Отец выписал последний чек и вручил его мне. Мне неловко было брать эти деньги — Малкольм даже удивился и сказал:
— По совести, тебе причитается вдвое больше, чем каждому из них.
Я покачал головой, разволновавшись из-за такого пустяка.
— Чек датирован следующим месяцем, — заметил я.
— Конечно. И все остальные тоже. У меня нет такой большой суммы наготове в банке. Нужно будет продать кое-какие акции. Семейству должно хватить пока обещания, а деньги будут через месяц.
Я заклеил конверты. Нет, Малкольм совсем не жестокий.
Во вторник я предложил поехать к Робину. Малкольм не возражал.
— Он, наверное, не помнит Сирену, — сказал отец.
— А мне кажется — помнит.
Мы ехали на машине, которую я нанял вчера для поездки в Квантум, и снова остановились в городке купить игрушки, шоколад и пакетик воздушных шаров.
Я прихватил с собой коробку с маяком и часы с Микки Маусом. Может, Робин ими заинтересуется? На что Малкольм только покачал головой.
— Ты же знаешь, что он не сможет их завести.
— Но он может их помнить. Откуда нам знать? В конце концов, это были его и Питера игрушки. Сирена подарила им часы и сделала этот маяк.
В комнате у Робина было очень холодно — французские окна были распахнуты настежь. Малкольм неуверенно прошел через комнату и закрыл их, но Робин подбежал и снова распахнул. Малкольм погладил Робина по плечу и пошел к входу. Робин посмотрел на него очень внимательно, с каким-то озадаченным выражением на лице, и на меня точно так же — как будто стараясь нас вспомнить, но безуспешно. Я и раньше не раз замечал у него такой взгляд.
Мы разложили перед ним новые игрушки. Робин потрогал их и оставил. И вот я открыл коробку из-под конструктора и достал его старые игрушки.
Робин бросил на них мимолетный взгляд и неожиданно быстро заходил по комнате кругами. Прошел так несколько раз, потом приблизился ко мне, показал на пакет с воздушными шариками и стал складывать губы трубочкой и раздувать щеки, как будто надувая шарики:
— Пф-ф-ф… пф-ф-ф…
— Боже мой! — вырвалось у Малкольма.
Я открыл пакет с шариками и надул несколько штук, завязал узелки на шейках и бросил на пол. Робин стоял рядом и раздувал щеки, пока я не надул все шарики, которые были в пакете. Он был возбужден и не переставал с силой выдувать воздух, как будто поторапливая меня.
И вот все шарики раскатились по полу — голубые, красные, желтые, зеленые, белые… Робин стал прыгать по комнате и яростно давить шарики — один проткнул ногтем, на другой с силой наступил пяткой, еще один прижал к стене ладонью — давал выход гневу, который не мог выразить словами.
Обычно после этого ритуала Робин успокаивался, тихо усаживался в углу и смотрел, почти не мигая, прямо перед собой, на разноцветные клочья, оставшиеся от шариков.
Но на этот раз он подбежал к столу, схватил маяк и грубо разломал на четыре или пять кусков, которые с силой вышвырнул через окно подальше в сад. Потом поднял часы и злобно открутил от них проволочки вместе с руками Микки Мауса.
Малкольм ужаснулся. Тихий и послушный Робин выплескивал свою ярость таким способом, который был доступен его немому телу. Гнев его поражал своей неистовой силой.
Мальчик схватил часы в правую руку и пошел вдоль стены комнаты, стуча ими о стену при каждом шаге. Шаг — удар, шаг — удар, шаг — удар.
— Останови его, — взмолился потрясенный отец.
— Нет… слушай, он говорит!
— Он не говорит.
— Он говорит нам…
Робин дошел до окна и изо всех сил бросил искалеченные часы в сад. Потом начал издавать какие-то неясные звуки, мычать, реветь без слов. Его голос охрип и огрубел от долгого молчания и оттого, что мальчик постепенно превращался в мужчину. Звуки, казалось, возбуждали Робина, все его тело напряглось, выталкивая наружу его голос, звуки, плотина молчания наконец прорвалась… и хлынули слова.
— Ааах… ааах… ааах… Не-е-ет… не-е-ет… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… — Он взывал к небесам, к своей горькой судьбе, к ужасной несправедливости этого тумана в его мозгу. Взывал гневно и неистово. — Сирена… не-е-ет… Сирена… не-е-ет… — Но постепенно слова становились все бессмысленнее, они становились просто совокупностью звуков, не более.
Я подошел вплотную к Робину и заорал ему на ухо:
— Сирена умерла!
