Теперь отмалчивалась Сильвия. Она извинялась – полунамеками, вкрадчивым голоском, даже застенчиво, но не без лукавства. (Она ведь горячо полюбила старшую сестру – порывистую, нежную, правдивую!..).
Она твердила:
– Не могу.
Аннета спрашивала:
– Да почему же? И, наконец, Сильвия сказала:
– У меня есть друг! Аннета в первую секунду ничего не поняла. А потом поняла все и были сражена. Сильвия, посмеиваясь, наблюдала за сестрой, а немного погодя тихонько поднялась и ушла, расцеловав ее и прощебетав что-то ласковое.
Воздушный замок Аннеты рухнул. На душе было тяжело. Смутно от сумятицы чувств. В иные она предпочитала не вникать – они жгли ее и порою комком подступали к горлу. Она считала себя свободной от предрассудков, но мысль, что милая ее сестра… Да, все это было слишком тяжело! Сколько слез она пролила… Отчего? Как все глупо! Не ревность ли это снова? Да нет же!
Она передернула плечами и встала. Не хотелось больше ни о чем думать.
И она думала без конца… Она мерила большими шагами комнаты, чтобы отвлечься. Заметила, что проделывает по квартире тот круг, который проделала сестра. Думала лишь о ней. О ней и о том, другом… Ревность это ясно. Нет, нет, нет, да нет же! Она сердито топнула ногой. Не желала допускать ревность… Но допустила, нет ли, а на душе было скверно. Она пыталась все объяснить с точки зрения нравственности. И объяснила. Уязвлена была ее чистота. В ее сложной натуре, богатой противоречиями, которым не доводилось еще сталкиваться, была и пуританская строгость. Впрочем, не религиозное ханжество мешало ей. Воспитана она была отцом-скептиком и вольнодумкой-матерью вне всяких влияний религии и привыкла все обсуждать. Бесстрашно подвергала критике любые социальные предрассудки.
Свободную любовь допускала в теории, допускала – и получалось отлично.
Рано, разговаривая с отцом или однокурсниками, она защищала права свободной любви, и к требованиям этих прав даже почти не примешивалось желание, свойственное молодости, – казаться передовой: она вполне искренне считала, что свобода в любви законна, естественна и даже благоразумна.
Никогда ей не приходило в голову осуждать хорошеньких девушек-парижанок, которые живут, как им хочется: она смотрела на них куда доброжелательней, чем на дам своего, буржуазного круга… Что же ее сейчас так огорчило? Ведь Сильвия пользоваласо своим правом… Правом? Нет, не ее это право! Пусть другие, но только не она! Позволительно это тем, кто стоит не так высоко. К своей сестре и к самой себе Аннета предъявляла – правильно ли, нет ли, – да, правильно! – более строгие требования. Полюбить на всю жизнь – вот что казалось ей высшим благородством сердца.
Сильвия пала, и сестра сердилась на нее за это! «Полюбить на всю жизнь?
Не тебя ли?.. Ревнивица, ты лжешь себе!..» И чем больше она ревновала Сильвию, тем сильнее любила. Ведь ни на кого так не сердишься, как на того, кого любишь!
Обаяние милой ее сестры потихоньку делало свое дело. Бесполезно сердиться, исправлять Сильвию, надо принимать ее такой, какая она есть. И мало-помалу Аннету стало терзать другое чувство: любопытство. Помимо воли, ум ее старался представить себе, как живет Сильвия. Она об этом слишком много думала. Она поставила себя на ее место. И смутилась, решив, что это было бы не так уж плохо. Досада и недовольство собой заставили ее еще суровее относиться к Сильвии. Она все сердилась на сестру и не разрешила себе навестить ее.
Аннета не подавала признаков жизни, но это нисколько не беспокоило Сильвию. Она распознала нрав старшей сестры и чувствовала, что Аннета вернется. Ожидание не тяготило ее. У нее было чем заполнить свое сердце.
Прежде всего – Друг, который, правда, занял лишь уголок сердца и то ненадолго, ну и еще всякая всячина! Она очень полюбила Аннету. Но ведь прожила же она без нее почти двадцать лет! Можно и еще несколько недель подождать. Она догадывалась, что происходит в душе сестры. Это ее забавляло, примешивались и отголоски враждебности. Две породысоперницы. Два класса. Сильвия в гостях у Аннеты украдкой сравнивала свою и ее жизнь, свои и ее условия. Думала:
«Все равно, и у меня, знаешь ли, есть крохотные преимущества. Есть то, чего нет у тебя… Ты думала меня удержать, – как же, так и удержишь!.. Да, да, криви свой ротик, дуйся!.. Я, значит, оскорбила твою благопристойность. Ах, какой удар. Аннета, бедняжка!..»
