— У вас есть семья, родственники? Вы застрахованы? А может, у вас есть подружка, которую вам не хотелось бы оставлять в затруднительном положении?
На мгновение у меня перехватило дыхание, но вдруг я против воли улыбнулся. Внимание, которое проявлял ко мне Комб, было в его понимании по-настоящему сердечным участием.
— Во всяком случае, если вам нужен небольшой аванс... Бестия, и тут не растерялся: небольшой аванс. Я ответил, что ни в чем не нуждаюсь. Комб снова сел в кресло.
— Так вот. Нужно, слышите — нужно, чтобы вы сохранили для нас исключительное право на это дело. Сейчас вы главный персонаж, звезда... Кстати, а ваш портрет есть в фотобюро? Хорошо. Расследование вот-вот начнется, вы будете за ним следить и устроите все таким образом, чтобы никакая информация не просочилась к нашим коллегам вплоть до неожиданной развязки — ибо я уверен, мой дорогой Норрей, что мы приближаемся к неожиданной развязке. В частности, вы откажетесь от любых заявлений, так как, в конце концов, речь идет о вас! Я сам прослежу, чтобы ваше имя не упоминалось до того дня... До того дня, мой дорогой, когда выйдет главная газета вашей жизни!
— Или моей смерти,— не удержался я.
Комб обеими руками оперся о свой огромный стол:
— Знаете, о чем я вас попрошу? Написать сейчас что-нибудь об анонимном письме, о вашем визите к комиссару, а также о вашей жизни в тех краях. Что-то вроде воспоминаний... и немножко чувств. Оставите это тут у меня...
— Записки из могилы.. Понятно.
Месяцем раньше я бы поднялся и вышел, бросив Комбу в лицо, что он самое отвратительное существо, какое я когда-либо встречал. Но его естественность меня обезоруживала. Разве можно обвинять крокодила в том, что он ведет себя как крокодил, а навозного жука в том, что он скатывает из навоза шарики? Честное слово, Комб даже привлекал меня некоторой живописностью. Я был согласен написать свою посмертную статью, если он предоставит мне свободу действий.
— В вашем распоряжении столько времени, сколько потребуется.
Считайте себя в отпуске. Я никогда не простил бы себе, мой дорогой Норрей, если бы помешал вам использовать подобный шанс.
Когда я выходил, он смотрел на меня как на солдата, возвращающегося после отпуска на фронт.
Пьера Бертрикса я встретил в три часа в кабинете комиссара Кретея.
— С чего мы начнем? — спросил я у него.
— С начала. Мы посетим семью первой жертвы.
— Торгашей? Но они, должно быть, в своем магазине.
— Вы забываете, что сегодня понедельник.
Действительно, Пьер Бертрикс помнил обо всем. Он был на машине. Мы остановились перед виллой, заработанной на черном рынке. Нам открыла маленькая девочка.
— Мам, тут комиссар с господами!..
Вышла дочь Жеральдины Летандар, красивая брюнетка. Увидев нас, она нахмурилась.
— Извините нас, мадам,— обратился к ней комиссар,— мы побеспокоим вас всего на несколько минут. Новый факт заставляет нас провести небольшое дополнительное расследование.
— Новый факт?
— Да. Месье, который тут находится, получил письмо с угрозами, и есть основания опасаться, что убийца вашей матушки на этом не остановится.
— Боже мой! А я держу вас здесь! Проходите же, господа, садитесь. Я сейчас позову мужа, он внизу, в гараже, как всегда возится с грузовиком...
Столовая из ореха была современной, дорогой, безобразной. Низкий, изогнутый зеркальный буфет, восьмиугольный стол, огромный радиоприемник. Из коридора на нас с любопытством поглядьшала девчурка.
— А моя старшая сестра в школе,— сообщила она.
Дочка Жеральдины Летандар вернулась вместе с мужем. Он извинился за свои грязные руки и протянул нам мизинец. Жена ввела его в курс дела.
— Я буду страшно рад, если на этот раз вы его поймаете,— сказал он комиссару.— Потому что, знаете ли, это совсем не весело...
Все и без него понимали, что это не весело. Для соседей, пока убийцу не задержат, подозрение будет лежать на зяте. Парень, ясное дело, хороший, хотя и немного вспыльчивый, ничего плохого о нем не скажешь, но знаете ли, сегодня и не такое увидишь...
— Сначала я и сам было подумал, что это черные. Теща их страх как боялась. Но когда у того типа из Боннея нашли серную кислоту... А теперь еще и письмо... Значит, вам нужен ключ от маленького домика?
