Меня порадовало, что камни сразу
улеглись в песок плотно и не зыбили под ногами, но для окончательной проверки
требовался дождик. Мне запомнился один нервный вечер в Оксфорде, когда
я спешил под проливным дождем на семинар, где должен был выступать с докладом (и
для того нарядился соответственно). По тротуару замусоренной Корнмаркет-стрит шла
навстречу уборочная машина, вытесняя людей на проезжую часть. Из-под колес
автомобилей летели брызги, раскрытые зонты загораживали путь. Заторопившись, чтобы
ускользнуть от шипящего шинами автобуса, я прыгнул на тротуар позади уборочной машины,
и вдруг массивная плита подо мной покачнулась и - раз! - до колен обдала
грязным фонтаном мои тщательно отутюженные брюки.

- ...ать твою! - вырвалось у меня вслух. А про себ
подумал: Да чем вы, так вашу и так, отличаетесь от нас, русских разгильдяев? Да
чем ваш дерьмовый городишко лучше наших?..

Дорого бы я дал, чтобы снова оказаться в Оксфорде под
тем дождем...
Через несколько дней,
когда на Солигалич с первой майской грозой обрушился настоящий ливень,
я с гордостью убедился, что могу теперь выйти из дома не замочив ног.


О, русским дороги эти старые чужие камни...

Когда-нибудь и мои любовно уложенные камни,
думал я тогда, станут старыми, но будут потомкам не чужие. Как знать, может, с
них-то и пойдет в этом захолустье отсчет нового времени, новой цивилизации, и
мощеный двор мой будут показывать туристам, как показывают в Оксфорде тысячелетний каменный колодец?

В этой игре ума не было ни крупицы тщеславия, лишь
страсть к иной жизни и надежда. Одинокие размышления и тяжелый физический труд
успели к тому времени достаточно закалить мою душу. Я не держал в голове
ничего суетного, ничего такого, что относилось бы к выяснению моего места среди
других людей, к самоутверждению - будь то солигаличское или московское окружение. Зависти
и следа не осталось. Я всецело отдавался теперь одной страсти и служил
только одному Богу - красоте.
В
Солигаличе я заново переосмысливал многое. Интересно было вспомнить, например,
какое неординарное значение придавали в прошлом русские знатоки и ценители
Европы красоте жилища. Чаадаев как-то советовал своей милой корреспондентке в
одном из писем, навеки ее прославивших: Сделайте свой приют как можно
более привлекательным, займитесь его красивым убранством, почему бы даже не
вложить в это некоторую изысканность и нарядность?.. Одна из главных причин,
замедляющих у нас прогресс, состоит в отсутствии всякого отражения искусства в
нашей домашней жизни.
Мне
очень хотелось вспомнить, что думал по этому поводу мой Достоевский (о,
святая простота: мой Пушкин, мой Достоевский...), не
говорил ли и он где-нибудь об украшении дома - но ничего, кроме кадок с
лимонными и жасминными деревьями на террасе дачи Лебедева в Павловске, не
вспомнил. Там эти кадки против настоящих павловских деревьев ничего не
стоят. Однако, помню, получалось красиво! Когда все деревья были
наконец свезены на дачу и расставлены, Лебедев несколько раз в тот день сбегал
по ступенькам террасы на улицу и с улицы любовался на свое владение... Совсем
как я! Да еще пришло на память мрачное рогожинское жилище на Гороховой. Имелс
ли, однако, в сознании Достоевского желанный образ земного мира, идеал
не бытия - просто быта? То ли я отупел от тяжелой физической работы,
то ли Достоевский на самом деле не любил или не умел изображать интерьеры и
пейзажи, не был, как сказали бы сейчас, дизайнером, но ни одного красивого ландшафта, ни
одной светлой картины жизненного благоустройства я в сочинениях этого писателя, всю
мою сознательную жизнь учившего меня боготворить красоту, не припомнил. В
голове выстроился ряд когда-то сильно подействовавших на мое воображение страниц,
но все оказывалось при ближайшем рассмотрении либо выражением восторга
в коротких репликах (Смотри, какой день, смотри, как хорошо! -
говорит подросток Аркадий Долгорукий своей сестре Лизе), либо мельтешением отрывочных образов,
опять-таки преимущественно голых номинаций (деревья, мушка в
горячем солнечном луче), либо абстрактными рассуждениями типа: Архитектурные сочетания линий
имеют, конечно, свою тайну...