И она хохотала, представляя себе разочарованное выражение лица Аннеты и посылая ей воздушные поцелуи. Она ничуть не огорчалась, хотя и знала, что Аннета мучается, что ей тяжело все это проглотить. И, словно уговаривая капризного ребенка съесть полную ложку, лукаво и задорно шептала:
«А ну-ка, малыш, открой ротик! Глотай!..»
Но дело было не только в оскорбленном чувстве благопристойности.
Сильвия отлично сознавала, что задела Аннету в другом, в чем та и не сознается. И плутовка лукавила, ибо увидела, что она – хозяйка положения, что она будет вертеть сестрой как угодно. «Бедняжка Аннета! Попробуй, отбейся!..» Сильвия была уверена, совершенно уверена, что возьмет верх над сестрой. Она издевалась, но все же была растрогана и мысленно шептала сестре:
«Знаешь, злоупотреблять я этим не стану…»
Злоупотреблять не станет? А почему бы и не попробовать? Ведь злоупотреблять забавно! Жизнь – война. Все права – победителю! Раз побежденный пошел на это, значит, ему так выгодно!
«Довольно! Там будет видно».
Как-то в понедельник утром она отправилась в город и, проходя по улице Севр, вдруг увидела, что чуть впереди в том же направлении идет Аннета. И она пошла вслед за Аннетой, забавы ради, чтобы понаблюдать за ней.
Аннета, как всегда, шла большими шагами. Сильвия – семенящими, легкими шажками, словно приплясывая; она подсмеивалась над мальчишеской, спортивной походкой сестры, но оценила красоту стройного, сильного ее тела.
Аннета высоко держала голову и о чем-то раздумывала, не глядя вокруг.
Сильвия догнала ее и теперь шагала рядом, но так, чтобы Аннета не заметила. Шла с ней в ногу и, поглядывая исподтишка на старшую сестру, казалось, побледневшую, словно чем-то огорченную, не поворачивая головы и чуть шевеля губами, шепнула:
– Аннета.
Услышать ее в уличном шуме было немыслимо. Сама Сильвия едва себя услышала. Но Аннета услыхала. А может быть, до ее сознания дошло, что двойник-пересмешник уже несколько минут молча сопровождает ее? Она вдруг заметила смеющийся профиль – губы уморительно шевелятся без слов, искоса смотрит насмешливый узенький глаз… И остановилась в порыве бурной радости, которая однажды так удивила, так обворожила Сильвию. Внезапно протянутые руки! Восторг, охвативший все существо. Сильвия подумала:
«Сейчас подпрыгнет…»
Но все тотчас же прошло. Аннета овладела собой и чуть ли не холодно сказала:
– Добрый день, Сильвия.
Однако щеки ее порозовели, и, несмотря на свою сдержанность, она не устояла перед взрывом хохота сестры, которая была в восторге от своей шалости. Аннета тоже рассмеялась.
– Как ты меня провела! Сильвия подхватила ее под руку, и они продолжали путь, дружно идя в ногу.
– Ты долго шла рядом? – спросила Аннета.
– Да с полчаса! – заявила, не колеблясь, Сильвия.
– Неужели? – изумилась доверчивая Аннета.
– Я следила за каждым твоим движением. Все заметила. Все, все. Ты шла и разговаривала сама с собой.
– Ну уж это не правда, не правда! – отнекивалась Аннета. – Ах ты, лгунишка!
Они прижались друг к другу. Стали делиться впечатлениями. Обе радовались встрече. Сильвия, с восхищением рассказывая о выставке белья в магазине «Бон-Марше», где она уже успела побывать и куда Аннета только собиралась, вдруг шепнула на ухо сестре, в оглушительном шуме улицы, которую они переходили, лавируя между экипажами с ловкостью истинных дочерей Парижа:
– А ведь ты так меня и не поцеловала! Порывистое движение Аннеты – и они чуть не погибли. Они выбрались на тротуар и на ходу расцеловались.
Шагали, прильнув друг к другу, по более тихой улице, которая вела… Куда же она вела?..