Он немедленно перестал кричать.
— Сирена умерла! — повторил я еще раз. — Как часы. Разлетелась на куски. Уничтожена. Мертва.
Робин повернул лицо ко мне и со смутной надеждой посмотрел мне в глаза. Его рот был полуоткрыт, но ни единого звука он не издавал, и внезапная мертвая тишина так же угнетала, как недавние крики.
— Си-ре-на у-мер-ла, — снова сказал я, отчетливо выговаривая каждый слог, напирая на значение слов.
— Он не понимает тебя, — сказал Малкольм, а Робин пошел в угол, сел, обхватив колени руками, уронил голову на руки и начал раскачиваться из стороны в сторону.
— Сиделки считают, что он понимает почти все, — сказал я. — Не знаю, понял ли он, что Сирена умерла. Но, по крайней мере, мы постарались ему об этом сказать.
Робин раскачивался, совершенно не обращая на нас внимания.
— Но какое это имеет значение? — беспомощно спросил Малкольм.
— Для него это очень важно. И если он понял нас хоть немного, он должен наконец успокоиться. Он разбил часы и маяк потому, что, по-моему, он все же кое-что помнит… Я думал, что попытаться все же стоило… хотя и не ожидал таких результатов. Но я уверен, что Робин разбил часы, которые подарила Сирена, потому что они напомнили о ней — она подарила их мальчикам незадолго до катастрофы. Где-то в его бедной голове перепутанные мысли иногда проясняются.
Малкольм кивнул, озадаченный и настороженный.
— Может, это было даже в тот самый день. Близнецы были счастливы в Квантуме, куда она так страстно стремилась, ты все время с ними возился, ты так любил их… Может быть, именно тогда она решилась на это сумасшествие — и решила превратить свои мечты в действительность. Ей не повезло — за тебя взялась Мойра… но я уверен, что она попыталась.
Малкольм широко раскрыл глаза.
— Нет! Не говори этого! Нет!!!
Я продолжал:
— Я думаю, Робин видел того лихача, который сшиб их машину с дороги. И каким-то невероятным, непостижимым образом он помнит, кто это был. Нет, Сирена, нет, Сирена, нет… Ты слышал, что он говорил. Я еще в Нью-Йорке заподозрил, что это могло случиться именно так. С Сиреной это началось задолго до того, как она избавилась от Мойры. Я думаю, она убила Питера… и Куши.
ЭПИЛОГ
Через год все мы снова собрались в Квантуме на торжественную церемонию открытия. Дом был украшен флагами и гирляндами, пробки от шампанского шумно взлетали в воздух.
После долгих колебаний Малкольм все же решил восстановить дом. Без Квантума семья могла совсем развалиться, а он не хотел этого. Когда отец рассказал о том, что собирается сделать, все встретили это решение дружным одобрением, и Малкольм перестал сомневаться, что поступает правильно.
После получения чеков и ознакомления с текстом завещания всеобщая затаенная и открытая вражда резко пошла на убыль, и я неожиданно перестал быть всеобщим врагом номер один, кроме, пожалуй, одной Алисии — до сих пор и навсегда. Малкольм, убрав из завещания Сирену, заверил его по всей форме и передал на регистрацию в государственное учреждение.
Малкольм все еще считал, что балует и портит своих детей, дав им деньги, но не мог не признать, что от этого они стали счастливее. А в некоторых случаях даже гораздо счастливее — как Дональд и Хелен, у которых все неприятности были только из-за денег. Хелен выкупила свои драгоценности и перестала расписывать фарфор, Дональд выплатил долг банку и финансовой компании, и мог теперь управлять своим гольф-клубом с легким сердцем.
Через несколько недель после смерти Сирены Хелен пригласила меня в гости в Марбелхилл-хаус.
— Выпьем немного перед ужином, — предложила она. Я приехал к ним холодным декабрьским вечером и был приятно удивлен — Хелен поприветствовала меня поцелуем. Дональд стоял спиной к полыхающему в камине огню и выглядел в высшей степени напыщенным. Хелен сказала:
— Мы хотим поблагодарить тебя. И, я думаю… попросить прощения.
— Не стоит.
— Стоит, конечно же, стоит! Мы все это понимаем. И пусть не каждый это скажет, но все мы это знаем.
— Как Малкольм? — спросил Дональд.
— Прекрасно.