Теперь
частенько садился вечерами за шаткий стол, чуть не падая с колченогого стула
на кривом полу (и с кровати вначале раза три скатывался во сне - пока не
догадался подставить под ножки с одной стороны толстую доску), и допоздна рисовал
на клочках бумаги дом с прилегающим участком в их будущем виде. Чем дальше, тем
подробнее становились планы. Работа требовала иногда прорисовки мелких
и даже мельчайших деталей. У меня не было никаких руководств или справочников, до
всего приходилось додумываться самому, все изобретать заново. Иногда, что-то
уже построив и сравнив после свое творение с изделием профессионала (чаще
это относилось к плотницким и столярным делам, по которым в Солигаличе были
неплохие мастера), я с радостью убеждался, что мое решение и надежнее, и
красивее общепринятого; но чаще бывало, к сожалению, наоборот, и все приходилось переделывать заново.

Засидевшись как-то над проработкой вариантов моста
через ручей (их было удручающе много; начать с того, что я еще не решил, из
чего строить мост: из кирпича или камня, арочным способом, или деревянный),
наутро встал поздно, около девяти. Выйдя в туалет, пристроенный к дому
со стороны огорода, я услышал знакомые громкие голоса снаружи.

- Картошку-то посадили? - вопрошал голос как
будто Ольги Степановны, а голос соседа справа степенно отвечал:

- Посадили, как не посадить. - И, помолчав с
минуту, добавлял про кого-то: - Херней занимается...

- Я в чужие дела не суюсь, - сказал голос Ольги
Степановны несколько приглушенно.
-
Не суесся? А чего тогда грядки ему копаешь?
-
Что не покопать, если свой огород посадила? Вон сколько земли пропадает. Хороша
земля, жалко.
Я глянул в
щель между досками: Ольга Степановна согнулась над самой большой моей грядкой
за оврагом...
- Вы всегда заняты,
вот и решила помочь, - просто сказала она, оправдываясь, когда я выбежал к
ней, что-то возмущенно крича и размахивая руками. На ее строгом лице не
было и тени насмешки.
Ольгу Степановну я,
конечно, тотчас с грядок прогнал; мне даже удалось зазвать ее в то утро
на чашку ароматного английского чая - впервые за все дни она согласилась угоститься в
моих покоях. А после чая сходила домой и принесла два ведра своей картошки
на посадку...
Мостик, поскольку в
нем возникла теперь насущная нужда, я построил в тот же день, позволив
себе отдохнуть за этим делом от тяжелой работы на грядках. Пришлось остановиться на
простом варианте. Мост был деревянный, однако не плоский, а горбатый (так
было не только красивее, но и практичнее: застойная дождевая вода не гноила доски
настила), и в устройство его перил мне удалось, несмотря на нехватку времени,
вложить немало фантазии. Теперь к высоте обрыва с одной стороны и искусственной насыпи
с другой добавлялась еще высота горбика (около полуметра), и человеку, вставшему на
середине моста над ручьем, открывалось зрелище весьма впечатляющее и неожиданное дл
равнинных мест. Ради этих-то совсем других ощущений я, собственно, и
старался...
В те дни мне
удалось сделать еще кое-что. Раз уж в руках оказалась лопата, я проложил трассу
аллеи от огородной калитки до моста, разровнял землю и выкопал правильные ямки
под саженцы - молодые березки и рябинки, позже принесенные мной из ближнего леса.
Выбор был небогат. Я постоянно сожалел про себя, что здесь нет широколиственных деревьев
и я не смогу украсить свой парк кронами разных конфигураций и оттенков. Ваши
внушительные дубы, буки и платаны, которыми восхищался еще Чаадаев, в наших
лесах не растут. Впрочем, некоторым утешением служило воспоминание о прекрасных искусственных парках
под Петербургом, где климат едва ли мягче солигаличского; особенно часто вспоминался мне
облюбованный князем Мышкиным и его друзьями Павловск, и я надеялся, что
когда-нибудь мне удастся привезти и укоренить на солигаличской почве павловские деревья.

