Она принадлежала к той эпохе, когда буржуазия еще питала уважение к печатному слову, когда еще не исчез окончательно миф (правда, уже изрядно потрепанный) о прессе либеральной, сотрудничество в которой представлялось священнодействием. Дама свалилась с неба и попала прямо в пещеру Сорока Разбойников, где эфриты жалили языками и кололи копьями. И всей этой шайкой верховодил царь эфритов, самый страшный из всех, минотавр, рев которого приводил в трепет миллион читателей, – Тимон (ему больше подошло бы имя Юбю), всегда готовый вылить свой горшок на кого попало. Редакция, стоявшая между хозяином и внешним миром, неукоснительно получала свою долю. Она уже привыкла к этой святой водице… И сверху донизу, на каждой ступеньке лестницы, каждый, кого хозяин полил, отряхивался, норовя замочить того, кто стоял ниже. Несчастной женщине, сидевшей на своей табуретке в последнем ряду, доставалось больше всех. Ни одна капля не пропадала. Когда хляби разверзлись впервые, она попробовала возмутиться.
Но ничего не вышло. Жертву раскусили сразу. Она была похожа на птицу, которая, испугавшись, топорщит перья и, чтобы спастись от автомобиля, бросается прямо под колеса. Тогда это обратили в забаву. Автомобили гудели. Они появлялись со всех сторон и перебрасывали пернатый мячик друг другу.
Можно себе представить, насколько затравленная женщина была способна работать головой и руками. В суматохе она не успевала уследить за рублеными фразами, которые ей диктовали; она терялась и отставала, она больше не понимала смысла слов, она забывала даже орфографию, а это было вопросом чести pudendum Постыдным (лат.).
для буржуазной психологии! Результат нетрудно угадать. Никто не щадил ни ее возраста, ни ее переживаний. Она приходила домой больная от замечаний, которые на нее сыпались, и плакала, добравшись до постели. Грубости, которые носились над ее головой в течение целого дня, продолжали оглушать ее и по ночам. Она задыхалась от оскорблений, она обезумела, о, на чувствовала себя уничтоженной. Последний удар был нанесен сегодня. Это было гнусное шутовство. Король Юбю решил потешить редакцию за счет одного злосчастного посетителя, старого незадачливого кюре, который пришел к нему за пожертвованием… Сцена была совершенно в духе Карагеза, и мы не станем описывать ее здесь. Священник пустился наутек, точно за ним гнался сам дьявол. Птица тоже упорхнула, как только представилась возможность. Она решила больше туда не возвращаться.
Аннета слушала, просунув руку под взъерошенное крылышко, и, молча поглаживая его, старалась успокоить птицу. Когда та договорила, Аннета задала ей вопрос:
– Значит, место сейчас свободно? Та поперхнулась:
– А вы бы хотели его занять?
– Почему бы нет? Если только я не вырываю у вас кусок хлеба изо рта.
– Этот хлеб я больше есть не буду.
– А мне приходилось есть всякий! Всем известно, что лучше не присматриваться к рукам булочника.
– Я их видела. И больше не могу есть.
– А я их увижу И буду есть.
Несмотря на все свои мрачные мысли, которые изрезали ей лоб морщинами, несчастная женщина не могла удержаться от смеха; ей невольно передавалось бодрое настроение Аннеты, бросавшей ей вызов.
– У вас хороший аппетит!
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала Аннета. – Я не бесплотный дух. Прежде всего – есть. Душа от этого ничего не потеряет. Ручаюсь!
Душу я не продаю.
Она навела справки: жалованье было хорошее, работа вполне по силам; к тому же ей повезло: один из гребцов галеры, сотрудник редакции, назвался ее старинным знакомым (она танцевала с ним в те времена, когда флиртовала в салонах со своим Роже, за которого чуть-чуть не вышла замуж). Она не стала ждать до завтра и сейчас же заняла еще не остывшее место. Она думала:
«Хороша бы я была, если бы стала колебаться!
Мир – это клетка с обезьянами. В ней мы рождаемся, а убежать не можем. Все они одинаковы. Я их знаю, в их ужимках нет ничего нового, и меня они не пугают. А что касается главного орангутанга… Посмотрим! Любопытно встретиться с ним…»
Да, любопытство… Если бы Аннета была Евой, она бы не стала колебаться и сама сорвала яблоко. Она бы не стала исподтишка подбивать на это Адама. «Я, конечно, рискую. И рискую для того, чтобы лучше знать жизнь. Старая мораль предписывала избегать риска. А новая научила нас другому: кто ничем не рискует, ничего не получает, тот ничто. Если меня нет, то я буду».