– Куда мы идем? Сестры остановились; смешно получилось – болтали, болтали и заплутались. Сильвия, ухватившись за руку Аннеты, сказала:
– Позавтракаем вместе! Аннета не соглашалась (все неожиданное и восхищало и чуть смущало ее: она была методична), уверяла, будто дома ее ждет тетка. Но Сильвию такие пустяки не смущали: она завладела Аннетой и не отпустила бы ни за что. Она заставила ее позвонить тетке по телефону и повела в молочную, где часто бывала. Скромный завтрак, которым угощала Сильвия свою сестру, сравнительно с ней богачку (и все это понимавшую), привел девушек – Аннету особенно – в чудесное настроение. Аннета находила, что все превкусно. Она восторгалась хлебом, хорошо поджаренными котлетами. А под конец подали землянику со сливками, и они лакомились, подбирая ее с ложечки языком.
Впрочем, их языки больше были заняты разговором, чем едой. Хоть они и болтали о каких-то пустяках, но их души, их голоса, их сияющие взгляды сливались. У инстинкта свои пути – они короче и лучше. Еще не пришло время затрагивать важные вопросы. Сестры кружили вокруг да около, кружили весело, как осы, что, жужжа, облетят раз десять вокруг тарелки, пока не усядутся спокойно. Но им спокойно не сиделось…
Сильвия поднялась и сказала:
– Теперь пора на работу.
Аннета озадаченно посмотрела на нее, как ребенок, у которого неожиданно отнимают сладкое. И сказала:
– Было так хорошо! Мне этого мало.
– И мне, – ответила, смеясь, Сильвия. – Когда увидимся?
– Поскорее, и чтобы побыть подольше… А то так скоро все кончилось…
– Тогда сегодня же вечером. Приходи за мной к шести часам в мастерскую.
Аннета смутилась.
– А разве мы будем с тобой одни? Ее тревожило, не встретится ли она с ним.
Сильвия прочла ее мысль.
– Да, да, будем одни, – ответила она снисходительно, с оттенком иронии. И преспокойно объяснила, что ее друг уехал на два-три дня домой, в провинцию.
Аннета покраснела оттого, что Сильвия отгадала ее мысли. Она уже не помнила, что еще накануне утром решила осудить ее за безнравственность.
Все вопросы нравственности были забыты. Она думала об одном: «Сегодня вечером его не будет».
– Какое счастье! Весь вечер проведем вместе.
Сказав это, она захлопала в ладоши. А Сильвия сделала ножкой па, будто собралась танцевать, и воскликнула, состроив забавную рожицу:
– Все довольны-предовольны!
Но, сразу же напустив на себя важность, потому что вошел какой-то посетитель, сказала:
– До свиданья, дорогая! И понеслась стрелой.
Они встретились несколько часов спустя, когда из мастерской вылетел шумный рой ветрениц. Девушки болтали без умолку, украдкой поглядывая по сторонам, шли семенящей походкой, поправляя прическу перед карманным зеркальцем и у витрин, то и дело оборачиваясь, и их любопытные, живые глаза, обведенные синевой, впивались в Аннету, – отошли чуть подальше, семеня, украдкой поглядывая по сторонам, болтая без умолку, и снова обернулись – поглядеть на Сильвию обнимавшую Аннету. И Аннете стало неприятно: она поняла, что Сильвия обо всем разболтала.
Она повела сестру обедать к себе, в булонский дом. Сильвия сама напросилась. А чтобы тетка не «охала» и не «ахала», решено было по дороге, что Сильвия будет представлена как подруга. Впрочем, это ничуть не помешало Сильвии после обеда, когда престарелая дама, покоренная ласковой плутовкой, удалялась к себе, как бы в шутку сказать ей: «тетя».
Светлый летний вечер; они вдвоем в большом саду. Нежно обнялись и идут мелкими шажками, вдыхая пряный аромат, который льют цветы на склоне знойного дня. Из душ, подобно аромату цветов, изливались тайны. В этот раз Сильвия отвечала на вопросы Аннеты, не очень скрытничая. Она рассказывала о своей жизни с самого детства; и прежде всего – об отце. Теперь они говорили о нем, не стесняясь, не ревнуя друг к другу; он принадлежал им обеим, и они говорили о нем со снисходительной, чуть иронической улыбкой, – как о большом ребенке, забавном, обаятельном, несерьезном, не очень благонравном (все мужчины такие!)… На него они не сердились…
– А знаешь, Аннета, был бы он благонравным, меня бы здесь не было…
Аннета сжала ей руку.
