У неизменного камина
висело на низкой деревянной стойке полотенце. Платяной шкаф, книжные полки и
письменный стол с продавленным плетеным креслицем у окна дополняли убранство.
Я присел к столу и увидел портрет. Румяная и
счастливая, вы во весь рот улыбались мне с цветной фотографии. На вас были черно-алая докторская манти
и черный бархатный берет. Похоже было, что вы только что одержали важную победу,
но выглядели при этом столь беззащитной, ваши синие глаза светились так
трогательно, что у меня вдруг выступили слезы.
Чувствуя смущение, я, однако, не мог удержаться, чтобы
еще раз внимательно не оглядеть комнату. Здесь вы провели детство и юность. Сюда
время от времени возвращаетесь, перелистывая эти старые книги, засыпая на
этих подушках... Может, это усталость и нездоровье сделали меня таким сентиментальным, но
меня целиком захватило чувство братской любви и бесконечной близости к
вам...
Знаю, в этом неприлично признаваться. Простите.
Сразу уж признаюсь еще в одном грехе. На столе лежала
стопка белых карточек, исписанных аккуратными мелкими буквами, и я совершил запретное -
протянул руку, взял верхнюю из стопки и прочел:
I can do everything through Him Who gives me
strength.
Позднее
нашел соответствующее место в русском тексте Библии. Атогда перевел это
так: Я могу все благодаря тому, кто дает мне силу. Ирешил
про себя, что вы, когда писали это, были влюблены. И снова и снова вглядывался в
портрет, словно пытаясь открыть какую-то тайну...
- Я поместила вас в комнату младшего сына, - с опозданием известила мен
ваша мама, когда я спустился. На столе уже дымился добрый кусок запеченного в
тесте домашнего окорока. Тяжелый чугунный чайник пыхтел на плите. Я зашел
в туалет вымыть руки: комнатка запиралась изнутри обычным железным ключом, и
ключ этот поворачивался именно в ту сторону, в какую нужно. В этой простой
и надежной Англии, казалось, при всем желании нельзя было совершить ничего
предосудительного.
Через полчаса
мне стало казаться, что я прожил в этом доме вечность и знаю вашу маму
с раннего детства.
- Ешьте бананы.
Как-то у меня гостили ваши дети из Чернобыля. Они тоже вначале ничего не
ели, а потом, когда попривыкли, набросились на фрукты. Они поглощали столько
бананов и апельсинов, что я боялась за их желудки... Вам чай с лимоном или
с молоком?
- А как пьют
в Англии?
- По-всякому. Мне
казалось, русские больше любят с лимоном.
-
Тогда с молоком, пожалуйста.
-
Когда мы провожали этих детей домой, им дарили подарки. Одна девочка все ахала,
что у нее набралось слишком много вещей. Не беда, - сказала я ей.
- Привезешь домой и поделишься с подругами, которым не удалось сюда приехать. Кака
глупая тетя! - сказала девочка своей воспитательнице. - Она думает, что
я такими красивыми подарками буду с кем-нибудь делиться!
- На днях я купил в Оксфорде кусок мыла, -
вспомнил я. - Тоже в красивой упаковке, а на ней инструкция...
И я рассказал случившуюся со мной занятную историю.
Инструкция на мыле, которое обошлось мне в
сорок пенсов, гласила:
First aid:
If swallowed give milk preferably, or water to dilute.
Do not induce vomiting.
Занялс
ею потому, что накануне вымылся этим мылом под душем и кожа почему-то зудела.
Сразу вспомнилось, что несколько лет назад, в пору острого мыльного дефицита, к
нам в Россию из Египта завозили мыло для кошек и собак. Ничего не подозревавшие люди
им пользовались, а потом чесались и покрывались коростой. Не допустил ли и
я оплошности, выбирая мыло подешевле?
Так
что за мыльную обертку я принялся вполне серьезно. Первая помощь -
тут никаких сомнений не было. Только вот помощь - чему?
If swallowed...
Я знал, конечно, что такое swallow, но слово
это настолько не вязалось с мылом, что я решил еще раз заглянуть в словарь.
Под рукой был Оксфордский толковый, и я прочел:
Swallow ... 6) engulf or absorb; exhaust.
Ну,
что такое exhaust, русским объяснять не надо: истощать. А
engulf - поглощать и подавлять в одном
лице.
Все оказалось не так
просто. Я задумался.