Порок ли это – быть любопытной? Возможно. Но у Аннеты любопытство было пороком смелым, мужественным: оно сопровождалось вызовом, который Аннета бросала тому неведомому, на поиски которого отправлялась. Душа ее была в известной мере душой странствующего рыцаря. За неимением великанов она вступала в бой с обезьянами. И потому у нее было оправдание перед собой (у тощего Дон Кихота этого оправдания не было). Оно заключалось в ее прекрасных зубах: нужно есть! «Обезьяны, кормите меня!»
Прежде чем впервые переступить порог редакции, она придала уверенный вид себе и своей походке. Она прекрасно понимала, что ее положение в газете зависит от того, как она себя поставит, и притом – с первой минуты.
Она отвечала на вопросы холодно, точно, с легкой улыбкой. Ни одного лишнего слова! Но в двадцати словах она перечислила свои рекомендации и свои познания (только те, которые были ей сейчас необходимы для занятия должности; об остальных лучше молчать: за них невежда вас не поблагодарит). Здесь, не обращая внимания ни на взгляды и замечания по ее адресу, ни на насмешливый тон, которым ее хотели смутить, она села за работу и быстро с ней справилась.
Они не были дураками! В Париже взгляд у людей зоркий. Парижанин рано научился щупать женские груди и то, что под ними, – женское сердце. У Аннеты были крепкие груди и такое же крепкое сердце… «Смирно!..» Не сговариваясь, молча ее приняли. Сотрудники не отказали себе в дополнительном удовольствии высыпать целый короб гнуснейших ругательств: надо было испытать ее уши, но добрые бургундские уши, мимо которых не прошло ничто, не стали от этого ни красней, ни бледней: «Валяйте, милые мои обезьяны!.. Вы не слишком изобретательны? Больше вы – мне ничего не покажете? В таком случае не морочьте мне голову!»
Аннета, смеясь про себя, и бровью не повела, а ее пальцы, хотя и без особого усердия, продолжали плясать по клавишам машинки. Она не считала нужным подчеркивать свое рвение и принимать для этого такой вид, точно ее свела судорога. Старый помощник редактора, который, как щука, искоса следил за ней, просмотрел ее работу и тоже не нашел нужным вдаваться в подробности. Он только сказал: «Ладно». Все подумали то же самое. Дело было решено.
Оставался еще сам хозяин. Несколько дней он отсутствовал. Это была одна из его таинственных поездок, во время которых он обделывал дела и обрабатывал целые народы (а иногда и женщин; когда какая-нибудь женщина завладевала им, он не знал покоя, пока не овладевал ею: он выходил на охоту; ничего нельзя было с ним поделать, пока он не насытится!). На сей раз он отсутствовал около двух недель. Аннета уже твердо сидела в седле.
Она даже успела забыть о существовании хозяина. Наконец он вернулся, но она узнала об этом лишь после того, как он вышел из зала, где она работала. Он тяжелым шагом прошел через весь зал, не проронив ни слова, насупившись и злобно глядя по сторонам. Сотрудники вставали, когда он проходил мимо. Аннета делала свое дело, – она читала и постукивала по клавишам машинки, не отвлекаясь и не глядя ни вправо, ни влево. Внимательно следя за каждым словом, она мысленно перебирала воспоминания о прошлом.
Это ее забавляло, и она улыбалась. Она не ускользнула от глаз хозяина.
Его тяжелый взгляд прошелся по ней. Она не смутилась, но в этом не было ее заслуги, потому что она ничего не видела. И только когда он выходил, она с некоторым запозданием заметила, что в зале стоит тишина. Она подняла глаза и спросила:
– Что случилось? Все рассмеялись.
– Он прошел.
– Кто – он? Аннета была так далека от мысли о хозяине! Она даже подскочила, когда узнала. Ей шепнули, что он осмотрел ее с ног до головы.