– Ай, потише! И Сильвия стала рассказывать о цветочной лавочке – как она, когда была маленькой, сидела под прилавком, среди разбросанных цветов, слушая, о чем болтает мать с покупателями, и как первые ее грезы переплетались с укладом жизни в Париже, затем о смерти Дельфины (Сильвии было тогда тринадцать лет), о годах учения у портнихи, подруги матери, приютившей ее, о том, как через год умерла ее покровительница, здоровье которой износилось в работе (в Париже изнашиваются быстро!), и о том, в каких только не пришлось ей побывать передрягах. Она описывала свои злоключения и горькие испытания с веселой усмешкой, в уморительных тонах. Мимоходом давала меткие определения людям, дополняя рассказ каким-нибудь штрихом, черточкой, словцом, гримаской. Рассказывала она не все – жизнь научила ее многому, – кое о чем умалчивала, кое о чем, быть может, ей было неприятно вспоминать. Зато она подробно рассказала о своем друге – последнем друге. (Были, вероятно, и другие страницы в ее жизни – она их утаила.) Он – студент-медик; встретились они на балу в их квартале (она готова была отказаться от обеда, лишь бы потанцевать!). Не очень красив, но премил, высокий брюнет, смеющиеся глаза с прищуром, раздувающиеся ноздри, как у породистого пса, веселый, сердечный… Она описывала его без всякого воодушевления, но с симпатией, хвалила его достоинства, подшучивала над ним, довольная своим выбором. Сама себя прерывала, смеялась при иных воспоминаниях, – и о которых рассказывала, и о которых умалчивала. Аннета превратилась в слух, примолкла, – ее и смущало и интересовало все это; порой она робко вставляла несколько слов. Сильвия рассказывая, одной рукой держала ее руку, а другой ласково перебирала ее пальцы, словно четки. Она понимала, что Аннета смущена, ей это нравилось, и она забавлялась смущением сестры.
Девушки сидели на скамейке под деревьями; стало совсем темно, и они не видели друг друга. Сильвия – настоящий бесенок – воспользовалась этим и поведала о чуточку легкомысленных и очень нежных сценках, чтобы окончательно смутить старшую сестру. Аннета догадалась о ее хитрости; она не знала, улыбаться ли, бранить ли сестру; хотелось побранить, но сестричка была уж очень мила! Ее голосок звучал так весело – право, ничего порочного не было в ее жизнерадостности! Аннета с трудом переводила дыхание, стараясь не показать, в какое смятение повергли ее любовные истории Сильвии. А Сильвия, чувствуя, как дрожат от волнения пальцы сестры, умолкла, очень довольная этим, придумывая новую каверзу; наклонилась к Аннете и вполголоса, как ни в чем не бывало, спросила, нет ли у нее друга. Аннета вздрогнула (она этого не ожидала) и покраснела. Проницательные глаза Сильвии старались разглядеть ее лицо, защищенное темнотой, но ничего не было видно: наконец она провела пальцами по щеке Аннеты и сказала, заливаясь смехом:
– Да ты просто пылаешь! Аннета принужденно смеялась, и щеки ее разгорелись еще жарче. Сильвия бросилась ей на шею.
– Глупышка ты моя, дурочка, какая же ты прелесть! Нет, до чего ты смешная! Не сердись на меня! Ведь я хохотунья! Очень я люблю тебя! Ну, полюби хоть капельку свою Сильвию! В ней хорошего мало. Но какая есть, такая есть, и вся твоя. Сестричка. Птичка моя! Дай я поцелую твой клювик, сердечко мое!..
Аннета с такой силой обняла ее, что Сильвия чуть не задохнулась. Она отбивалась и говорила тоном знатока:
– Обниматься ты умеешь! Кто тебя научил! Аннета резким движением прикрыла ей рот рукой.
– Не надо так шутить! Сильвия поцеловала ее в ладонь.
– Прости, больше не буду.
Прижавшись щекой к плечу сестры, она благоразумно замолчала и принялась слушать ее, глядя на прозрачную полоску сумеречного неба, прорезанного ветвями деревьев, на лицо Аннеты, которая, склонившись к ней, о чем-то тихо говорила.
Аннета открывала ей сердце. Теперь рассказывала она – рассказывала о том полном счастье, которое выпало на ее долю в юности, в ее уединении, о заре жизни маленькой Дианы, пылкой, но не смущаемой страстями, которая имеет все, чего ни пожелает, ибо все, чего бы она ни пожелала сегодня, завтра же осуществляется. И она так уверена в грядущем дне, что заранее упивается его медвяным ароматом и не торопится срывать цветы.
Она поведала о безмятежном эгоизме тех лет, бедных событиями, до краев полных нектаром грез. Она говорила о той душевной близости, о всепоглощающей нежности, которые так роднили ее с отцом. И, странное дело, рассказывая о себе, она открывала себя: до сих пор ей не доводилось анализировать прошлое! И от этого она иногда терялась. Порой она прерывала рассказ: ей трудно было высказать мысли словами, порой она высказывала их взволнованно, горячо, образно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Она твердила:
– Не могу.
