82 Глава 3
Хармс противопоставляет "сырую солому" внутреннего мира, мира памяти,
"зеленым деревьям" созерцания. Память подобна соломе, потому что она имеет
дело с уже прошедшим, высохшим и потому ---вневременным. Проект Хармса --
это замена памяти незнанием, это вытеснение покоя памяти покоем незнания12.
Но покой этот редко достигается спокойным созерцанием. Эта идеальная
стадия почти недостижима. Чаще всего постижение дается через разрыв,
травматическую дефигурацию. Вспоминание дается как забвение. Для того чтобы
Иван Ильич "вспомнил" про смерть, должен быть разорван (падением) нарратив
его болезни. Но в разрыв этот проникает нечто невидимое, необнаружимое, то,
чего нет. Обнаружение дается как фигура зияния, провала.
5
У Хармса есть рассказ "Пять шишек", увязывающий мотивы падения и
амнезии. В нем фигурирует некто Кузнецов, отправляющийся в магазин купить
столярного клея. Покуда Кузнецов идет мимо недостроенного дома, ему на
голову начинают падать кирпичи. На голове у него вскакивает шишка, и он
забывает, зачем он пошел в магазин:
-- Я гражданин Кузнецов, вышел из дома и пошел в магазин, чтобы...
чтобы... чтобы... Ах что же такое! Я забыл, зачем я пошел в магазин! (Х2,
80)
В этот момент на него падает второй кирпич, и он забывает, куда он шел.
Далее следует третий кирпич:
-- Ай-ай-ай! -- закричал Кузнецов, хватаясь за голову. -- Я гражданин
Кузнецов, вышел из... вышел из... вышел из погреба? Нет. Вышел из бочки?
Нет! Откуда же я вышел? (Там же)
Потеря памяти разрушает плавность речи, нарушает ее излияние, вместе с
тем она радикально трансформирует ситуацию генерации дискурса. Дискурс
становится непредсказуемым, в нем возникает элемент нового. Неожиданность
падения кирпича каким-то образом непосредственно переходит в неожиданность
дискурсивного движения. Деррида заметил, что у Кондильяка новое возникает из
памяти, из повторения под воздействием некой силы. Сила производит
некое отклонение (ecart) в системе языка и структуре семантических
ассоциаций. И эффект этой силы проявляет себя именно в разрыве
континуальности13 . У Хармса происходит нечто сходное, при этом действие
силы буквально проявляется себя в "падении кирпича".
__________________
12 Аристотель утверждал, что платоновский анамнезис -- воспоминание --
связан только со знанием общего, "ибо никогда не бывает так, чтобы единичное
можно было знать заранее" (Аристотель. Первая аналитика, 67а, 23 /
Пер. Б. А. Фохта // Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1978. С. 244).
Поэтому познание единичного оказывается связанным с незнанием. Предмет,
сущность познаются как бы в незнании, в беспамятстве.
13 Derrida Jacques. The Archeology of the Frivolous. Lincoln;
London: University of Nebraska Press, 1980. P. 71-74.

Падение 83
Наконец на Кузнецова падает четвертый кирпич, и на голове его
вскакивает четвертая шишка. Ситуация начинает напоминать Алису Кэрролла в
амнезическом лесу. Кузнецов забывает собственное имя:
-- Ну и ну! -- сказал Кузнецов, почесывая затылок. -- Я...я...я... Кто
же я? Никак я забыл, как меня зовут. Вот так история! Как же меня зовут?
Василий Петухов? Нет. Николай Сапогов? Нет. Пантелей Рысаков? Нет. Ну кто же
я? (Х2, 80)
Герой попадает в уже известную ситуацию "смены" имен, как бы
отделяющихся от своего "предмета". Имена выбиваются падением из своих гнезд,
и "предмет" получает полную автономию от имени.
Процесс забывания в конце концов достигает полноты. Когда на голову
Кузнецову падает пятый кирпич, он "окончательно позабыл все на свете и,
крикнув "О-го-го!", побежал по улице". Так кончается эпопея с покупкой клея
-- склеивание превращается в окончательную фрагментацию. Любопытно, конечно,
что каждое забывание, каждое падение, выбивающее из головы Кузнецова один
пласт континуальности за другим, разрушающее связность дискурса и в конце
концов приводящее к тотальной амнезии, фиксируется на голове шишками --
некими мнемоническими знаками, следами фиксации дефигурации, стирания.