Ни от какой работы я еще так не уставал, как на
грядках. Ночные бдения сами собой прекратились. Ложился рано, несмотр
на белые ночи, и спал как убитый.
Как-то среди
ночи я проснулся от резкого звука. Спросонок трудно было понять, что это
за шум и откуда он исходит. Мне показалось, с кухни доносятся негромкая возн
и хруст, как будто крыса прогрызает половую доску. Но тут повторился разбудивший мен
звук: визг, сопровождаемый сдавленным хрипом, какой издает зарезанная свинья.
Происходи это все у меня под кроватью, звук не мог бы быть отчетливее! Однако
сейчас я уже догадался, откуда он раздается: из соседнего двора, прямо на
который выходили окна. Расстояние между домами было не менее пятнадцати метров,
вполне достаточное, чтобы, по английским меркам, жить спокойной, совершенно изолированной от
соседей жизнью. У вас в Англии такую полоску земли засадили бы густыми
кустарниками и деревьями. Перед моим окном была лишь низенькая поленница старухиных дров,
поверх которых в упор глазели на меня подслеповатые оконца ее дома с розовыми наличниками. По
вечерам я часто вздрагивал от нетерпеливого топота и громких вздохов: это старухина коза
напоминала, что ей пора ужинать... Однако таких звуков, какие разбудили мен
в ту ночь, я еще не слыхивал. Режут поросенка? Но у старухи с ее внуком, кажется,
никого, кроме козы да рыжего кота, не было.
Я
полежал еще немного, собирая силы, чтобы встать и выглянуть в окно. И тут среди
хрипа различил несколько бессвязных слов. Затем хлопнула дверь, и голос
старухи возле поленницы принялся увещевать:
-
Пойдем, Леша, пойдем! Пойдем, я тебя спать уложу.

В ту ночь мне удалось быстро уснуть, но подобные истории
стали повторяться все чаще: напившись, внук вылезал теплыми ночами во двор
и визжал на всю округу.
Много быва
в те дни на огороде, я сделал еще несколько неприятных для себя открытий. Грядки
мои и соседские сходились почти вплотную. Межой между участками служила
борозда, несколько более широкая, чем внутренние борозды. Однажды утром
я заметил, что граница исчезла: борозда оказалась доверху засыпана мягкой
землей. Ближняя к меже грядка соседей была вскопана. Старуха как раз копошилась на
своем участке. Я подошел к ней и, прокричав на ухо приветствие, попросил
ее или внука убрать из борозды землю.
-
Знаю, милый, знаю, - прошамкала бабка, судорожно заправляя иссохшими руками
волосы под платок.
После
часа на два отлучился, а когда вернулся, борозда была уже вновь прорыта, но
прошла теперь по моей некопаной грядке, отхватив полуметровую полосу земли!

В общем-то, я не слишком дорожил огородом: мне
просто нечего было сажать на такой большой площади. Но земля в Солигаличе нежданно
обрела для меня значение жизненного пространства, объекта для приложения творческих сил
(я намеревался бесполезную часть огорода присоединить к моему будущему парку,
разбить на ней верхний парк с беседкой возле акации и балюстрадой на
краю обрыва), и столь бесцеремонное посягательство на нее, да еще со стороны ближайших соседей,
меня сильно огорчило.
Скоро пришлось
еще раз убедиться, что за старухой нужен глаз да глаз. Однажды, когда на
огородах никого, кроме меня, не было, я отлучился на минуту в уборную,
оставив на грядке свою единственную хорошую лопату. Что-то меня подтолкнуло глянуть
в щель уборной, которой я уже однажды пользовался для наблюдений. К изумлению своему,
я увидел, как старуха, с опаской поглядывая в сторону моей калитки, прошмыгнула на
огород, схватила лопату и быстро заковыляла по бороздам к себе. Я выскочил и
успел перехватить старуху уже у двери ее дома.

- Ох, милый, ничего не вижу, слепая стала, - жалобно
пробормотала она, глядя на меня бесцветными слезящимися глазами. - Твоя разве
лопата? Ну, бери, бери. Я думала, моя. Давеча у меня такая же лопата пропала.

Теперь, завидев меня в огороде, она нередко
сама подходила и заводила бесконечные жалобные разговоры. Внук ее бил; он
до последнего рубля отнимал и тут же пропивал ее пенсию, оставляя бабку
неделями без куска хлеба; а однажды, крепко нализавшись, даже попытался ее
изнасиловать.
- А я уж стара
для этого дела! - заметила она мне с вызовом.