Аннета спрашивала:
– Да почему же? И, наконец, Сильвия сказала:
– У меня есть друг! Аннета в первую секунду ничего не поняла. А потом поняла все и были сражена. Сильвия, посмеиваясь, наблюдала за сестрой, а немного погодя тихонько поднялась и ушла, расцеловав ее и прощебетав что-то ласковое.
Воздушный замок Аннеты рухнул. На душе было тяжело. Смутно от сумятицы чувств. В иные она предпочитала не вникать – они жгли ее и порою комком подступали к горлу. Она считала себя свободной от предрассудков, но мысль, что милая ее сестра… Да, все это было слишком тяжело! Сколько слез она пролила… Отчего? Как все глупо! Не ревность ли это снова? Да нет же!
Она передернула плечами и встала. Не хотелось больше ни о чем думать.
И она думала без конца… Она мерила большими шагами комнаты, чтобы отвлечься. Заметила, что проделывает по квартире тот круг, который проделала сестра. Думала лишь о ней. О ней и о том, другом… Ревность это ясно. Нет, нет, нет, да нет же! Она сердито топнула ногой. Не желала допускать ревность… Но допустила, нет ли, а на душе было скверно. Она пыталась все объяснить с точки зрения нравственности. И объяснила. Уязвлена была ее чистота. В ее сложной натуре, богатой противоречиями, которым не доводилось еще сталкиваться, была и пуританская строгость. Впрочем, не религиозное ханжество мешало ей. Воспитана она была отцом-скептиком и вольнодумкой-матерью вне всяких влияний религии и привыкла все обсуждать. Бесстрашно подвергала критике любые социальные предрассудки.
Свободную любовь допускала в теории, допускала – и получалось отлично.
Рано, разговаривая с отцом или однокурсниками, она защищала права свободной любви, и к требованиям этих прав даже почти не примешивалось желание, свойственное молодости, – казаться передовой: она вполне искренне считала, что свобода в любви законна, естественна и даже благоразумна.
Никогда ей не приходило в голову осуждать хорошеньких девушек-парижанок, которые живут, как им хочется: она смотрела на них куда доброжелательней, чем на дам своего, буржуазного круга… Что же ее сейчас так огорчило? Ведь Сильвия пользоваласо своим правом… Правом? Нет, не ее это право! Пусть другие, но только не она! Позволительно это тем, кто стоит не так высоко. К своей сестре и к самой себе Аннета предъявляла – правильно ли, нет ли, – да, правильно! – более строгие требования. Полюбить на всю жизнь – вот что казалось ей высшим благородством сердца.
Сильвия пала, и сестра сердилась на нее за это! «Полюбить на всю жизнь?
Не тебя ли?.. Ревнивица, ты лжешь себе!..» И чем больше она ревновала Сильвию, тем сильнее любила. Ведь ни на кого так не сердишься, как на того, кого любишь!
Обаяние милой ее сестры потихоньку делало свое дело. Бесполезно сердиться, исправлять Сильвию, надо принимать ее такой, какая она есть. И мало-помалу Аннету стало терзать другое чувство: любопытство. Помимо воли, ум ее старался представить себе, как живет Сильвия. Она об этом слишком много думала. Она поставила себя на ее место. И смутилась, решив, что это было бы не так уж плохо. Досада и недовольство собой заставили ее еще суровее относиться к Сильвии. Она все сердилась на сестру и не разрешила себе навестить ее.
Аннета не подавала признаков жизни, но это нисколько не беспокоило Сильвию. Она распознала нрав старшей сестры и чувствовала, что Аннета вернется. Ожидание не тяготило ее. У нее было чем заполнить свое сердце.
Прежде всего – Друг, который, правда, занял лишь уголок сердца и то ненадолго, ну и еще всякая всячина! Она очень полюбила Аннету. Но ведь прожила же она без нее почти двадцать лет! Можно и еще несколько недель подождать. Она догадывалась, что происходит в душе сестры. Это ее забавляло, примешивались и отголоски враждебности. Две породысоперницы. Два класса. Сильвия в гостях у Аннеты украдкой сравнивала свою и ее жизнь, свои и ее условия. Думала:
«Все равно, и у меня, знаешь ли, есть крохотные преимущества. Есть то, чего нет у тебя… Ты думала меня удержать, – как же, так и удержишь!.. Да, да, криви свой ротик, дуйся!.. Я, значит, оскорбила твою благопристойность. Ах, какой удар. Аннета, бедняжка!..»