Старый помощник редактора зашикал. Хозяин оставил дверь своего кабинета открытой. И, кажется, он сегодня не в духе. Должно быть, влип в историю и получил трепку. Как бы не вышло беды! Стало тихо. Слышно было только, как стучат машинистки. А снаружи доносился уличный шум. Потом раздались бешеные звонки, и хозяин заколотил кулаками по столу. Аннета впервые услышала рев орангутанга. Старый помощник побежал в кабинет. Едва он вошел, там поднялся грохот. На старика обрушилась буря. А в зале все опустили носы и тоже почувствовали себя неважно. Хозяин сразу, с первого взгляда, заметил все промахи, допущенные в его отсутствие. Вскоре старый помощник вылетел из кабинета еще быстрей, чем входил, точно косточка, пущенная из зажатых пальцев. А позади него, загораживая двери, выросла огромная фигура Тимона. Держа в руках листы рукописей, он стоял на возвышении, куда вели три ступеньки, и орал:
– Идиоты! Нате! Вот вам ваша подтирка! Он швырнул листы, и они разлетелись.
Все втянули головы в плечи. Одна Аннета смотрела спокойно. Глаза Тимона метали в нее молнии. А она смотрела на него, продолжая стучать на машинке: быстрый взгляд на работу, потом опять лицом к грозе. Он чуть было не крикнул:
«Опусти ставни!»
Но Аннета не опускала. Он слышал равномерное постукивание клавиш. Вне себя от ярости, он спустился на две ступеньки. Затем раздумал, повернулся спиной и ушел в свою берлогу.
Через некоторое время опять трезвон. Какой-то сотрудник, трясясь от страха, пошел в кабинет и вернулся с кучей листков, испещренных каракулями: статья «самого», перепечатать!
Перепечатывать вязкую прозу Тимона пришлось Аннете. Едва взглянув, она содрогнулась и, наклонясь к помощнику редактора, спросила:
– Послушайте, начальник, надо бы почистить, а? Тот подскочил:
– Что почистить?
– Гадости! Тут их вон сколько! Он всплеснул руками, придушенным голосом сказал:
– Несчастная! Упаси тебя бог! И прибавил с горькой усмешкой:
– Вся ценность его статей именно в этом! И затем уже вполне серьезно:
– Так что, пожалуйста, без глупостей! Ты бы нам всем подложила свинью! Перепечатай все как есть.
– С орфографическими ошибками?
– А тебе-то что?.. Ладно, так и быть, исправь самые грубые. Но осторожно! Чтобы ему не бросилось в глаза! Он тебе никогда не простит…
– Но он тут барахтается в куче слов, которых явно не понимает! Пирей у него фамилия, а не название города…
– Плевать! Это его дело. А у меня одна забота – чтобы мне не морочили голову. И ты тоже не приставай ко мне!.. Не суйся, когда тебя не спрашивают!.. Ну, ну, красавица, не сердись! Но помни: перепечатывать точно.
Понятно?
Аннета была упряма. Она все понимала по-своему. Она печатала с отвращением. Слова были жирные, они прилипали к пальцам. Ей хотелось вытереть руки. От текста дурно пахло. Аннета морщила нос… И все-таки это был запах мужчины! Это было написано крепко. От некоторых ударов кое у кого должны были трещать кости… Сильное животное… Жаль, что никто не смеет не то чтобы обтесать его, – об этом и говорить нечего, – но хотя бы оградить от волчьих ям, в которые он сам сдуру падает, – из-за чудовищных ошибок в языке, в истории, в естественных науках и т. д. Какого черта он сует во все это нос? «Но почему бы мне не посметь?.. Я не намерена сидеть здесь и стучать зубами от страха, как все эти трусы… Я посмею… И я смею…»
Она посмела. Она храбро выправила не непристойности (это был его герб, трогать это было нельзя), но ошибки. Обезьяне разрешается быть обезьяной, но не ослом. «Я тебе подрезаю уши. Остальное – твое!»
Помощник редактора ничего не заметил. У него не хватило терпения сверять с рукописью Тимона. Но от самого Тимона ничто не ускользнуло. Долго ждать не пришлось. Едва перепечатанные листки были ему доставлены, снова раздался бешеный звонок. Помощник опять рысью пустился к циклопу, выгибая спину, как кошка. Он мгновенно выскочил обратно, бледный от страха и ярости, и на своих коротеньких и кривых ножках таксы бросился к Аннете, крича на ходу:
– Негодяйка! Ведь я тебя предупреждал! А теперь пожалуйте, моя дорогая!.. Он желает на тебя посмотреть… Вот чертова кукла!.. Ну погоди, сейчас тебе достанется…
Он задыхался от злости… Аннета встала, оправила на себе платье и, стараясь сохранять спокойный вид, пошла в берлогу (сердце ее, однако, билось, как птица в клетке!). Волнения ее никто не заметил. Это было самое главное. Она подымалась по ступенькам не спеша. Только на секунду задержалась перед дверью – и вошла.