Мнезический след -- оказывается следом забывания. "Пять шишек" названия --
это и пять "пальцев", на которых производится счет, которые задают "порядок"
и которые могут быть мнемотехническими подспорьями. Но это -- и пять шишей
-- знаков отсутствия, отрицания, пустоты. Шишки эти имеют парадоксальное
свойство -- они напоминания о потере памяти. Они знаки
амнезии. Они отрицают сам процесс отрицания, но по-своему все же
вписываются в него. Хармс заканчивает рассказ обращением к читателю: "Если
кто-нибудь встретит на улице человека, у которого на голове пять шишек, то
напомните ему, что зовут его Кузнецов..." Шишки по-своему замещают
имя. Они экстериоризируют знание, потерявшее место внутри сознания. И
в этом смысле они действуют как письмо.
Хармса интересуют эти ситуации генерации текста из, провала, из зияния
в памяти, из этого явленного небытия.
Паскаль записал в своих "Мыслях":
Иногда, когда я записываю мысль, она от меня ускользает; но это
заставляет меня вспомнить о моей слабости, о которой я постоянно забываю, и
сообщает мне не меньше, чем забытая мной мысль; ведь единственное, что меня
интересует, -- это познание моего небытия14.
Паскаль считает, что именно в месте забвения, провала просвечивает
ничто, смерть, слабость, небытие -- то есть то, что в действительности и
делает дискурс необходимым и в конечном счете порождает его.
__________________
14 Pascal. Pensees // Pascal. Oeuvres completes. Paris: Seuil,
1963. P. 589 (656 -- Lafuma, 372 - Brunschvicg).

84 Глава 3
6
В русской литературе поэтику дискурсивной безынертности, начала из
забвения наиболее настойчиво развивал Андрей Белый, который неоднократно
характеризовал свое состояние как косноязычие. Тексты Белого постоянно
захлебываются в некоем спотыкающемся начале. Почти графоманское
безостановочное производство текста связано с этим состоянием спотыкания и
заикания, косноязычия, сквозь которое не удается прорваться. Сам Белый
утверждал, что особенность его прозы связана с чрезвычайно ранними
воспоминаниями лихорадочного бреда во время заболевания корью на рубеже
третьего года жизни15. Именно в этой лихорадке сознание Белого-ребенка
прорывается из некоего первичного небытия. "Документальному" описанию этого
главного события-истока посвящена первая глава "Котика Летаева" "Бредовый
лабиринт"16. Интерес этого литературного документа состоит в том, что он
пытается воспроизвести память о состоянии, предшествующем памяти, память о
беспамятстве.
Первоначальный образ, который использует Белый для описания этого
состояния до сознания, -- образ провала:
Было хилое тело; и сознание, обнимая его, переживало себя в
непроницаемой необъятности; <...> в месте тела же ощущался громадный
провал...17
Исток образов дается, по выражению Белого, в "безобразии", принимающем
форму топологической фигуры -- провала, через который возможны прорыв,
падение.
Первоначальные ростки сознания строятся почти по-гегелевски как
состояние раздвоения, когда тело служит мембраной, разделяющей Я от Не-Я:
Безобразие строилось в образ: и -- строился образ.
Невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение, что ты --
и ты, и не ты,
а какое-то набухание,
переживалось теперь приблизительно так: --
-- ты --
не ты, потому, что рядом с тобою с т а р у х а -- в тебя полувлипла:
шаровая и жаровая; это она н а б у х а е т; а ты--
т а к с е б е, н и ч е г о с е б е, ни при чем себе... --
-- Но все начинало старушиться.
Я опять наливался старухой...18
______________
15 Белый объясняет так особенность своего языка: "Толстой и другие
брали более поздние этапы жизни младенца; и брали ее в других условиях;
оттого они и выработали иной язык воспоминаний; выросла традиция языка;
"Белый" не имел традиций записывания более ранних переживаний, осознанных в
исключительных условиях, о которых -- ниже; стало быть, иной язык "Белого"
-- от иной натуры..." (Белый Андрей. На рубеже двух столетий. М.:
Худлит, 1989. С. 178).
