Оно
красовалось теперь посреди моей каюты, продавливая пол, со
всеми своими сучками и топорными зарубами. Чтобы поднять искореженный потолок
до начального горизонтального положения, пришлось изрядно повозиться; основна
стойка и дополнительные опоры, которые я при этом использовал, были очень тяжелыми;
кажется, я надсадился.

Ночью в
постели меня пронзило сравнение: все, над чем я с таким упоением четыре
месяца работал, - это ледяной дом. Царские ледяные палаты создавали лучшие
мастера. Наверное, этот труд имел какое-то значение, если оставил даже
след в истории. Но в ледяном доме нельзя жить, он не для того предназначен. В
конце сезона все вложенное в него старание и искусство обращается в ничто.
Результат врожденного бесплодия. Награда за пошлость. Плотник трижды прав: дл
вечности надо трудиться иначе и в другом месте. Грандиозные замыслы в сочетании с
неизбежным (при моих малых силах и более чем скромных финансовых возможностях) долгостроем в
этом климате просто не имеют смысла...
Климат? При
чем тут климат?!

Но вреден север для меня.

Князь Мышкин
где-то в самом начале беспокоится о том же: как бы здешний климат ему не
повредил. И менее чем через год... Да, так. Вернувшись в Россию к зиме, почти
когда я из Оксфорда, он сошел с ума в конце лета - может быть, в этот самый
день августа, вернее, в эту самую ночь. Какая связь между климатом и психическим здоровьем? Что
произошло с ним за это время?
Я
включил свет. Мне захотелось еще раз перелистать единственную имевшуюся в
доме книгу.

Он
был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему
хотелось быть одному и отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не
ища ни малейшего выхода...
Он
с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во все, что попадалось ему
на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком...
Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже
отдаленный гром. Становилось очень душно...

Несмотря на все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние
овладело душой князя... Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в
тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без
цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало...

Но беспокойство князя возрастало с минуты
на минуту. Он бродил по парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда
дошел до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров дл
оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным...

Он сам опять начал дрожать, и опять как
бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце
бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку,
как бы совсем уже в бессилии и отчаянии... Но он уже ничего не понимал, о
чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если
бы сам Шнейдер явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и
пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в
первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал
бы, как тогда: Идиот!


Наконец-то я поймал его, пейзаж Достоевского. Он весь
был растворен в безумном воздухе пропащей страны.

От этого-то климата, от этого воздуха и пыталс
безуспешно защититься князь Мышкин - другим пейзажем.

Мы все имеем вид путешественников. Ни
у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших
привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего,
что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего
прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа
ни вне, ни внутри вас.
...Вам
придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть
до почвы под ногами.
Эти
слова принадлежали другому, невыдуманному безумцу. Дальше у него шло: И
это буквально так. Я давно знал наизусть чаадаевские строчки, но только
теперь до меня дошел их простой смысл. Достоевский этот вещий смысл всегда держал
в голове; князь Мышкин болен у него той же болезнью и сам пытается разъяснить себе
эту русскую болезнь в других: Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто
не знаете? Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и
обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать!

Я припомнил свой неосуществленный замысел:
выходить в Солигаличе к обеду в белом галстуке ровно в 7.18 вечера. Как давно
это было!..

Еще
ночью, в постели, у меня появилось дурное предчувствие. Страх перед возвращением болезни,
впрочем, подступал и прежде, но я старался гнать его от себя подальше.

Утром на стульчаке туалета-времянки остались
лужи крови. Сомнений уже не было.
Весь день
я промаялся на ногах, не решаясь почему-то лечь в постель, хотя накануне так
и не сомкнул глаз, а вечером приковылял к Ольге Степановне. Она угощала мен
со всегдашним радушием, но я едва усиживал на краешке стула и чувствовал себ
совсем как тогда в гостях у вашей мамы, с той лишь разницей, что это был Солигалич, не
Кембридж, и впереди у меня не было уже никаких надежд.

- Плотник считает, что я наказан по заслугам, -
сказал я Ольге Степановне. - Надо было думать о выживании, а я захотел жить.
Или наоборот: надо было махнуть на все рукой и отдыхать, а я чего-то там копошился. Не
помню, короче говоря, что он считает, но мой крашеный потолок шибко ему
не понравился.
- Каждый судит,
как умеет, на всех не потрафишь, - спокойно и грустно утешала меня Ольга Степановна. -
Вы, наверное, в Англии подсмотрели это, с потолком-то?