Тимон сидел за столом, подавшись всем корпусом вперед и держа два могучих кулака на рукописи. У него были глаза похожие на Антонелло или Дуче. Аннета подошла. И остановилась в трех шагах от стола.
– Так это ты? – насмешливо обратился он к ней. – Кто тебе позволил стирать мое белье?
– Оно не стало чище, уверяю вас! Я только зачинила прорехи.
Грозные кулаки ударили по столу с такой силой, что струйка чернил выплеснулась из чернильницы и попала на платье Аннете. И, опираясь на кулаки, Тимон поднялся, точно собираясь броситься на нее.
– Ты что, издеваешься надо мной? Аннета холодно ответила:
– Простите! Дайте мне, пожалуйста, промокательную бумагу.
Он машинально протянул ей промокательную бумагу. Они стояли так близко друг от друга, что она почувствовала у себя на щеке его яростное дыхание. Она избегала смотреть на него. Пытаясь вывести чернильное пятно у себя на платье, она ледяным тоном сказала:
– Послушайте, надо же владеть собой! Он задыхался. Еще несколько секунд продолжал он раскачиваться, опираясь на кулаки, потом тяжело опустился в кресло. Аннета заканчивала чистку. Он следил за ней. Наконец она положила пресс-бювар на стол.
– В вашем белье были дыры, – сказала она.
Я подумала, что лучше заштопать их. Может быть, я поступила опрометчиво. Это чисто женская мания: когда женщина видит рваное белье, ей хочется его починить. Если я сделала не так, – что ж, очень жаль, тогда увольте меня. Но какой вам смысл показывать прислуге (она кивнула в сторону редакции), что белье у вас грязное и все в дырах?
При последних словах она взглянула ему прямо в лицо. Он уже раскрыл рот, чтобы разразиться бранью, но вдруг на нахмуренном лбу разгладились морщины, свирепый рот усмехнулся и, почти развеселившись, Тимон сказал:
– А ну-ка, прачка, садись!
– Говорят вам, я и не думала стирать! Я возвращаю вам тючок таким же… чистым…
Она села.
– Понимаю! Ты хочешь сказать, что испачкала себе руки, возясь с ним.
– Не беспокойтесь, моим рукам не раз приходилось копаться в грязном белье! Нет, я не из брезгливых.
– В таком случае сделай милость, объясни, почему ты позволила себе внести изменения в мой текст.
– Имею я право говорить начистоту?
– Мне кажется, ты уже присвоила себе это право!
– Так вот, вы написали сильную статью. Но если я вижу, что вы рискуете сами испортить весь ее эффект ученическими ошибками, разве я вам не оказываю услугу, незаметно их исправляя?
Тимон покраснел до ушей.
– Классная дама, а? – сказал он обиженным тоном. – Где ты была репетиторшей?
– В последний раз – в румынских болотах.
– Что ты мне рассказываешь? Я их знаю. Немало я там сапог износил.
– А я там чуть не погибла. И с тех пор все никак не могу отмыться.
– Ты, видно, бывалая…
– Как и вы. Как все за последние десять лет. Но в отличие от вас я мхом не обросла.
– Ничего, ничего, ты тоже обросла. Вон у тебя каркая грива!
– Без этого не проживешь! В наше время у кого лысая голова или лысая душа, тот пропал.
– Немало их еще валяется под ногами!
– Вряд ли это вас стесняет.
– Ты хочешь сказать, что я по ним шагаю? Ох, они хуже, чем дунайские топи! В них увязаешь по самое брюхо. Ты не заметила этого в моей статье?
– Заметила! Я видела следы ваших рук…
– Когда копаешься в человечине, некогда прыскать на себя духами.
– А копаетесь вы здорово!
– Первый комплимент, который я от тебя слышу.
– Мне платят не за то, чтобы я делала вам комплименты, а за то, чтобы я вам служила.
– А по-твоему, зашивать мои дырки значит служить мне?
– Разумеется! Конечно, было бы проще пустить вас щеголять по Парижу в дырявом платье. Однако раз я у вас служу, я служу – хорошо ли, плохо ли, но добросовестно. И я не хочу…
– Чтобы я показывал Парижу мой зад? Ах ты, глупышка, да я ведь только это и делаю! И я этим горжусь! Тратить на тебя красноречие – значит попусту изводить слюну, а то бы я разыграл перед тобой Дантона, который орет во всю глотку: «Я им показываю голову медузы!..» Но с тобой это лишнее! Садись, репетиторша, за этот стол и покажи мне мои ученические ошибки.