Наконец мне
пришло в голову спуститься в холл, где стоял телевизор, и полистать paньше
примеченный мной там большой старинный англо-русский словарь. Мои старани
увенчались успехом: я сразу нашел то, что было нужно:
Swallow ...<геол.> рыхла пористая часть жилы.
Оставалось пока
не совсем ясным, что в данном случае имеется в виду под рыхлым. Мыло
может размокнуть от сырости и стать противной, совершенно ни на что не годной
кашицей. Летом, когда стены ванных комнат в наших нетопленных квартирах покрываются холодным
потом, такое происходит сплошь и рядом. Но может быть и другая рыхлость, когда
мыло, наоборот, пересыхает, трескается и крошится. Несколько лет назад, когда
из магазинов исчезало самое необходимое и люди в панике запасались спичками,
солью и мылом (традиционный набор, волновавший еще наших бабушек и дедушек),
мы с женой тоже приобрели про запас блок банного. Как раз перед поездкой в
Англию блок этот попался мне на глаза, я разорвал серую бумагу - и убедился, что
старому мылу требуется помощь...
Итак, if
swallowed определенно подразумевало: Если мыло пересохло и
растрескалось (или, в первом варианте, если мыло истощилось)...
Тут я заинтересовался всерьез. У меня дома
осталось двадцать кусков истощенного мыла. Что же умелая бережливая Англи
рекомендует с ними сделать?
...give
milk preferably, or water to dilute.
Все
понятно: надо дать мылу молока или воды, чтобы оно помягчело. Предпочтительнее, конечно,
молока. (Вот они, хитроумные англичане! Кто бы додумался мочить мыло в
молоке?)
Оставалась, впрочем,
еще одна фраза, выделенная особенно жирным шрифтом: Do not induce
vomiting - Не вызывайте рвоту. При чем тут рвота?!.
- У нас всегда, сколько я себя помню, так плохо
с товарами, - сказал я в заключение этой смешной и грустной истории вашей маме,
- что, когда речь заходит о первой помощи, думается прежде всего не о людях,
а о вещах1. Наши горожане, изнывая этим летом от жары, постоянно держали
в квартирах зажженный газ, чтобы не тратиться на спички. Это ли не уникальная страна?
Может быть, такие маленькие житейские подробности существеннее рассуждений о
восточных и западных корнях загадочного русского нрава...
Весь остаток дня я был экскурсантом. Ваша мама показывала мне
город, виртуозно вписываясь на своем вольво в узкие улицы и
тесные пространства переполненных автостоянок. В ее возрасте, при ее грузной комплекции эта
ловкость казалась мне просто невероятной. Она не давала мне и шагу пройти
пешком. Когда я попытался протестовать, она серьезно спросила:
- Неужели, когда я приеду к вам в Москву, вы
бросите меня одну посреди чужого города?
Убежденность, с
какой были сказаны эти слова, меня потрясла.
На ланч заглянули в маленькое кафе. Ваша мама взяла себе
томатный суп-пюре, я выбрал запеченную в мундире картошку с зеленью и маслом.
Когда попытался расплатиться хотя бы за себя, она искренне возмутилась:
- Неужели, если бы я была у вас в гостях, вы
позволили бы мне платить за обед?
Бедная ваша
мама, вынужденная столь благородно притворяться! Уж она-то в России не
раз, вероятно, оказалась бы на улицах без провожатых и, разумеется, сама
бы платила за обеды - не только за себя, но и за своих небескорыстных гостеприимцев...
Славный был день, к нему я еще не раз буду
мысленно возвращаться.
А
ночью пошла кровь.
Нe смыкая глаз,
я едва дотянул до рассвета, а за утренним кофе попытался обиняками выведать
у вашей мамы, что ожидает русского, которому случится в Англии заболеть.
- Если вы ждете ребенка и специально приехали
в Англию рожать, у вас, конечно, никто не станет принимать роды бесплатно, -
говорила ваша мама. - Потому что вы не могли этого не предвидеть. И все
же у нас не как в Соединенных Штатах. (Я уже не в первый раз замечал, что
дело чести для истинного британца или британки - уколоть при случае Америку.) Там,
если даже вы попали на улице в аварию, врач первым делом поинтересуется насчет
страховки и может так и оставить вас лежать на дороге...
К автобусной остановке меня, конечно, подвезли
на машине. Морщась от боли, я уже занес ногу на ступеньку, и тут, нечаянно оглянувшись, увидел
на лице вашей мамы то же выражение растерянной доброты и беспомощности, что
поразило меня в вашем фотопортрете. Она словно хотела сказать: Я
старалась как могла и сама не знаю, почему из этого вышло так мало толку.