И она хохотала, представляя себе разочарованное выражение лица Аннеты и посылая ей воздушные поцелуи. Она ничуть не огорчалась, хотя и знала, что Аннета мучается, что ей тяжело все это проглотить. И, словно уговаривая капризного ребенка съесть полную ложку, лукаво и задорно шептала:
«А ну-ка, малыш, открой ротик! Глотай!..»
Но дело было не только в оскорбленном чувстве благопристойности.
Сильвия отлично сознавала, что задела Аннету в другом, в чем та и не сознается. И плутовка лукавила, ибо увидела, что она – хозяйка положения, что она будет вертеть сестрой как угодно. «Бедняжка Аннета! Попробуй, отбейся!..» Сильвия была уверена, совершенно уверена, что возьмет верх над сестрой. Она издевалась, но все же была растрогана и мысленно шептала сестре:
«Знаешь, злоупотреблять я этим не стану…»
Злоупотреблять не станет? А почему бы и не попробовать? Ведь злоупотреблять забавно! Жизнь – война. Все права – победителю! Раз побежденный пошел на это, значит, ему так выгодно!
«Довольно! Там будет видно».
Как-то в понедельник утром она отправилась в город и, проходя по улице Севр, вдруг увидела, что чуть впереди в том же направлении идет Аннета. И она пошла вслед за Аннетой, забавы ради, чтобы понаблюдать за ней.
Аннета, как всегда, шла большими шагами. Сильвия – семенящими, легкими шажками, словно приплясывая; она подсмеивалась над мальчишеской, спортивной походкой сестры, но оценила красоту стройного, сильного ее тела.
Аннета высоко держала голову и о чем-то раздумывала, не глядя вокруг.
Сильвия догнала ее и теперь шагала рядом, но так, чтобы Аннета не заметила. Шла с ней в ногу и, поглядывая исподтишка на старшую сестру, казалось, побледневшую, словно чем-то огорченную, не поворачивая головы и чуть шевеля губами, шепнула:
– Аннета.
Услышать ее в уличном шуме было немыслимо. Сама Сильвия едва себя услышала. Но Аннета услыхала. А может быть, до ее сознания дошло, что двойник-пересмешник уже несколько минут молча сопровождает ее? Она вдруг заметила смеющийся профиль – губы уморительно шевелятся без слов, искоса смотрит насмешливый узенький глаз… И остановилась в порыве бурной радости, которая однажды так удивила, так обворожила Сильвию. Внезапно протянутые руки! Восторг, охвативший все существо. Сильвия подумала:
«Сейчас подпрыгнет…»
Но все тотчас же прошло. Аннета овладела собой и чуть ли не холодно сказала:
– Добрый день, Сильвия.
Однако щеки ее порозовели, и, несмотря на свою сдержанность, она не устояла перед взрывом хохота сестры, которая была в восторге от своей шалости. Аннета тоже рассмеялась.
– Как ты меня провела! Сильвия подхватила ее под руку, и они продолжали путь, дружно идя в ногу.
– Ты долго шла рядом? – спросила Аннета.
– Да с полчаса! – заявила, не колеблясь, Сильвия.
– Неужели? – изумилась доверчивая Аннета.
– Я следила за каждым твоим движением. Все заметила. Все, все. Ты шла и разговаривала сама с собой.
– Ну уж это не правда, не правда! – отнекивалась Аннета. – Ах ты, лгунишка!
Они прижались друг к другу. Стали делиться впечатлениями. Обе радовались встрече. Сильвия, с восхищением рассказывая о выставке белья в магазине «Бон-Марше», где она уже успела побывать и куда Аннета только собиралась, вдруг шепнула на ухо сестре, в оглушительном шуме улицы, которую они переходили, лавируя между экипажами с ловкостью истинных дочерей Парижа:
– А ведь ты так меня и не поцеловала! Порывистое движение Аннеты – и они чуть не погибли. Они выбрались на тротуар и на ходу расцеловались.
Шагали, прильнув друг к другу, по более тихой улице, которая вела… Куда же она вела?..
– Куда мы идем? Сестры остановились; смешно получилось – болтали, болтали и заплутались. Сильвия, ухватившись за руку Аннеты, сказала:
– Позавтракаем вместе! Аннета не соглашалась (все неожиданное и восхищало и чуть смущало ее: она была методична), уверяла, будто дома ее ждет тетка. Но Сильвию такие пустяки не смущали: она завладела Аннетой и не отпустила бы ни за что. Она заставила ее позвонить тетке по телефону и повела в молочную, где часто бывала. Скромный завтрак, которым угощала Сильвия свою сестру, сравнительно с ней богачку (и все это понимавшую), привел девушек – Аннету особенно – в чудесное настроение. Аннета находила, что все превкусно. Она восторгалась хлебом, хорошо поджаренными котлетами. А под конец подали землянику со сливками, и они лакомились, подбирая ее с ложечки языком.
