурором и комиссаром, которые учтиво приподняли шляпы. После этого я решительно направился к двери. В то же мгновение дверь отворилась, и в зал вошла Лидия.
Я уже вижу, что не могу больше уклоняться от рассказа о Лидии. И снова я приглашаю читателя вернуться вместе со мной в прошлое, но уже не на шестьдесят лет, а всего на несколько месяцев назад.
Я только что демобилизовался и с радостью вернулся в газету на свое место, «прикрытое» в июне 1940 года. Родители жили в провин-
— Никто лучше вас не смог бы нас проинформировать о нравственном становлении Пьера Маргла, о его характере,— начал Пьер Бертрикс.
Иезуит медленно поднял руку:
— Прошу простить, что сразу же перебиваю вас, господа, однако, возможно, вы несколько ошибаетесь на мой счет. Я не был духовником Пьера Маргла. Тот, кто им был — кстати, избранный добровольно, как у нас заведено,— умер несколько лет тому назад. Но даже будь он сегодня жив, то безусловно сохранил бы тайну, как и полагается исповеднику,— вы это понимаете. Что касается меня, то на протяжении трех лет, со второго класса до философского, я преподавал Пьеру Маргла литературу. В данном качестве я могу поделиться с вами своими впечатлениями или, если хотите, рузультатами моих размышлений о поведении этого ученика.
Пьер Бертрикс склонил голову, показывая, что он понял.
— Пьер Маргла чем-то выделялся или был обычным учеником?
— Блестящие способности. Ум чрезвычайной живости, опирающийся на безупречную память. Интересы Пьера простирались далеко за пределы предметов школьной программы, и нам приходилось чаще сдерживать его любопытство, чем его поощрять. При этом, несмотря на свою одаренность и легкость в учебе, Пьер Маргла был очень трудолюбив. Никакие трудности, казалось, для него не существовали. Я вспоминаю, например, что, уже будучи учеником класса философии, он обратился за разрешением индивидуально изучать русский язык, что ему и было позволено. У нас он получил две степени бакалавра с оценкой «очень хорошо», после чего опекун забрал его отсюда, чтобы он мог изучать высшую риторику в Париже, в лицее Луи-де-Гран. Неудача Маргла на вступительных экзаменах в Педагогический институт была для меня полной неожиданностью и крайне разочаровала. Возможно, там он не нашел авторитетных советчиков, которые направили бы его интеллектуальные силы к избранной цели. А может, сама цель — то есть поступление в Педагогический — перестала быть для него желанной...
— Его опекун к тому времени уже умер, не так ли?
— Да, Пьер Маргла как раз достиг совершеннолетия. Он отслужил в армии, потом начал писать. Он всегда присылал мне свои книги.
— Вы постоянно переписывались с ним, святой отец?
— До войны, хотя и с большими перерывами. В 1937 году Пьер Маргла сообщил о своей женитьбе. Снова он написал мне спустя два года.
Несколько секунд все молчали.
— Не знаю, могу ли я спросить, отче, известны ли вам причины, побудившие Пьера Маргла развестись с женой,— продолжал Пьер Бертрикс,— тем более, что полиция уже наводила справки в другом месте.
Вам есть что сказать по этому поводу?
Выпрямившись на своих стульях, мы оба больше походили на просителей, чем следователей. Вместе с тем я понимал, что Пьера Бертрикса не так-то просто сбить с толку. Да и отец Этьен стал рассматривать его своими маленькими слоновьими глазками с некоторым интересом.
— Пьер Маргла сообщил мне эти причины,— спокойно ответил он.—Они показались мне серьезными и достойными рассмотрения в самых высоких инстанциях. Это я посоветовал Маргла обратиться в Рим с прошением о расторжении брака.
— И он это сделал?
— Да. Но вы же знаете, подобные прошения изучаются очень тщательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21