16 "Не Андрей Белый написал, а Борис Николаевич Бугаев
натуралистически зарисовал то, что твердо помнил всю жизнь..." (Белый
Андрей. На рубеже двух столетий. С. 178).
17 Белый Андрей. Котик Летаев // Белый А. Старый Арбат. М.:
Московский рабочий, 1989. С.432.
18 Там же. С. 435.

Падение 85
Образ старухи, многократно возникающий в "Котике Летаеве" и, конечно,
сразу же приводящий на ум Хармса, трактовался Белым как некое вне-телесное
состояние, не желающее принять Я и сохраняющее первоначальную безобразность
сознания19. Старуха -- это то, отталкиваясь от чего возникает младенец. Но
это одновременно и образ беспамятства, бесконечно пребывающий в памяти как
всеобъемлющая неподвижность. Трудно сказать, до какой степени хармсовская
старуха зависит от Белого, но с ней тоже явно связана тема остановки
времени, отслоившейся памяти беспамятства.
Любопытно, что Белый не знает, как описать начало иначе, чем в
категориях падения. Первоначально протосознание задается как некая
непроницаемость, сквозь которую можно выпасть, упасть в мир. Это выпадение
из предначала в начало Белый называет "обмороком". Обморок предполагает
"окно" -- провал в оболочке тела или здания:
Мне порог сознания стоит передвигаемым, проницаемым, открываемым, как
половицы паркета, где самый обморок, то есть мир открытой квартиры, в
опытах младенческой памяти наделяет наследством, не применяемым ни к чему, а
потому и забытым впоследствии (оживающим как память о памяти!)
в упражнениях новых опытов, где древние опыты в новых условиях жизни
начинают старушиться вне меня и меня -- тысячелетнего старика --
превращают в младенца...20
Белый пытается описать, каким образом недифференцируемая
непроницаемость протосознания, не знающего времени, а потому приближенного к
вечности, вдруг вспоминается в момент падения. До выпадения, до "обморока"
это воспоминание было невозможно, потому что протосознание, "не применяемое
ни к чему", не может быть спроецировано на мир феноменов, оно забыто.
Воспоминание поэ-
______________________
19 Там же. С. 436. Любопытно, что Блок экспериментировавший с темой
беспамятства, также вводит в нее тему "другого". Но "другой" Блока
противоположен старухе Белого, другой у него -- именно носитель памяти,
выразитель темы предшествования, а потому он влечет за собой традиционную,
"платоновскую" образность вдохновения. Процитирую из стихотворения 1914 года
"Было то в темных Карпатах":
Это -- я помню неясно,
Это -- отрывок случайный,
Это -- из жизни другой мне
Жалобный ветер напел...
Верь, друг мой, сказкам: я привык
Вникать
В чудесный их язык
И постигать
В обрывках слов
Туманный ход
Иных миров,
И темный времени полет
Следить,
И вместе с ветром петь... (Блок Александр. Собр. соч.: В 6 т. Т.
2. Л.: Худлит, 1980. С. 196)
Обрывки, выражающие темы забвения, принадлежат голосу другого как
безличному предшествованию ("сказки"), которое настигает поэта протяжной
песней ветра. Поэт лишь должен подключиться к потоку песни, напеваемой
ветром. Обрывки здесь -- знак предшествования, памяти в большей степени, чем
знак амнезии.
__________________
20 Белый Андрей. Котик Летаев. С. 463.

86 Глава 3
тому задается как начало сознания. Начало парадоксально дается
как воспоминание о недифференцированности, совершенно аналогичной
беспамятству. Вспомнить беспамятство означает выпасть из него и тем самым
ввести различие в себя самого. Рождение младенца -- истинное, великое начало
-- дается как выпадение (воспоминание) из бессознательной
недифференцированности, "безобразия" -- "старушечности". Рождение -- это
невозможное воспоминание о забытом беспамятстве, резко отделяющее младенца
от предшествующей его появлению "старухи".
Весь процесс самого первичного генезиса дискурса описывается Белым как
процесс раздвоения и анамнезиса (воспоминания) о беспамятстве -- "небытии"
Паскаля, проскальзывающем в зияние, оставленное ускользнувшей от памяти
фразой. "Обморок" Белого не может быть описан, потому что он припоминание
ничто и отделение от ничто.