«Маленький домик». О, если бы это слышала Жеральдина!
— Ты угостишь нас, Люсьена? Ну же, господа, вы меня обидите... Люсьена принесла зеркальный поднос с маленькими рюмками.
— Этот коньяк у нас уже давно. Наверное, последняя бутылка... Ваше здоровье!..
Зять был краснощекий, Люсьена — полнотелая, да и девочка, похоже, не голодала. Денег у торговцев, слава Богу, хватало. Пьер хорошо держался в роли простого полицейского, однако мне что-то не верилось, чтобы после этого визита в нашем деле все мгновенно прояснилось. Зять отдал ключ комиссару.
— Вас проводить?
— Нет смысла беспокоиться, месье. Еще раз благодарю. Думаю, я верну вам ключ сегодня же вечером..
— Пусть остается у вас сколько нужно.
Зайдя в дом Жеральдины Летандар, мы сразу же ощутили разницу в температуре. Тут больше не топили. На кровати уже не было ни одеял, ни простыней, а матрас был застелен обычной оберточной бумагой. Пол был в пятнах серной кислоты. Светлые прямоугольники на обоях обозначали места снятых фотографий. Снимок маршалов остался на стене, так же как и фото генерала де Голля. Казалось, что Пьер Бертрикс ничем особенно не интересовался и довольно невнимательно осматривал помещение, переходя из одной комнаты в другую и с грохотом открывая ставни. Комиссар молчал. Меня бы немного утешило, если бы кто-то из них хотя бы намекнул на фиктивный характер нашего расследования. Но нет. Мы действовали так, как будто все было по-настоящему. Из-за этого я чувствовал себя несколько неловко, терзаясь догадками: «А не было ли у Бертрикса еще какого-то намерения, кроме той цели, которую он мне изложил? Или может он разыгрывал весь этот спектакль, чтобы вызвать меня на откровенный разговор? Но о чем? Правду говорят: нечистая совесть — не мягкая подушка!»
— Хватит, тут больше не на что смотреть,— сказал детектив.— Пойдем.
Втроем мы принялись закрывать ставни.
— А сейчас в роли проводника выступите вы сами. Мы идем к вам. Было ли это самовнушением, или Бертрикс и вправду сделал ударение на «вы сами»? Вдруг меня пронзила догадка о том, что убийцей он считает меня: почему я пришел к нему, почему продолжал интересоваться делом? Но нет, все это не лезло ни в какие ворота. У меня было мое редакционное алиби для второго преступления, а в тот момент, когда было совершено третье убийство, я сидел вместе с полицией в «Пти-Лидо». Да, но первое преступление? А, что, если в представлении Бертрикса сообщником Маргла был я? «Мы разыгрываем не невинную салонную комедию...» Я так разозлился на самого
себя, что пожал плечами, забыв, что я не один. Куда делась моя спокойная и такая безмятежная жизнь? До какой черты дотащит меня этот роковой клубок обстоятельств, которому я так неосторожно дал себя увлечь?
Я пропускаю посещение моего дома, сведенное почти к нулю, так как Пьер Бертрикс едва согласился войти. Зато он устроил так, что разговор комиссара с племянницами вдовы Шарло, самыми пустыми созданиями, каких мне довелось узнать, длился по меньшей мере десять минут. Кроме поглощения теткиных запасов — американского шоколада, у них, похоже, не было в жизни других интересов и занятий. Хотя нет — в установленное время они еще топили мой камин. Вряд ли нужно упоминать, что их ужасно напугала история с анонимным письмом и они сразу же твердо решили как можно скорее отсюда выбраться. Их отъезд, конечно, не улучшит мои бытовые условия, и тем не менее в целом все складывалось для меня как нельзя лучше.
Дом третьей жертвы, Стефана Бореля, дяди капитана авиации, напоминал одноэтажное деревянное бунгало на цементном фундаменте. Когда он был новым, то выглядел, наверное, довольно нарядно. Но сейчас в его облике появилось что-то зловещее, хотя в середине, возможно благодаря деревянным стенам, сохранялось больше тепла, чем в доме Жеральдины Летандар. Две комнаты, кухня, скромная душевая. Только одна из двух комнат была по-настоящему меблирована, вторая же захламлена невероятным нагромождением сломанных стульев, старых газет, книг, сваленных в кучу в одном из углов и накрытых плюшевым костюмом садовника.