Впрочем, их языки больше были заняты разговором, чем едой. Хоть они и болтали о каких-то пустяках, но их души, их голоса, их сияющие взгляды сливались. У инстинкта свои пути – они короче и лучше. Еще не пришло время затрагивать важные вопросы. Сестры кружили вокруг да около, кружили весело, как осы, что, жужжа, облетят раз десять вокруг тарелки, пока не усядутся спокойно. Но им спокойно не сиделось…
Сильвия поднялась и сказала:
– Теперь пора на работу.
Аннета озадаченно посмотрела на нее, как ребенок, у которого неожиданно отнимают сладкое. И сказала:
– Было так хорошо! Мне этого мало.
– И мне, – ответила, смеясь, Сильвия. – Когда увидимся?
– Поскорее, и чтобы побыть подольше… А то так скоро все кончилось…
– Тогда сегодня же вечером. Приходи за мной к шести часам в мастерскую.
Аннета смутилась.
– А разве мы будем с тобой одни? Ее тревожило, не встретится ли она с ним.
Сильвия прочла ее мысль.
– Да, да, будем одни, – ответила она снисходительно, с оттенком иронии. И преспокойно объяснила, что ее друг уехал на два-три дня домой, в провинцию.
Аннета покраснела оттого, что Сильвия отгадала ее мысли. Она уже не помнила, что еще накануне утром решила осудить ее за безнравственность.
Все вопросы нравственности были забыты. Она думала об одном: «Сегодня вечером его не будет».
– Какое счастье! Весь вечер проведем вместе.
Сказав это, она захлопала в ладоши. А Сильвия сделала ножкой па, будто собралась танцевать, и воскликнула, состроив забавную рожицу:
– Все довольны-предовольны!
Но, сразу же напустив на себя важность, потому что вошел какой-то посетитель, сказала:
– До свиданья, дорогая! И понеслась стрелой.
Они встретились несколько часов спустя, когда из мастерской вылетел шумный рой ветрениц. Девушки болтали без умолку, украдкой поглядывая по сторонам, шли семенящей походкой, поправляя прическу перед карманным зеркальцем и у витрин, то и дело оборачиваясь, и их любопытные, живые глаза, обведенные синевой, впивались в Аннету, – отошли чуть подальше, семеня, украдкой поглядывая по сторонам, болтая без умолку, и снова обернулись – поглядеть на Сильвию обнимавшую Аннету. И Аннете стало неприятно: она поняла, что Сильвия обо всем разболтала.
Она повела сестру обедать к себе, в булонский дом. Сильвия сама напросилась. А чтобы тетка не «охала» и не «ахала», решено было по дороге, что Сильвия будет представлена как подруга. Впрочем, это ничуть не помешало Сильвии после обеда, когда престарелая дама, покоренная ласковой плутовкой, удалялась к себе, как бы в шутку сказать ей: «тетя».
Светлый летний вечер; они вдвоем в большом саду. Нежно обнялись и идут мелкими шажками, вдыхая пряный аромат, который льют цветы на склоне знойного дня. Из душ, подобно аромату цветов, изливались тайны. В этот раз Сильвия отвечала на вопросы Аннеты, не очень скрытничая. Она рассказывала о своей жизни с самого детства; и прежде всего – об отце. Теперь они говорили о нем, не стесняясь, не ревнуя друг к другу; он принадлежал им обеим, и они говорили о нем со снисходительной, чуть иронической улыбкой, – как о большом ребенке, забавном, обаятельном, несерьезном, не очень благонравном (все мужчины такие!)… На него они не сердились…
– А знаешь, Аннета, был бы он благонравным, меня бы здесь не было…
Аннета сжала ей руку.