7
Процесс первичного генезиса дискурса напоминает становление субъекта в
описании Лакана. Фрейдовское бессознательное возникает там, где амнезия
вычеркивает знание, там, где проявляет себя процесс забывания.
По мнению Лакана, бессознательное обнаруживает себя в зиянии,
оставляемом амнезией. Что же происходит в этом зиянии? По мнению Лакана, --
встреча с бессознательным, которая переживается субъектом как неожиданность,
как нечто ошеломляющее:
То, что происходит в этом зиянии, в самом полном смысле глагола
происходить, представляется как встреча21.
Встреча -- это случай, это неожиданность, это нечто не предполагающее
инерции и памяти, это нечто не имеющее предшествования.
Девятнадцатый текст серии "Случаи" был назван Хармсом "Встреча". Здесь
не происходит ничего иного, кроме непредвиденной встречи двух людей,
встречи, как будто не имеющей смысла:
Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого
человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси. Вот,
собственно и все (ПВН, 378).
Несмотря на совершенную обыденность произошедшего, это маленькое
"событие" имеет, однако, полное основание называться случаем. Лакан,
рассуждая о случае, применяет к нему термин, позаимствованный из Аристотеля
-- tuche, и противопоставляет его идее повторности,
автоматизированности существования -- automaton:
________________
21 Lacan Jacques. Le Seminaire. Livre XI. Les quatres concepts
fondamentaux de la psychanalyse. Paris: Seuil, 1973. P. 33.

Падение 87
...tuche мы позаимствовали из словаря Аристотеля, когда он пытается
найти причину. Мы перевели его как встречу с реальностью. Реальность
располагается по ту сторону automaton'a, возврата, повторения,
настойчивости знаков, к которым мы приговорены принципом удовольствия.
Реальность всегда скрывается за automaton'ом...22
Встреча аналогична травме, она вытесняет память и сталкивает с
реальностью. Она фактична, она не относится к разряду символического и
одновременно нема, амнезична.
Аристотель, на которого опирается Лакан, указывал, что случай возникает
в результате некоего сознательного решения, но одновременно как нечто
непредвиденное:
...случай есть причина по совпадению двух событий, происходящих по
[предварительному] выбору цели. Поэтому размышления и случайность относятся
к одному и тому же, так как нет предварительного выбора без размышления23.
При этом парадоксально
случай есть нечто противное разуму, так как разумное основание
относится к тому, что существует всегда или по большей части, а случай -- к
тому, что происходит вопреки этому24.
Случай, таким образом, оказывается некой разумной неразумностью.
Показательно, что Аристотель отказывает в случайном поведении тому, что не
может действовать сознательно и не имеет выбора, -- неодушевленным
предметам, животным и детям. Проявление непредвиденного в их сфере он
относит к области "самопроизвольного". Так, Аристотель уточняет:
...треножник сам собой упал; стоял он ради того, чтобы на нем сидели,
но не ради сидения упал25.
Треножник падает по причине внешней по отношению к нему, а потому это
падение не может быть случайным. Падение старух из окна у Хармса -- это
случайное падение. Старухи высовываются из окна по собственному
выбору, но не ради того, чтобы упасть.
Вернемся к Лакану. Встреча с реальностью, если перевести ее в аспект
рассуждений Аристотеля, оказывается результатом сознательного выбора,
который одновременно бессознателен, так как не связан ни с каким повторением
и автоматизмом.
Один человек Хармса "пошел на службу [то есть действовал сознательно] ,
да по дороге встретил другого человека [и в этом заключается
случайность], который, купив польский батон, направлялся к себе
восвояси" (то есть так же действовал сознательно и одновременно "без
размышления"). С реальностью как с травмой встречаются имен-
___________________________
22 Lacan Jacques. Op. cit. P. 64.
23 Аристотель. Физика. Кн. 2, 6--9 / Пер. В. П. Карпова //
Аристотель. Соч.: В 4 т. М.: Наука, 1981.С. 93.
24 Аристотель. Физика. Кн. 2, 17--21 // Аристотель. Цит. соч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62