Горе и лукавство, реальность и вздорный вымысел так сплавились в
ее бедной голове за долгую жизнь, что отделить одно от другого было невозможно. Вечерами
я заставал ее и внука рядом, мирно отдыхающих на скамеечке перед воротами. Порой
она сама искала для своего Леши водку, хаживала за этим и ко мне. Но всякий раз,
когда она мне на него жаловалась, по ссохшимся, как у мумии, щекам ее текли настоящие живые
слезы.

Огородные работы
кончились, мой помощник заявился с бензопилой, и я закрутился в вихре новых дел.
Щелястую уборную мы с плотником развалили за полчаса - без этого к дому
было не подступиться, - но взамен требовалось срочно воздвигнуть где-то
в стороне времянку. (Постоянный туалет, удобный и теплый, я собирался устроить
в доме после ремонта.) Однако днем я не мог ни на шаг отойти от напарника: дело,
за которое мы взялись, и для двоих-то было тяжеловато - его выполняли обычно
три-четыре физически крепких и умелых работника. На все остальное у мен
оставались вечер да ночь. Мой плотник, отработав восемь законных часов,
всегда давал мне задание на завтра: к примеру, отвалить землю от стен дома
в подвале (без света, согнувшись в три погибели). Я же про себя держал,
что надо еще обшить досками временную уборную в углу двора и привесить к
ней дверь, а для этого вначале снять петли со старой двери; затем я должен
был успеть до закрытия магазинов сходить за хлебом и молоком, нарубить
дров, истопить печь, сварить себе что-нибудь на ужин и на завтрашний день,
выстирать носки и рабочую рубаху и перед сном еще ополоснуться в реке...

К тому времени я прожил в Солигаличе больше
месяца, а в комнатах, где приходилось есть и спать, со дня приезда почти
ничего не изменилось. Все так же бугрилась на потолке покрытая плесенью бумага.
Все та же грубая доска приподнимала с одного боку ножки кровати. Нижнюю
часть окон день и ночь закрывали пожелтевшие газеты - не мог же я думать о
занавесках среди такого запустения? Возвращаясь сюда по вечерам после изнурительных работ
во дворе, я порой уже досадовал на себя, что не послушался Ольги Степановны и
не потратил неделю-другую на внутреннее убранство. Как было бы хорошо прилечь на
широкую скамью или сесть за прочный стол, по которому не расплескиваются от
малейшего толчка суп и чай! Почему я должен скользить по наклонному полу,
скрипеть по ночам ломаными пружинами старой кровати, запинаться в чулане
о стеклянные банки с огурцами пятилетней давности, подниматься на чердак
по неудобной и опасной лестнице с выскакивающими из пазов ступенями (сколько
бабушек угробилось раньше срока на таких лестницах!)... Почему мы должны так
жить?!
Именно тогда я выдумал теорию
малых дел. Видимо, на практике я применял ее раньше, сам того не
ведая, но теперь она оформилась как сознательный принцип. В нашей жизни
накопилось слишком много неотложных дел. Мы никогда не сумеем переделать все
эти дела по плану. Хуже того: мы уже не в силах составить и сам план, выстроить какую-то
иерархию, чтобы отделить важнейшие дела от маловажных, срочные - от тех,
что могут еще подождать. Нам просто не удержать сонмище несделанного в
наших головах. Все вокруг нас - хаос и запустение. В таком положении остаетс
один выход: немедленно приводить в порядок то, что под рукой, что в эту
секунду колет глаз, забывая на время про отдаленные предметы, даже если
они гораздо более важны. Так, на мелочах, может быть, удастся отвоевывать у
хаоса шаг за шагом все более широкое пространство. А там, глядишь, попадут
в поле зрения и большие, и великие дела...
Вы
понимаете, что в моем положении это была опасная теория. Конечно, не совсем то,
что предлагала мне вначале Ольга Степановна: кое-где подклеить, кое-что
замазать - и успокоиться; дача, она и есть дача... (Сама-то Ольга Степановна жила
не так, с раннего утра до поздней ночи не покладала рук, чтобы не потонуть
в окружающем запустении, удержаться на высоте, чтобы в доме было не
хуже, чем у людей.) И все же я, следуя новому принципу, рисковал
остаться ни с чем. Бежишь утром с ведрами на колонку, видишь на тропе щепку
и возвращаешься, чтобы положить ее во дворе на видном месте и позднее сжечь
в печи;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21