Дональд кивнул. Даже то, что мы с Малкольмом до сих пор оставались вместе, казалось, больше не заботило моего старшего брата. И когда мы сидели вокруг огня и потягивали напитки, Дональд пригласил меня остаться на ужин. Я остался, и, хотя мы никогда не заходили друг к другу в дом дольше чем на пять минут, в этот вечер мы наконец смогли просто посидеть и поговорить как братья.
Через несколько дней после этого я наведался к Люси. Они с Эдвином ничего не изменили в своем коттедже и не собирались никуда переезжать, к вящему неудовольствию Эдвина.
— Мы должны перебраться в какое-нибудь более удобное место. Я никогда не думал, что мы останемся здесь после того, как ты получишь наследство! — зудел он.
Люси с любовью поглядела на него и сказала:
— Если ты хочешь уехать, Эдвин, — пожалуйста! Теперь у тебя есть свои деньги.
Он смутился, открыл рот от неожиданности.
— Я не хочу уезжать от тебя.
И это было правдой.
Мне Люси сказала:
— Я хорошо пристроила свои деньги: основной капитал положила в банк и живу на проценты. Нам сейчас не о чем тревожиться, и, согласна, это приятно, но я сама ни чуточки не изменилась. Я не верю в роскошную жизнь. Это дурно для души. И я останусь здесь. — Она бросила в рот очередную горсть изюма, в ее глазах промелькнуло чертовски знакомое выражение нашего старика.
Томас больше у нее не гостил. Он, вопреки всем советам, вернулся к Беренайс.
Как-то темным холодным вечером я позвонил в дверь дома в Арденн-Гасиендас. Томас сам открыл дверь и озадаченно поднял брови, увидев на пороге меня.
— Беренайс нет дома, — сказал он, впуская меня в дом.
— А я к тебе. Как дела?
— Не так уж плохо, — ответил он, но выглядел по-прежнему несколько подавленным.
Он налил мне выпить. Теперь Томас знал, где стоят и джин, и тоник. Томас сказал, что они с Беренайс подали на развод, но он не уверен, что это так необходимо.
— Ты можешь сделать восстановительную операцию на семенных канатиках, — сказал я.
— Да, но я, собственно, не хочу этого. Представь, а вдруг у нас опять родится девочка? А если у Беренайс так и не будет сына, я снова ее потеряю. Я так ей и сказал.
Я испуганно на него посмотрел.
— И что она ответила?
— Ничего особенного. Знаешь, по-моему, она стала меня бояться.
Я подумал, что, пока с его головой все в порядке, это, наверное, совсем неплохо — пусть побаивается.
Потом я зашел к Жервезу и Урсуле. Перемена в Урсуле, которая впустила меня, в дом, была столь же потрясающей, как если бы, развернув неприглядный серый сверток, вы обнаружили там чудесный рождественский подарок. Исчезли старая блузка, юбка, пуловер и жемчуг. На ней были красные брюки в обтяжку, толстый белый свитер и замысловатая золотая цепочка. Она улыбнулась как заговорщица и провела меня в гостиную. Жервез, казалось, готов был встретить меня если и не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, вполне спокойно и дружелюбно.
Урсула объяснила:
— Я сказала Жервезу, что теперь, когда у меня есть деньги и я в любой момент могу уйти от него и забрать девочек, я остаюсь только потому, что хочу быть с ним, а не потому, что должна. Я останусь здесь до тех пор, пока он не будет мучить себя этой смехотворной ерундой насчет его рождения. Кого интересует, что в то время Малкольм не был женат на Алисии? Мне уж точно все равно. Да и всем остальным. Фердинанда это совсем не трогает. Фердинанд нам очень помог, он несколько раз приезжал сюда и дал Жервезу немало разумных советов.
Жервез, который в былые времена давно уже сбил бы ее с ног, слушал сейчас почти с признательностью. Кошмарное чудовище, которое загоняло его все глубже в чащу, похоже, теперь пропало, его победили добрые друзья.
Когда я наведался к Фердинанду, он был в чертовски хорошем расположении духа. Они с Дебс немедленно переехали из маленького, почти пустого коттеджа в точно такой же, но большой и с теннисным кортом, бассейном и гаражом на три машины. В богатстве кроется масса удовольствий, сказал он. Но одной из комнат в новом коттедже по-прежнему был его кабинет. Он не оставил работу.
— Знаешь, я хорошо подумал над твоими словами, — сказал Фердинанд. — Посмотрел со стороны, что Алисия со всеми нами сделала. И я больше не обращаю внимания на ее слова. Ей не удастся избавиться от Дебс и от Урсулы. Ты видел Урсулу? Потрясающе! Я сказал Жервезу, что его жена — настоящее сокровище, а наша мать только портит всем жизнь. Я говорил с ним и о том, что мы незаконнорожденные… ты ведь этого хотел? — Фердинанд хлопнул меня по плечу. — Останешься на ужин?