Она ему все объяснила просто, по-товарищески, не смущаясь, и он кротко слушал ее. Потом сказал:
– Благодарю. Я тебя оставляю. Будешь следить за моим бельем. А пока что получи в возмещенье убытков!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Но ничего не вышло. Жертву раскусили сразу. Она была похожа на птицу, которая, испугавшись, топорщит перья и, чтобы спастись от автомобиля, бросается прямо под колеса. Тогда это обратили в забаву. Автомобили гудели. Они появлялись со всех сторон и перебрасывали пернатый мячик друг другу.
Можно себе представить, насколько затравленная женщина была способна работать головой и руками. В суматохе она не успевала уследить за рублеными фразами, которые ей диктовали; она терялась и отставала, она больше не понимала смысла слов, она забывала даже орфографию, а это было вопросом чести pudendum Постыдным (лат.).
для буржуазной психологии! Результат нетрудно угадать. Никто не щадил ни ее возраста, ни ее переживаний. Она приходила домой больная от замечаний, которые на нее сыпались, и плакала, добравшись до постели. Грубости, которые носились над ее головой в течение целого дня, продолжали оглушать ее и по ночам. Она задыхалась от оскорблений, она обезумела, о, на чувствовала себя уничтоженной. Последний удар был нанесен сегодня. Это было гнусное шутовство. Король Юбю решил потешить редакцию за счет одного злосчастного посетителя, старого незадачливого кюре, который пришел к нему за пожертвованием… Сцена была совершенно в духе Карагеза, и мы не станем описывать ее здесь. Священник пустился наутек, точно за ним гнался сам дьявол. Птица тоже упорхнула, как только представилась возможность. Она решила больше туда не возвращаться.
Аннета слушала, просунув руку под взъерошенное крылышко, и, молча поглаживая его, старалась успокоить птицу. Когда та договорила, Аннета задала ей вопрос:
– Значит, место сейчас свободно? Та поперхнулась:
– А вы бы хотели его занять?
– Почему бы нет? Если только я не вырываю у вас кусок хлеба изо рта.
– Этот хлеб я больше есть не буду.
– А мне приходилось есть всякий! Всем известно, что лучше не присматриваться к рукам булочника.
– Я их видела. И больше не могу есть.
– А я их увижу И буду есть.
Несмотря на все свои мрачные мысли, которые изрезали ей лоб морщинами, несчастная женщина не могла удержаться от смеха; ей невольно передавалось бодрое настроение Аннеты, бросавшей ей вызов.
– У вас хороший аппетит!
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала Аннета. – Я не бесплотный дух. Прежде всего – есть. Душа от этого ничего не потеряет. Ручаюсь!
Душу я не продаю.
Она навела справки: жалованье было хорошее, работа вполне по силам; к тому же ей повезло: один из гребцов галеры, сотрудник редакции, назвался ее старинным знакомым (она танцевала с ним в те времена, когда флиртовала в салонах со своим Роже, за которого чуть-чуть не вышла замуж). Она не стала ждать до завтра и сейчас же заняла еще не остывшее место. Она думала:
«Хороша бы я была, если бы стала колебаться!
Мир – это клетка с обезьянами. В ней мы рождаемся, а убежать не можем. Все они одинаковы. Я их знаю, в их ужимках нет ничего нового, и меня они не пугают. А что касается главного орангутанга… Посмотрим! Любопытно встретиться с ним…»
Да, любопытство… Если бы Аннета была Евой, она бы не стала колебаться и сама сорвала яблоко. Она бы не стала исподтишка подбивать на это Адама. «Я, конечно, рискую. И рискую для того, чтобы лучше знать жизнь. Старая мораль предписывала избегать риска. А новая научила нас другому: кто ничем не рискует, ничего не получает, тот ничто. Если меня нет, то я буду».
Порок ли это – быть любопытной? Возможно. Но у Аннеты любопытство было пороком смелым, мужественным: оно сопровождалось вызовом, который Аннета бросала тому неведомому, на поиски которого отправлялась. Душа ее была в известной мере душой странствующего рыцаря. За неимением великанов она вступала в бой с обезьянами. И потому у нее было оправдание перед собой (у тощего Дон Кихота этого оправдания не было). Оно заключалось в ее прекрасных зубах: нужно есть! «Обезьяны, кормите меня!»