– Ай, потише! И Сильвия стала рассказывать о цветочной лавочке – как она, когда была маленькой, сидела под прилавком, среди разбросанных цветов, слушая, о чем болтает мать с покупателями, и как первые ее грезы переплетались с укладом жизни в Париже, затем о смерти Дельфины (Сильвии было тогда тринадцать лет), о годах учения у портнихи, подруги матери, приютившей ее, о том, как через год умерла ее покровительница, здоровье которой износилось в работе (в Париже изнашиваются быстро!), и о том, в каких только не пришлось ей побывать передрягах. Она описывала свои злоключения и горькие испытания с веселой усмешкой, в уморительных тонах. Мимоходом давала меткие определения людям, дополняя рассказ каким-нибудь штрихом, черточкой, словцом, гримаской. Рассказывала она не все – жизнь научила ее многому, – кое о чем умалчивала, кое о чем, быть может, ей было неприятно вспоминать. Зато она подробно рассказала о своем друге – последнем друге. (Были, вероятно, и другие страницы в ее жизни – она их утаила.) Он – студент-медик; встретились они на балу в их квартале (она готова была отказаться от обеда, лишь бы потанцевать!). Не очень красив, но премил, высокий брюнет, смеющиеся глаза с прищуром, раздувающиеся ноздри, как у породистого пса, веселый, сердечный… Она описывала его без всякого воодушевления, но с симпатией, хвалила его достоинства, подшучивала над ним, довольная своим выбором. Сама себя прерывала, смеялась при иных воспоминаниях, – и о которых рассказывала, и о которых умалчивала. Аннета превратилась в слух, примолкла, – ее и смущало и интересовало все это; порой она робко вставляла несколько слов. Сильвия рассказывая, одной рукой держала ее руку, а другой ласково перебирала ее пальцы, словно четки. Она понимала, что Аннета смущена, ей это нравилось, и она забавлялась смущением сестры.
Девушки сидели на скамейке под деревьями; стало совсем темно, и они не видели друг друга. Сильвия – настоящий бесенок – воспользовалась этим и поведала о чуточку легкомысленных и очень нежных сценках, чтобы окончательно смутить старшую сестру. Аннета догадалась о ее хитрости; она не знала, улыбаться ли, бранить ли сестру; хотелось побранить, но сестричка была уж очень мила! Ее голосок звучал так весело – право, ничего порочного не было в ее жизнерадостности! Аннета с трудом переводила дыхание, стараясь не показать, в какое смятение повергли ее любовные истории Сильвии. А Сильвия, чувствуя, как дрожат от волнения пальцы сестры, умолкла, очень довольная этим, придумывая новую каверзу; наклонилась к Аннете и вполголоса, как ни в чем не бывало, спросила, нет ли у нее друга. Аннета вздрогнула (она этого не ожидала) и покраснела. Проницательные глаза Сильвии старались разглядеть ее лицо, защищенное темнотой, но ничего не было видно: наконец она провела пальцами по щеке Аннеты и сказала, заливаясь смехом:
– Да ты просто пылаешь! Аннета принужденно смеялась, и щеки ее разгорелись еще жарче. Сильвия бросилась ей на шею.
– Глупышка ты моя, дурочка, какая же ты прелесть! Нет, до чего ты смешная! Не сердись на меня! Ведь я хохотунья! Очень я люблю тебя! Ну, полюби хоть капельку свою Сильвию! В ней хорошего мало. Но какая есть, такая есть, и вся твоя. Сестричка. Птичка моя! Дай я поцелую твой клювик, сердечко мое!..
Аннета с такой силой обняла ее, что Сильвия чуть не задохнулась. Она отбивалась и говорила тоном знатока:
– Обниматься ты умеешь! Кто тебя научил! Аннета резким движением прикрыла ей рот рукой.
– Не надо так шутить! Сильвия поцеловала ее в ладонь.
– Прости, больше не буду.
Прижавшись щекой к плечу сестры, она благоразумно замолчала и принялась слушать ее, глядя на прозрачную полоску сумеречного неба, прорезанного ветвями деревьев, на лицо Аннеты, которая, склонившись к ней, о чем-то тихо говорила.
Аннета открывала ей сердце. Теперь рассказывала она – рассказывала о том полном счастье, которое выпало на ее долю в юности, в ее уединении, о заре жизни маленькой Дианы, пылкой, но не смущаемой страстями, которая имеет все, чего ни пожелает, ибо все, чего бы она ни пожелала сегодня, завтра же осуществляется. И она так уверена в грядущем дне, что заранее упивается его медвяным ароматом и не торопится срывать цветы.
Она поведала о безмятежном эгоизме тех лет, бедных событиями, до краев полных нектаром грез. Она говорила о той душевной близости, о всепоглощающей нежности, которые так роднили ее с отцом. И, странное дело, рассказывая о себе, она открывала себя: до сих пор ей не доводилось анализировать прошлое! И от этого она иногда терялась. Порой она прерывала рассказ: ей трудно было высказать мысли словами, порой она высказывала их взволнованно, горячо, образно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125