Я не поехал ни к Алисии, ни к Вивьен. Зато просидел несколько вечеров с Джойси.
— Дорогой, как там наш старик?
— Все время торчит в Квантуме со строителями.
— Присмотри за ним, как бы он не простудился. На улице такая холодина!
— Он делает, что хочет.
— Дорогой, но ведь так было всегда!
Потом Джойси отправилась в Париж на какие-то элитные соревнования по бриджу. Поцеловала меня на прощание в щеку, одобрительно похлопала по плечу, велела быть осторожным и не свернуть шею на скачках.
Я заверил ее, что постараюсь, и вернулся к себе в Ламборн — теперь я жил там, а не в Эпсоме. У тренера, лошадей которого тренировал, я спросил, не найдется ли у него для меня места запасного жокея, если я сделаю огромный шаг вперед и стану профессионалом?
Он удивленно поднял брови.
— Я слышал, вам это не особенно нужно. У вас ведь, кажется, завелись деньги?
— К черту деньги. Могу я на что-нибудь надеяться?
— Я видел, как вы скакали в Кемптоне. И если вы станете профессионалом и переедете в Ламборн, я с радостью доверю вам большинство своих лошадей.
Он не отступил от своего слова, и Джо и Джордж, удивленные, но счастливые, тоже предложили мне нескольких своих лошадей.
Я купил дом в Ламборне, и Малкольм переехал туда, ко мне, — пока не восстановлен Квантум. Он часто ездил со мной в Даунс, к тренеру, на которого я работал, и смотрел, как тренируют лошадей. Он вовсе не потерял интереса к скачкам, наоборот, увлекался ими еще больше. Когда я победил в своем первом профессиональном заезде, шампанское текло в Ламборне рекой.
К тому дню в ноябре следующего года, когда вся семья собралась на повторном открытии Квантума (с тисненными золотом пригласительными билетами и целой армией официантов), жизнь каждого из нас совершенно изменилась.
Малкольм снова побывал на Арке и проехался вокруг света с Рэмзи Осборном. Крез победил в скачках Футурити в Дорчестере и готовился к дерби на следующий год. Блу Кланси отправили на конный завод как залог будущих миллионов.
Я хорошо закончил свой первый профессиональный сезон и в начале второго был основным запасным жокеем на конюшне. Наверное, в конце концов я все же стану тренером. Сейчас же я чувствовал себя счастливым и удачливым, как никогда прежде.
Люси и Эдвин по-прежнему жили в своем коттедже и питались исключительно здоровой пищей. Люси больше не писала стихов, зато начала серьезную работу над биографией и комментариями к жизни и творчеству Томаса Стернса Элиота. Эдвин все так же ездил за продуктами.
Дональд и Хелен бродили по саду рука об руку, как любовники.
Фердинанд порхал вокруг Дебс, которая ждала ребенка.
Жервез избавился от изрядной доли своей раздражительности и теперь успокаивал Урсулу, вместо того чтоб донимать ее придирками. Сама Урсула приехала в норковой шубе и сияла от счастья.
Беренайс притихла, Томас немного успокоился. Теперь ему не нужно было искать новую работу, и он увлекся гольфом. Беренайс занималась домом, чем Томас был очень доволен.
Алисия прибыла одетая, как всегда, по-девичьи, ее высокий голос звучал как эхо голоса Сирены, и каждый вежливо, но сквозь зубы, обратил на это ее внимание.
Вивьен недовольно заметила, что Малкольм отделал дом слишком уж во вкусе Куши. Джойси дипломатично порекомендовала Малкольму семейную пару, чтобы присматривать за домом. Она — и они — уже неделю жили в Квантуме.
Здесь же были все внуки Малкольма, они заново обживали дом и сад. Снова здесь звенели детские голоса.
Робин, в далекой комнате с французскими окнами, больше не говорил и с того ужасного дня никогда не просил меня надувать воздушные шарики.
Мы с Малкольмом вышли из новой гостиной на лужайку и посмотрели оттуда на дом. Дом выглядел таким, как прежде, и не только внешне — в него снова вернулись мир и покой.
— Не чувствуется присутствия Сирены, правда? — сказал Малкольм.
— Нет, не чувствуется.
— Я боялся этого. Хорошо, что от нее здесь ничего не осталось.
Мы пошли дальше по дорожке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38