Прежде чем впервые переступить порог редакции, она придала уверенный вид себе и своей походке. Она прекрасно понимала, что ее положение в газете зависит от того, как она себя поставит, и притом – с первой минуты.
Она отвечала на вопросы холодно, точно, с легкой улыбкой. Ни одного лишнего слова! Но в двадцати словах она перечислила свои рекомендации и свои познания (только те, которые были ей сейчас необходимы для занятия должности; об остальных лучше молчать: за них невежда вас не поблагодарит). Здесь, не обращая внимания ни на взгляды и замечания по ее адресу, ни на насмешливый тон, которым ее хотели смутить, она села за работу и быстро с ней справилась.
Они не были дураками! В Париже взгляд у людей зоркий. Парижанин рано научился щупать женские груди и то, что под ними, – женское сердце. У Аннеты были крепкие груди и такое же крепкое сердце… «Смирно!..» Не сговариваясь, молча ее приняли. Сотрудники не отказали себе в дополнительном удовольствии высыпать целый короб гнуснейших ругательств: надо было испытать ее уши, но добрые бургундские уши, мимо которых не прошло ничто, не стали от этого ни красней, ни бледней: «Валяйте, милые мои обезьяны!.. Вы не слишком изобретательны? Больше вы – мне ничего не покажете? В таком случае не морочьте мне голову!»
Аннета, смеясь про себя, и бровью не повела, а ее пальцы, хотя и без особого усердия, продолжали плясать по клавишам машинки. Она не считала нужным подчеркивать свое рвение и принимать для этого такой вид, точно ее свела судорога. Старый помощник редактора, который, как щука, искоса следил за ней, просмотрел ее работу и тоже не нашел нужным вдаваться в подробности. Он только сказал: «Ладно». Все подумали то же самое. Дело было решено.
Оставался еще сам хозяин. Несколько дней он отсутствовал. Это была одна из его таинственных поездок, во время которых он обделывал дела и обрабатывал целые народы (а иногда и женщин; когда какая-нибудь женщина завладевала им, он не знал покоя, пока не овладевал ею: он выходил на охоту; ничего нельзя было с ним поделать, пока он не насытится!). На сей раз он отсутствовал около двух недель. Аннета уже твердо сидела в седле.
Она даже успела забыть о существовании хозяина. Наконец он вернулся, но она узнала об этом лишь после того, как он вышел из зала, где она работала. Он тяжелым шагом прошел через весь зал, не проронив ни слова, насупившись и злобно глядя по сторонам. Сотрудники вставали, когда он проходил мимо. Аннета делала свое дело, – она читала и постукивала по клавишам машинки, не отвлекаясь и не глядя ни вправо, ни влево. Внимательно следя за каждым словом, она мысленно перебирала воспоминания о прошлом.
Это ее забавляло, и она улыбалась. Она не ускользнула от глаз хозяина.
Его тяжелый взгляд прошелся по ней. Она не смутилась, но в этом не было ее заслуги, потому что она ничего не видела. И только когда он выходил, она с некоторым запозданием заметила, что в зале стоит тишина. Она подняла глаза и спросила:
– Что случилось? Все рассмеялись.
– Он прошел.
– Кто – он? Аннета была так далека от мысли о хозяине! Она даже подскочила, когда узнала. Ей шепнули, что он осмотрел ее с ног до головы.
Старый помощник редактора зашикал. Хозяин оставил дверь своего кабинета открытой. И, кажется, он сегодня не в духе. Должно быть, влип в историю и получил трепку. Как бы не вышло беды! Стало тихо. Слышно было только, как стучат машинистки. А снаружи доносился уличный шум. Потом раздались бешеные звонки, и хозяин заколотил кулаками по столу. Аннета впервые услышала рев орангутанга. Старый помощник побежал в кабинет. Едва он вошел, там поднялся грохот. На старика обрушилась буря. А в зале все опустили носы и тоже почувствовали себя неважно. Хозяин сразу, с первого взгляда, заметил все промахи, допущенные в его отсутствие. Вскоре старый помощник вылетел из кабинета еще быстрей, чем входил, точно косточка, пущенная из зажатых пальцев. А позади него, загораживая двери, выросла огромная фигура Тимона. Держа в руках листы рукописей, он стоял на возвышении, куда вели три ступеньки, и орал:
– Идиоты! Нате! Вот вам ваша подтирка! Он швырнул листы, и они разлетелись.