— Хотел бы я посмотреть, на что все это было похоже до обыска,—произнес Пьер Бертрикс.
Во второй комнате порядка было больше. Там стояла железная кровать, шкаф с бельем и одеждой, стол, ящики которого были опустошены и где не осталось ничего, кроме нескольких газет. Дата на настольном календаре указывала день смерти Стефана Бореля. На другом столе, пониже, сделанном из белого дерева, стоял очень скромный радиоприемник с делением шкалы в килогерцах. За исключением этого предмета вся комната, хотя и довольно опрятная, производила странное впечатление запустения.
— Это напоминает убежище старой совы,— заметил я.— Племянник-авиатор не соберет здесь богатого наследства.
Бертрикс повернул ручку приемника. Через несколько секунд послышался голос. Какая-то испанская певица.
— Нет,— сказал Бертрикс,— она поет на каталонском.
Звуки сарабанды зловеще звучали в этом убогом домике, в который заглянула смерть. Пьер Бертрикс выключил приемник. Мы вышли.
— Итак,— сказал я,— мы еще раз побывали в местах трех преступлений.
— Остается еще посмотреть на то, где едва не было совершено четвертое,— напомнил детектив.— Где это?
Я уже совсем забыл о человеке, который, защищаясь, стрелял из револьвера. Но Пьер Бертрикс не забывал ничего. Комиссар шел впереди нас по тропинке, ведущей к вилле. Вот и она сама. Сломанный убийцей замок починили, краска в этом месте отличалась более светлым оттенком. На наш звонок вышла старуха, стучавшая зубами в ту трагическую ночь. Комиссар спросил, дома ли месье Сюрло.
— Да, он здесь,— ответила старушка.— Вообще-то он работает в Берси, но сейчас, знаете...
Наконец появился и сам Сюрло. Это был сорокалетний мужчина с сеткой склеротических сосудов на висках, одетый в коричневую спецовку. Он извинился за свой вид.
— Ничего, ничего,— ответил Пьер Бертрикс,— это не имеет значения.
На этот раз он сам принялся излагать причину нашего посещения. Он попросил месье Сюрло еще раз подробно рассказать о тех тревожных обстоятельствах, которые заставили его дважды выстрелить из револьвера.
— Мне очень неприятно снова вызывать у вас тяжелые воспоминания, но...
— Как вам будет угодно...
Старуха-мать завела нас в довольно скромную столовую. Сюрло начал свой рассказ. Он легко находил нужные слова, и это было естественно, ибо он, наверное, уже раз десять описывал свое приключение как полиции, так и соседям.
— Поздно вечером мне послышались шаги. Я встал...
— Вы посмотрели на часы?
— Да, стенные часы показывали без четверти одиннадцать. Я тихонько открыл входную дверь.
— Вы включили внешнее освещение?
— Ну что вы, не такой уж я дурак! Нет, я осторожно выглянул наружу и прислушался. Ничего. Я подумал, что мне, наверное, послышалось, поскольку, сами понимаете, сон не шел...
Сюрло еще долго рассказывал свою историю. Пьер Бертрикс внимательно слушал. Мы вышли на крыльцо, детектив попросил, чтобы ему точно указали, в каком направлении Сюрло выстрелил в первый раз, потом во второй. Затем он спустился в сад, дошел до ворот, обошел дом. Старуха выглядела подавленной:
— Господин комиссар, вы полагаете, что все начнется сначала? Разве это жизнь, вот так запираться каждый вечер на все засовы и дрожать...
— О! Я не думаю, что убийца вернется и опять нападет на ваш дом. Его тут слишком горячо встретили.
— Согласитесь, что это слабое утешение,— заметил Сюрло.
Пьер Бертрикс закончил осмотр сада, и мы распрощались с хозяином. Машина детектива ждала нас в конце Моста Капитула. Через несколько минут мы подъехали к комиссариату. Комиссар завел нас в свой кабинет и убедился, что дверь в секретариат плотно закрыта. Я не понимал, что нового мог найти Бертрикс, однако выглядел он вполне удовлетворенным.
— Ну что же,— заявил он,— я считаю, что мы сразу же можем приготовить и вторую хлопушку.
— Это значит, что первая не дала никаких результатов?
— Нет. Результат есть.
— Признаюсь, мне не удалось увидеть сегодня ничего нового. А вам, господин комиссар?
Комиссар снял очки, принялся их протирать, но не произнес ни слова.