Я не выдержал, вернулся и обнял ее. Она вдруг радостно засмеялась. Пока
автобус разворачивался, я все смотрел, как она тяжело шла под своим широким
черным зонтом к машине, опустив голову и чему-то про себя сосредоточенно улыбаясь.
Я еще не знал, что вижу ее в последний раз...
В Оксфорде сильный ветер. Над прямоугольниками колледжей с
их зубчатыми стенами, башнями и шпилями, над библиотеками, музеями, гостиницами, магазинами, ресторанами, банками
- всюду полощутся большие разноцветные флаги с гербами. Это похоже на далекое воспоминание -
картинку из чудесной раскрашенной книжки или детский сон. Из высокого стрельчатого окна
моей спаленки на третьем этаже я вижу почти полгорода и еще - квадрат зеленого
двора подо мной, ограниченный массивными замшелыми стенами красновато-песочного цвета
и правильно расчерченный асфальтовыми дорожками. Там пробегают студенты, чинно
шествуют профессора в потертых пальто и шляпах, обмениваются при встречах звонкими приветствиями деловитые местные
красавицы. Для них это каждодневная жизнь, рутина, они едва ли задумывались когда-нибудь, что
живут в городе чужих снов.
Никогда не
забуду, как вы, моя дорогая, узнав о моем нездоровье, несли мне из своей
академической квартиры через весь двор плитку, кастрюлю и чайник. Благодаря вам
я мог хотя бы нормально питаться. С утра в моем кабинете варилась на электроплитке традиционная овсянка;
в обед я обычно готовил картофельное пюре с маслом и иногда позволял себе
побаловаться фруктовым йогуртом или апельсином; ближе к вечеру пил чай
с печеньем. Всего на два фунта в день - иногда чуть больше, иногда чуть
меньше. Сказывались и полноценные обеды за Нigh Table2, дважды в неделю дозволенные мне
за казенный счет как гостю, и отборные напитки за этими обедами; только
тут я впервые убедился, что вино может не только отравлять, к чему мы в России
так привыкли, но и лечить.
Единственным развлечением, какое
я мог позволить себе в те дни, были короткие прогулки в ближних окрестностях колледжа.
Как-то во время одной из таких прогулок, глядя по привычке все больше себе
под ноги, я обратил внимание, что гранитные плиты, которыми была выложена мостова
возле небольшой часовни, - это не простые плиты, а уложенные вплотную друг к
другу прямоугольные надгробные камни с полустершимися от времени и ног
прохожих надписями:
John
Davis, died Feb. 17, 1837, aged 76 years.
Stephen
Davis, died Sep. 20, 1837, aged 38 years.
Eliz.
wife of J. N. Davis, died Mar. 5, 1840, aged 77 years...
Я был моложе, чем Джон Дэвис в день его смерти, но
уже старше покойного Стефена.
Валяясь с
книжкой в постели, помешивая на плиточке кашу или стирая в раковине запачканное кровью
белье, я все больше думал о том, что никогда не смогу вернуться к прежней
жизни. Мне уже не заняться ремонтом старого дома в Солигаличе, где мы с
женой мечтали проводить отпуска, не поехать на море или в горы, даже не
отправиться в лес по грибы. Лучше уже не будет; оставшиеся силы придется тратить
на то, чтобы как можно дольше не становилось хуже.
Госпиталь, куда меня направили из городской поликлиники, располагался в
пригороде Оксфорда. В регистратуре сидели на стульях вдоль стен неважно
одетые люди с землистым цветом лица, мало похожие на коренных англичан. Бормотали старики,
разговаривая сами с собой. Женщины знакомились и рассказывали друг другу о
своих болезнях. Между стульями бегали без присмотра чумазые дети. Это было
похоже на зал ожидания провинциального российского вокзала.
- Вы знаете, что наша клиника платная? - строго спросила
подсевшая ко мне сухопарая женщина в голубом халате, раскрывая на коленях папку
с бумагами. - Распишитесь вот здесь.
-
Я приехал в Оксфорд по официальному приглашению, - пролепетал я. - У мен
нет денег.
- Вы остановились в
колледже Св. Девы Марии?
-
Да.
- Хорошо. Мы пришлем счет
туда.
Я задумался. Мне дали
небольшой грант, из которого сразу вычли квартирную плату. Остальное частями
выдавалось на руки. Если в колледж придет счет, его покроют из остатков моих
денег, которые были расписаны до последнего пенса. Я скосил глаза в бумагу и
увидел сумму.