Все втянули головы в плечи. Одна Аннета смотрела спокойно. Глаза Тимона метали в нее молнии. А она смотрела на него, продолжая стучать на машинке: быстрый взгляд на работу, потом опять лицом к грозе. Он чуть было не крикнул:
«Опусти ставни!»
Но Аннета не опускала. Он слышал равномерное постукивание клавиш. Вне себя от ярости, он спустился на две ступеньки. Затем раздумал, повернулся спиной и ушел в свою берлогу.
Через некоторое время опять трезвон. Какой-то сотрудник, трясясь от страха, пошел в кабинет и вернулся с кучей листков, испещренных каракулями: статья «самого», перепечатать!
Перепечатывать вязкую прозу Тимона пришлось Аннете. Едва взглянув, она содрогнулась и, наклонясь к помощнику редактора, спросила:
– Послушайте, начальник, надо бы почистить, а? Тот подскочил:
– Что почистить?
– Гадости! Тут их вон сколько! Он всплеснул руками, придушенным голосом сказал:
– Несчастная! Упаси тебя бог! И прибавил с горькой усмешкой:
– Вся ценность его статей именно в этом! И затем уже вполне серьезно:
– Так что, пожалуйста, без глупостей! Ты бы нам всем подложила свинью! Перепечатай все как есть.
– С орфографическими ошибками?
– А тебе-то что?.. Ладно, так и быть, исправь самые грубые. Но осторожно! Чтобы ему не бросилось в глаза! Он тебе никогда не простит…
– Но он тут барахтается в куче слов, которых явно не понимает! Пирей у него фамилия, а не название города…
– Плевать! Это его дело. А у меня одна забота – чтобы мне не морочили голову. И ты тоже не приставай ко мне!.. Не суйся, когда тебя не спрашивают!.. Ну, ну, красавица, не сердись! Но помни: перепечатывать точно.
Понятно?
Аннета была упряма. Она все понимала по-своему. Она печатала с отвращением. Слова были жирные, они прилипали к пальцам. Ей хотелось вытереть руки. От текста дурно пахло. Аннета морщила нос… И все-таки это был запах мужчины! Это было написано крепко. От некоторых ударов кое у кого должны были трещать кости… Сильное животное… Жаль, что никто не смеет не то чтобы обтесать его, – об этом и говорить нечего, – но хотя бы оградить от волчьих ям, в которые он сам сдуру падает, – из-за чудовищных ошибок в языке, в истории, в естественных науках и т. д. Какого черта он сует во все это нос? «Но почему бы мне не посметь?.. Я не намерена сидеть здесь и стучать зубами от страха, как все эти трусы… Я посмею… И я смею…»
Она посмела. Она храбро выправила не непристойности (это был его герб, трогать это было нельзя), но ошибки. Обезьяне разрешается быть обезьяной, но не ослом. «Я тебе подрезаю уши. Остальное – твое!»
Помощник редактора ничего не заметил. У него не хватило терпения сверять с рукописью Тимона. Но от самого Тимона ничто не ускользнуло. Долго ждать не пришлось. Едва перепечатанные листки были ему доставлены, снова раздался бешеный звонок. Помощник опять рысью пустился к циклопу, выгибая спину, как кошка. Он мгновенно выскочил обратно, бледный от страха и ярости, и на своих коротеньких и кривых ножках таксы бросился к Аннете, крича на ходу:
– Негодяйка! Ведь я тебя предупреждал! А теперь пожалуйте, моя дорогая!.. Он желает на тебя посмотреть… Вот чертова кукла!.. Ну погоди, сейчас тебе достанется…
Он задыхался от злости… Аннета встала, оправила на себе платье и, стараясь сохранять спокойный вид, пошла в берлогу (сердце ее, однако, билось, как птица в клетке!). Волнения ее никто не заметил. Это было самое главное. Она подымалась по ступенькам не спеша. Только на секунду задержалась перед дверью – и вошла.
Тимон сидел за столом, подавшись всем корпусом вперед и держа два могучих кулака на рукописи. У него были глаза похожие на Антонелло или Дуче. Аннета подошла. И остановилась в трех шагах от стола.
– Так это ты? – насмешливо обратился он к ней. – Кто тебе позволил стирать мое белье?