— А глядеть, собственно и не на что,— пришел ему на выручку Бертрикс.— Во всяком случае я, как и вы, ничего не увидел. Зато услышал... Я услышал Сюрло. Он лгал. Судите сами...
Я внимательно всматривался в лицо детектива.
— Сюрло сказал, что вечером, услышав в саду шаги, он поднялся с кровати. Я спросил, в котором часу, и он ответил: «Без четверти одиннадцать». Он-де посмотрел на часы. Но в ту ночь без четверти одиннадцать на Тополином острове не было света. Если не ошибаюсь, вы сами говорили мне об этом...
— Да, это так!
— Света, по вашим словам не было с половины одиннадцатого. Сюрло просто не мог увидеть время на своих стенных часах, а если бы он зажег свечу или керосиновую лампу, ему бы не было смысла умалчивать об этой детали, когда я спросил у него, зажигал ли он свет. Вместо этого он ответил: «Не такой уж я дурак!..» Следовательно, Сюрло выдумывает. И, как все люди, которые привирают, с течением времени он обогащает свой рассказ новыми подробностями, совершенствует его, чтобы придать вымышленной истории больше правдоподобия. Он просто забыл об одной детали: отключенном свете. А может, никогда о ней и не знал...
— Но тогда,— заметил я,— выстрелы из револьвера...
— Мы не можем терять наше время на предположения, гипотезы. Сегодня мы установили один несомненный факт. Один человек лжет об одном из обстоятельств тройного преступления на Тополином острове. На этот раз речь идет не о неуловимом беглеце, а о человеке, который находится тут, у нас под рукой.
— Так может, его следует арестовать? — спросил комиссар.
— По правде говоря, я считаю, что не стоит, поскольку уже завтра собираюсь сделать свой второй ход. Хотя зачем, собственно, ждать завтра? Начнем сегодня же ночью. И поступим мы, месье Норрей, следующим образом...
На улице было тихо. Я посмотрел на часы: девять двадцать пять. До условного часа оставалось еще тридцать пять минут. В доме — также ни звука. В девять часов племянницы вдовы легли спать, я слышал, как они пошли в свою комнату и уже не выходили. Заряженный револьвер лежал в ящике моего стола. Я вытащил его и положил под рукой на столе, рядом с книгой, которую не читал. Почему в самом деле я не мог читать? Эта нервозность просто смешна...
На Вишневой Аллее послышались шаги, шаги мужские, но прохожий не остановился. Где-то на Марне раздался гудок шаланды. Довольно странно для этого позднего часа — шлюзовщик должен был давно закрыть свою лавочку. Чего же этой шаланде нужно? Все мне казалось неестественным, как будто этот крошечный клочок земли был частью постановки, реализованной Бертриксом. И именно против него, да, именно против него, во мне подспудно нарастал глухой гнев. Как глупо было согласиться на роль — и притом главную роль — в этой дрянной пьеске. «Совсем не салонная комедия». Я пожал плечами, один-одинешенек в тиши моего небольшого кабинета.
Девять сорок. Я снова возвращаюсь к книге: «Колдовские острова» Германа Мелвилла. Как и все, я читал «Моби Дика», и этот новый перевод купил в основном ради названия, надеясь, что автор откроет передо мной райскую Полинезию. Но «колдовские» употреблены здесь в значении «жертвы» злых чар, какого-то заговора, скорее проклятые, чем волшебные. Впрочем, описание этих островов, расположенных ниже экватора, весьма поэтично. Но странная атмосфера этих рассказов, таинственность и безнадежность, которой от них веет, отнюдь не были той бодрящей пищей, которой мне недоставало.
Так же, как я не мог прочесть и полстраницы, не почувствовав, что непроизвольно возвращаюсь к своей навязчивой идее, как собака к своей старой кости, я не мог решиться взять какую-нибудь другую книгу, либо просто раз и навсегда закрыть эту. «Любое царство, распавшееся против своей воли на две части, будет уничтожено». С каждым часом я все более походил на такое царство. Еще три недели назад я был бы весьма удивлен, если бы мне сказали, что я дойду до такого состояния. От природы я человек уравновешенный, физически крепкий, спортсмен со здоровой психикой. Введите в такой организм одновременно с весьма сильным чувством любви сомнения, скрытность, и что мы в результате получим? Человека нервного и беспокой-
ного, неудовлетворенного собой. К сомнениям и беспокойству я собирался прибавить ложь. И тщетно было уговаривать себя, что результат получится удовлетворительный. Девять пятьдесят пять. Я выключил свет и остался сидеть в темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21