- Речь идет, насколько
понимаю, о двадцати фунтах?
-
Это только за консультацию. Процедуры оплачиваются отдельно.
Лучше бы она этого не говорила!
- Боюсь, колледж не станет оплачивать мои больничные счета,
- попытался схитрить я.
-
Тогда вам придется заплатить самому. Распишитесь.
Я не шевельнулся и впал в привычное оцепенение.
Прошло время. Наконец она спросила:
- С вами все в порядке?
- Я не буду платить, - повторил я упавшим голосом. -
И колледж тоже не будет. Тут не может быть никаких сомнений.
Сейчас она захлопнет свою папку и уйдет. Что ж,
я сделал выбор.
- Это я уже
поняла, - терпеливо сказала она. - Вам надо лишь поставить свою подпись.
- И тогда меня примет доктор?
- Конечно.
-
Но кто будет платить?!
Ее
взгляд говорил, что мне надо лечиться совсем от другой болезни.
Меня провели в кабинет с кушеткой, покрытой
узкой бумажной простыней.
-
Вы не возражаете, если здесь будет присутствовать практикант? - спросил
доктор для проформы.
Конечно,
не возражал.
Потом я боком
лежал на простыне, неудобно поджав ноги, а они что-то делали у меня сзади. Вначале
было неловко и стыдно; почему-то казалось, что свежие носки, надетые мной
перед самым выходом из дома, пахнут потом. Минуту спустя я про все забыл
и едва не кричал от боли. Short instrument... Long instrument,
- доносились слова доктора, предназначенные то ли для моего успокоения, то
ли для вразумления практиканта.
Доктор вышел,
практикант остался за моей спиной, придерживая разрывавший мне кишку short
instrument.
- Кем вы работаете? -
спросил он, желая, вероятно, смягчить тяжесть моего положения.
- Пишу... писатель, - промычал я. У меня просто не
было сил придумывать другое, а слово writer значит, как известно, все,
что угодно: от написания романов до сочинения инструкций по использованию мыла.
- Ого! Как Лев Толстой? - хихикнул догадливый юноша.
Вернулся доктор, и пытка возобновилась.
Когда меня наконец отпустили, было такое чувство,
что внутри разрушены какие-то жизненно важные органы. Больше никто мной
не интересовался. Весь в холодном поту, я шел к выходу по узкому коридору,
затем через многолюдный зал. Люди глядели на меня внимательно и расступались, дава
дорогу. Их лица расплывались и не задерживались в сознании. Мне хотелось в
туалет. С чьей-то помощью отыскав наконец уборную, я тут же убедился, что
мои старания напрасны: я ничего не мог. Это открытие повергло меня в ужас.
Пытаясь преодолеть немощь, уже одетый в пальто, я долго стоял в душной
кабинке, пока не почувствовал, что свалюсь сейчас в обмороке...
Простите мне, добрый друг, что столь длинно
и со всеми малоприятными подробностями рассказываю вам эту отнюдь не романтическую историю.
Только на крыльце, под проливным дождем,
более или менее пришел в себя.
Было уже
темно. Шквалистый холодный ветер пронизывал меня, взмокшего в туалетной кабине,
до костей. И по-прежнему мучила нестерпимая нужда.
Вы знаете дорогу через Хэдингтон-хилл? Шоссе и узкие тротуары
зажаты здесь, как в ущелье, каменными стенами, а за ними простирается пустынный старый
парк. Пока я поднимался на холм, на слабо освещенной мостовой не было ни
души. Изредка обгоняли меня автомобили да однажды проехал навстречу торопившийся куда-то
велосипедист. Еще днем, по пути в госпиталь, я приметил на вершине холма
перекинутый над дорогой каменный мост. Наверх к этому мосту вели две узкие лестницы
с поворотами: можно было подняться по одной из них и затем, перейдя через дорогу
наверху, спуститься по другой. Лестницы начинались от небольших арок в
стене, полуприкрытых железными воротцами. Туда-то я теперь и спешил. Мочевой пузырь,
казалось, вот-вот лопнет. Терпеть до дому не было сил. Но еще важнее было убедиться, что
я могу.
Перед самым
мостом я оглянулся: вдалеке за мной кто-то шел под зонтом. Я нырнул в арку и
спрятался в углу за воротцами. По дороге пронеслась машина, бросив мгновенный сноп
света прямо на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
висело на низкой деревянной стойке полотенце. Платяной шкаф, книжные полки и
письменный стол с продавленным плетеным креслицем у окна дополняли убранство.