– Оно не стало чище, уверяю вас! Я только зачинила прорехи.
Грозные кулаки ударили по столу с такой силой, что струйка чернил выплеснулась из чернильницы и попала на платье Аннете. И, опираясь на кулаки, Тимон поднялся, точно собираясь броситься на нее.
– Ты что, издеваешься надо мной? Аннета холодно ответила:
– Простите! Дайте мне, пожалуйста, промокательную бумагу.
Он машинально протянул ей промокательную бумагу. Они стояли так близко друг от друга, что она почувствовала у себя на щеке его яростное дыхание. Она избегала смотреть на него. Пытаясь вывести чернильное пятно у себя на платье, она ледяным тоном сказала:
– Послушайте, надо же владеть собой! Он задыхался. Еще несколько секунд продолжал он раскачиваться, опираясь на кулаки, потом тяжело опустился в кресло. Аннета заканчивала чистку. Он следил за ней. Наконец она положила пресс-бювар на стол.
– В вашем белье были дыры, – сказала она.
Я подумала, что лучше заштопать их. Может быть, я поступила опрометчиво. Это чисто женская мания: когда женщина видит рваное белье, ей хочется его починить. Если я сделала не так, – что ж, очень жаль, тогда увольте меня. Но какой вам смысл показывать прислуге (она кивнула в сторону редакции), что белье у вас грязное и все в дырах?
При последних словах она взглянула ему прямо в лицо. Он уже раскрыл рот, чтобы разразиться бранью, но вдруг на нахмуренном лбу разгладились морщины, свирепый рот усмехнулся и, почти развеселившись, Тимон сказал:
– А ну-ка, прачка, садись!
– Говорят вам, я и не думала стирать! Я возвращаю вам тючок таким же… чистым…
Она села.
– Понимаю! Ты хочешь сказать, что испачкала себе руки, возясь с ним.
– Не беспокойтесь, моим рукам не раз приходилось копаться в грязном белье! Нет, я не из брезгливых.
– В таком случае сделай милость, объясни, почему ты позволила себе внести изменения в мой текст.
– Имею я право говорить начистоту?
– Мне кажется, ты уже присвоила себе это право!
– Так вот, вы написали сильную статью. Но если я вижу, что вы рискуете сами испортить весь ее эффект ученическими ошибками, разве я вам не оказываю услугу, незаметно их исправляя?
Тимон покраснел до ушей.
– Классная дама, а? – сказал он обиженным тоном. – Где ты была репетиторшей?
– В последний раз – в румынских болотах.
– Что ты мне рассказываешь? Я их знаю. Немало я там сапог износил.
– А я там чуть не погибла. И с тех пор все никак не могу отмыться.
– Ты, видно, бывалая…
– Как и вы. Как все за последние десять лет. Но в отличие от вас я мхом не обросла.
– Ничего, ничего, ты тоже обросла. Вон у тебя каркая грива!
– Без этого не проживешь! В наше время у кого лысая голова или лысая душа, тот пропал.
– Немало их еще валяется под ногами!
– Вряд ли это вас стесняет.
– Ты хочешь сказать, что я по ним шагаю? Ох, они хуже, чем дунайские топи! В них увязаешь по самое брюхо. Ты не заметила этого в моей статье?
– Заметила! Я видела следы ваших рук…
– Когда копаешься в человечине, некогда прыскать на себя духами.
– А копаетесь вы здорово!
– Первый комплимент, который я от тебя слышу.
– Мне платят не за то, чтобы я делала вам комплименты, а за то, чтобы я вам служила.
– А по-твоему, зашивать мои дырки значит служить мне?
– Разумеется! Конечно, было бы проще пустить вас щеголять по Парижу в дырявом платье. Однако раз я у вас служу, я служу – хорошо ли, плохо ли, но добросовестно. И я не хочу…
– Чтобы я показывал Парижу мой зад? Ах ты, глупышка, да я ведь только это и делаю! И я этим горжусь! Тратить на тебя красноречие – значит попусту изводить слюну, а то бы я разыграл перед тобой Дантона, который орет во всю глотку: «Я им показываю голову медузы!..» Но с тобой это лишнее! Садись, репетиторша, за этот стол и покажи мне мои ученические ошибки.
Она ему все объяснила просто, по-товарищески, не смущаясь, и он кротко слушал ее. Потом сказал:
– Благодарю. Я тебя оставляю. Будешь следить за моим бельем. А пока что получи в возмещенье убытков!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125