Я присел к столу и увидел портрет. Румяная и
счастливая, вы во весь рот улыбались мне с цветной фотографии. На вас были черно-алая докторская манти
и черный бархатный берет. Похоже было, что вы только что одержали важную победу,
но выглядели при этом столь беззащитной, ваши синие глаза светились так
трогательно, что у меня вдруг выступили слезы.
Чувствуя смущение, я, однако, не мог удержаться, чтобы
еще раз внимательно не оглядеть комнату. Здесь вы провели детство и юность. Сюда
время от времени возвращаетесь, перелистывая эти старые книги, засыпая на
этих подушках... Может, это усталость и нездоровье сделали меня таким сентиментальным, но
меня целиком захватило чувство братской любви и бесконечной близости к
вам...
Знаю, в этом неприлично признаваться. Простите.
Сразу уж признаюсь еще в одном грехе. На столе лежала
стопка белых карточек, исписанных аккуратными мелкими буквами, и я совершил запретное -
протянул руку, взял верхнюю из стопки и прочел:
I can do everything through Him Who gives me
strength.
Позднее
нашел соответствующее место в русском тексте Библии. Атогда перевел это
так: Я могу все благодаря тому, кто дает мне силу. Ирешил
про себя, что вы, когда писали это, были влюблены. И снова и снова вглядывался в
портрет, словно пытаясь открыть какую-то тайну...
- Я поместила вас в комнату младшего сына, - с опозданием известила мен
ваша мама, когда я спустился. На столе уже дымился добрый кусок запеченного в
тесте домашнего окорока. Тяжелый чугунный чайник пыхтел на плите. Я зашел
в туалет вымыть руки: комнатка запиралась изнутри обычным железным ключом, и
ключ этот поворачивался именно в ту сторону, в какую нужно. В этой простой
и надежной Англии, казалось, при всем желании нельзя было совершить ничего
предосудительного.
Через полчаса
мне стало казаться, что я прожил в этом доме вечность и знаю вашу маму
с раннего детства.
- Ешьте бананы.
Как-то у меня гостили ваши дети из Чернобыля. Они тоже вначале ничего не
ели, а потом, когда попривыкли, набросились на фрукты. Они поглощали столько
бананов и апельсинов, что я боялась за их желудки... Вам чай с лимоном или
с молоком?
- А как пьют
в Англии?
- По-всякому. Мне
казалось, русские больше любят с лимоном.
-
Тогда с молоком, пожалуйста.
-
Когда мы провожали этих детей домой, им дарили подарки. Одна девочка все ахала,
что у нее набралось слишком много вещей. Не беда, - сказала я ей.
- Привезешь домой и поделишься с подругами, которым не удалось сюда приехать. Кака
глупая тетя! - сказала девочка своей воспитательнице. - Она думает, что
я такими красивыми подарками буду с кем-нибудь делиться!
- На днях я купил в Оксфорде кусок мыла, -
вспомнил я. - Тоже в красивой упаковке, а на ней инструкция...
И я рассказал случившуюся со мной занятную историю.
Инструкция на мыле, которое обошлось мне в
сорок пенсов, гласила:
First aid:
If swallowed give milk preferably, or water to dilute.
Do not induce vomiting.
Занялс
ею потому, что накануне вымылся этим мылом под душем и кожа почему-то зудела.
Сразу вспомнилось, что несколько лет назад, в пору острого мыльного дефицита, к
нам в Россию из Египта завозили мыло для кошек и собак. Ничего не подозревавшие люди
им пользовались, а потом чесались и покрывались коростой. Не допустил ли и
я оплошности, выбирая мыло подешевле?
Так
что за мыльную обертку я принялся вполне серьезно. Первая помощь -
тут никаких сомнений не было. Только вот помощь - чему?
If swallowed...
Я знал, конечно, что такое swallow, но слово
это настолько не вязалось с мылом, что я решил еще раз заглянуть в словарь.
Под рукой был Оксфордский толковый, и я прочел:
Swallow ... 6) engulf or absorb; exhaust.
Ну,
что такое exhaust, русским объяснять не надо: истощать. А
engulf - поглощать и подавлять в одном
лице.
Все оказалось не так
просто. Я задумался.
Наконец мне
пришло в голову спуститься в холл, где стоял телевизор, и полистать paньше
примеченный мной там большой старинный англо-русский словарь. Мои старани
увенчались успехом: я сразу нашел то, что было нужно:
Swallow ...<геол.> рыхла пористая часть жилы.
Оставалось пока
не совсем ясным, что в данном случае имеется в виду под рыхлым. Мыло
может размокнуть от сырости и стать противной, совершенно ни на что не годной
кашицей. Летом, когда стены ванных комнат в наших нетопленных квартирах покрываются холодным
потом, такое происходит сплошь и рядом. Но может быть и другая рыхлость, когда
мыло, наоборот, пересыхает, трескается и крошится. Несколько лет назад, когда
из магазинов исчезало самое необходимое и люди в панике запасались спичками,
солью и мылом (традиционный набор, волновавший еще наших бабушек и дедушек),
мы с женой тоже приобрели про запас блок банного. Как раз перед поездкой в
Англию блок этот попался мне на глаза, я разорвал серую бумагу - и убедился, что
старому мылу требуется помощь...
Итак, if
swallowed определенно подразумевало: Если мыло пересохло и
растрескалось (или, в первом варианте, если мыло истощилось)...
Тут я заинтересовался всерьез. У меня дома
осталось двадцать кусков истощенного мыла. Что же умелая бережливая Англи
рекомендует с ними сделать?
...give
milk preferably, or water to dilute.
Все
понятно: надо дать мылу молока или воды, чтобы оно помягчело. Предпочтительнее, конечно,
молока. (Вот они, хитроумные англичане! Кто бы додумался мочить мыло в
молоке?)
Оставалась, впрочем,
еще одна фраза, выделенная особенно жирным шрифтом: Do not induce
vomiting - Не вызывайте рвоту. При чем тут рвота?!.
- У нас всегда, сколько я себя помню, так плохо
с товарами, - сказал я в заключение этой смешной и грустной истории вашей маме,
- что, когда речь заходит о первой помощи, думается прежде всего не о людях,
а о вещах1. Наши горожане, изнывая этим летом от жары, постоянно держали
в квартирах зажженный газ, чтобы не тратиться на спички. Это ли не уникальная страна?
Может быть, такие маленькие житейские подробности существеннее рассуждений о
восточных и западных корнях загадочного русского нрава...
Весь остаток дня я был экскурсантом. Ваша мама показывала мне
город, виртуозно вписываясь на своем вольво в узкие улицы и
тесные пространства переполненных автостоянок. В ее возрасте, при ее грузной комплекции эта
ловкость казалась мне просто невероятной. Она не давала мне и шагу пройти
пешком. Когда я попытался протестовать, она серьезно спросила:
- Неужели, когда я приеду к вам в Москву, вы
бросите меня одну посреди чужого города?
Убежденность, с
какой были сказаны эти слова, меня потрясла.
На ланч заглянули в маленькое кафе. Ваша мама взяла себе
томатный суп-пюре, я выбрал запеченную в мундире картошку с зеленью и маслом.
Когда попытался расплатиться хотя бы за себя, она искренне возмутилась:
- Неужели, если бы я была у вас в гостях, вы
позволили бы мне платить за обед?
Бедная ваша
мама, вынужденная столь благородно притворяться! Уж она-то в России не
раз, вероятно, оказалась бы на улицах без провожатых и, разумеется, сама
бы платила за обеды - не только за себя, но и за своих небескорыстных гостеприимцев...
Славный был день, к нему я еще не раз буду
мысленно возвращаться.
А
ночью пошла кровь.
Нe смыкая глаз,
я едва дотянул до рассвета, а за утренним кофе попытался обиняками выведать
у вашей мамы, что ожидает русского, которому случится в Англии заболеть.
- Если вы ждете ребенка и специально приехали
в Англию рожать, у вас, конечно, никто не станет принимать роды бесплатно, -
говорила ваша мама. - Потому что вы не могли этого не предвидеть. И все
же у нас не как в Соединенных Штатах. (Я уже не в первый раз замечал, что
дело чести для истинного британца или британки - уколоть при случае Америку.) Там,
если даже вы попали на улице в аварию, врач первым делом поинтересуется насчет
страховки и может так и оставить вас лежать на дороге...
К автобусной остановке меня, конечно, подвезли
на машине. Морщась от боли, я уже занес ногу на ступеньку, и тут, нечаянно оглянувшись, увидел
на лице вашей мамы то же выражение растерянной доброты и беспомощности, что
поразило меня в вашем фотопортрете. Она словно хотела сказать: Я
старалась как могла и сама не знаю, почему из этого вышло так мало толку.
Я не выдержал, вернулся и обнял ее. Она вдруг радостно засмеялась. Пока
автобус разворачивался, я все смотрел, как она тяжело шла под своим широким
черным зонтом к машине, опустив голову и чему-то про себя сосредоточенно улыбаясь.
Я еще не знал, что вижу ее в последний раз...
В Оксфорде сильный ветер. Над прямоугольниками колледжей с
их зубчатыми стенами, башнями и шпилями, над библиотеками, музеями, гостиницами, магазинами, ресторанами, банками
- всюду полощутся большие разноцветные флаги с гербами. Это похоже на далекое воспоминание -
картинку из чудесной раскрашенной книжки или детский сон. Из высокого стрельчатого окна
моей спаленки на третьем этаже я вижу почти полгорода и еще - квадрат зеленого
двора подо мной, ограниченный массивными замшелыми стенами красновато-песочного цвета
и правильно расчерченный асфальтовыми дорожками. Там пробегают студенты, чинно
шествуют профессора в потертых пальто и шляпах, обмениваются при встречах звонкими приветствиями деловитые местные
красавицы. Для них это каждодневная жизнь, рутина, они едва ли задумывались когда-нибудь, что
живут в городе чужих снов.
Никогда не
забуду, как вы, моя дорогая, узнав о моем нездоровье, несли мне из своей
академической квартиры через весь двор плитку, кастрюлю и чайник. Благодаря вам
я мог хотя бы нормально питаться. С утра в моем кабинете варилась на электроплитке традиционная овсянка;
в обед я обычно готовил картофельное пюре с маслом и иногда позволял себе
побаловаться фруктовым йогуртом или апельсином; ближе к вечеру пил чай
с печеньем. Всего на два фунта в день - иногда чуть больше, иногда чуть
меньше. Сказывались и полноценные обеды за Нigh Table2, дважды в неделю дозволенные мне
за казенный счет как гостю, и отборные напитки за этими обедами; только
тут я впервые убедился, что вино может не только отравлять, к чему мы в России
так привыкли, но и лечить.
Единственным развлечением, какое
я мог позволить себе в те дни, были короткие прогулки в ближних окрестностях колледжа.
Как-то во время одной из таких прогулок, глядя по привычке все больше себе
под ноги, я обратил внимание, что гранитные плиты, которыми была выложена мостова
возле небольшой часовни, - это не простые плиты, а уложенные вплотную друг к
другу прямоугольные надгробные камни с полустершимися от времени и ног
прохожих надписями:
John
Davis, died Feb. 17, 1837, aged 76 years.
Stephen
Davis, died Sep. 20, 1837, aged 38 years.
Eliz.
wife of J. N. Davis, died Mar. 5, 1840, aged 77 years...
Я был моложе, чем Джон Дэвис в день его смерти, но
уже старше покойного Стефена.
Валяясь с
книжкой в постели, помешивая на плиточке кашу или стирая в раковине запачканное кровью
белье, я все больше думал о том, что никогда не смогу вернуться к прежней
жизни. Мне уже не заняться ремонтом старого дома в Солигаличе, где мы с
женой мечтали проводить отпуска, не поехать на море или в горы, даже не
отправиться в лес по грибы. Лучше уже не будет; оставшиеся силы придется тратить
на то, чтобы как можно дольше не становилось хуже.
Госпиталь, куда меня направили из городской поликлиники, располагался в
пригороде Оксфорда. В регистратуре сидели на стульях вдоль стен неважно
одетые люди с землистым цветом лица, мало похожие на коренных англичан. Бормотали старики,
разговаривая сами с собой. Женщины знакомились и рассказывали друг другу о
своих болезнях. Между стульями бегали без присмотра чумазые дети. Это было
похоже на зал ожидания провинциального российского вокзала.
- Вы знаете, что наша клиника платная? - строго спросила
подсевшая ко мне сухопарая женщина в голубом халате, раскрывая на коленях папку
с бумагами. - Распишитесь вот здесь.
-
Я приехал в Оксфорд по официальному приглашению, - пролепетал я. - У мен
нет денег.
- Вы остановились в
колледже Св. Девы Марии?
-
Да.
- Хорошо. Мы пришлем счет
туда.
Я задумался. Мне дали
небольшой грант, из которого сразу вычли квартирную плату. Остальное частями
выдавалось на руки. Если в колледж придет счет, его покроют из остатков моих
денег, которые были расписаны до последнего пенса. Я скосил глаза в бумагу и
увидел сумму.
- Речь идет, насколько
понимаю, о двадцати фунтах?
-
Это только за консультацию. Процедуры оплачиваются отдельно.
Лучше бы она этого не говорила!
- Боюсь, колледж не станет оплачивать мои больничные счета,
- попытался схитрить я.
-
Тогда вам придется заплатить самому. Распишитесь.
Я не шевельнулся и впал в привычное оцепенение.
Прошло время. Наконец она спросила:
- С вами все в порядке?
- Я не буду платить, - повторил я упавшим голосом. -
И колледж тоже не будет. Тут не может быть никаких сомнений.
Сейчас она захлопнет свою папку и уйдет. Что ж,
я сделал выбор.
- Это я уже
поняла, - терпеливо сказала она. - Вам надо лишь поставить свою подпись.
- И тогда меня примет доктор?
- Конечно.
-
Но кто будет платить?!
Ее
взгляд говорил, что мне надо лечиться совсем от другой болезни.
Меня провели в кабинет с кушеткой, покрытой
узкой бумажной простыней.
-
Вы не возражаете, если здесь будет присутствовать практикант? - спросил
доктор для проформы.
Конечно,
не возражал.
Потом я боком
лежал на простыне, неудобно поджав ноги, а они что-то делали у меня сзади. Вначале
было неловко и стыдно; почему-то казалось, что свежие носки, надетые мной
перед самым выходом из дома, пахнут потом. Минуту спустя я про все забыл
и едва не кричал от боли. Short instrument... Long instrument,
- доносились слова доктора, предназначенные то ли для моего успокоения, то
ли для вразумления практиканта.
Доктор вышел,
практикант остался за моей спиной, придерживая разрывавший мне кишку short
instrument.
- Кем вы работаете? -
спросил он, желая, вероятно, смягчить тяжесть моего положения.
- Пишу... писатель, - промычал я. У меня просто не
было сил придумывать другое, а слово writer значит, как известно, все,
что угодно: от написания романов до сочинения инструкций по использованию мыла.
- Ого! Как Лев Толстой? - хихикнул догадливый юноша.
Вернулся доктор, и пытка возобновилась.
Когда меня наконец отпустили, было такое чувство,
что внутри разрушены какие-то жизненно важные органы. Больше никто мной
не интересовался. Весь в холодном поту, я шел к выходу по узкому коридору,
затем через многолюдный зал. Люди глядели на меня внимательно и расступались, дава
дорогу. Их лица расплывались и не задерживались в сознании. Мне хотелось в
туалет. С чьей-то помощью отыскав наконец уборную, я тут же убедился, что
мои старания напрасны: я ничего не мог. Это открытие повергло меня в ужас.
Пытаясь преодолеть немощь, уже одетый в пальто, я долго стоял в душной
кабинке, пока не почувствовал, что свалюсь сейчас в обмороке...
Простите мне, добрый друг, что столь длинно
и со всеми малоприятными подробностями рассказываю вам эту отнюдь не романтическую историю.
Только на крыльце, под проливным дождем,
более или менее пришел в себя.
Было уже
темно. Шквалистый холодный ветер пронизывал меня, взмокшего в туалетной кабине,
до костей. И по-прежнему мучила нестерпимая нужда.
Вы знаете дорогу через Хэдингтон-хилл? Шоссе и узкие тротуары
зажаты здесь, как в ущелье, каменными стенами, а за ними простирается пустынный старый
парк. Пока я поднимался на холм, на слабо освещенной мостовой не было ни
души. Изредка обгоняли меня автомобили да однажды проехал навстречу торопившийся куда-то
велосипедист. Еще днем, по пути в госпиталь, я приметил на вершине холма
перекинутый над дорогой каменный мост. Наверх к этому мосту вели две узкие лестницы
с поворотами: можно было подняться по одной из них и затем, перейдя через дорогу
наверху, спуститься по другой. Лестницы начинались от небольших арок в
стене, полуприкрытых железными воротцами. Туда-то я теперь и спешил. Мочевой пузырь,
казалось, вот-вот лопнет. Терпеть до дому не было сил. Но еще важнее было убедиться, что
я могу.
Перед самым
мостом я оглянулся: вдалеке за мной кто-то шел под зонтом. Я нырнул в арку и
спрятался в углу за воротцами. По дороге пронеслась машина, бросив мгновенный сноп
света прямо на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21