- Не совсем это, а в общем - да, там... Я представлял себе,
будто у меня каюта.
- Красиво было.
Неужели ничего нельзя исправить?
-
Он сказал, что дешевле построить новый дом... В морской практике есть такое понятие:
цементный ящик. Когда корабль внезапно дает течь, поврежденное место забивают досками
и бетонируют. Это позволяет добраться до ближайшего порта или базы, где
есть условия для настоящего ремонта. Конечно, мой ветхий дом тоже можно по
аналогии весь обложить такими ящиками...
-
И тихо добрести до порта.
-
Да.
- Да-а... Я-то в свою гавань
уже пришла. На корабельное кладбище. А вас мне жалко.

Я впервые слышал от нее нечто сентиментальное.

- Солигалич не кладбище, - возразил я. - Это
превосходное место для того, чтобы начать здесь жить. Просто у меня, видимо,
слишком мало сил для каких-либо начинаний.
Вечером, по
пути от Ольги Степановны домой - в обход, через мост,- я позвонил с
почты жене. Она по голосу моему догадалась, что дело плохо.

- Приезжай, - сказала она. - Отлежишься здесь,
а дальше что-нибудь придумаем. Деньги пока есть, не беспокойся. Нельз
было так себя изнурять...
Нищего в
московской электричке я узнал. Все такой же грязный, далеко распространяющий свой
нестерпимый дух, он все тем же припадочным голосом зачитывал пассажирам целое
стихотворное обращение:
Чистого вам
неба,
Душистого хлеба,

Родниковой воды
И
никакой вам беды,
добрые люди!

Кто чем может,
Тем
и поможет!
Подайте слепому
калеке!
Держал он себя увереннее и
развязнее, чем полгода назад, несколько даже вальяжно.

По сторонам дороги мелькали выросшие без мен
частные многоэтажные терема из превосходного кирпича, с мансардными окнами,
со множеством архитектурных излишеств: лоджиями, большими арочными проемами с
цветными витражами, башенками и шпилями, сверкающие на солнце дорогим металлом
крыш - и с бронированными ставнями, конечно. Где-то тут мой бывший банкир.
Где-то тут наши зимние обидчики, наверняка уже тут...

- Помнишь: Выпьем за то, чтобы наши желани
всегда совпадали с нашими возможностями! - долетело до меня с соседней скамьи.
- Хороший тост.
Странное дело,
сам я не испытывал уже ни зависти, ни злобы. Меня не оставляло чувство,
что в этой стране, пока она вся такая, какая есть, никто не может быть счастлив.
Как-то я, помню, у вас спрашивал: а как ваш народ относится к неправедно нажитым
миллионам и миллиардам, почему не бунтует? А зачем бунтовать, изумлялись вы,
когда большинству очень даже неплохо живется... Окажись вы теперь здесь, думал
я, вы сказали бы, что те, кто строит на пустырях и помойках дворцы и покупает самые
дорогие машины, - что они очень глупые. Наверняка бы так сказали, ведь
в вашей умной головке собран и классифицирован многовековой опыт трагических оплошностей человечества. В
конце концов, этим выскочкам придется дышать одним со всеми смрадом, ездить по
тем же разбитым дорогам и пользоваться теми же разрушенными коммуникациями, сидеть
без газа, электричества и воды, подвергаться столь же дикому произволу со
стороны государства, попадать в общие аварии и катастрофы, а вдобавок ко
всему этому ощущать на себе горящие ненавистью взоры обделенной толпы и
бояться за себя и своих близких... Они ошибаются, надеясь спастись за толстыми каменными стенами
и чугунными решетками. Никому не будет спасения.


Жена сообщила, что накануне моего приезда кто-то
звонил и по-английски спрашивал меня. Языка она почти не знала, слышно было
плохо, и она не поняла, в чем дело.
Мне
стало не по себе. Может, это был тот самый спасительный знак, которого
втайне ждал все эти месяцы? Но от кого?.. Надо же так - опоздать всего на
день! Жена меня успокаивала: она почему-то была уверена, что позвонят еще.

С дороги я почти сутки проспал на старом продранном диване,
показавшемся мне после Солигалича невероятно уютным. А проснувшись, вспомнил
об Ане Вербиной и набрал наудачу ее номер.
-
Я пыталась с вами связаться, - сказала Аня. - Здесь много событий. Вас так
долго не было!
- Да, я пробовал начать
другую жизнь.
- Не получилось? Да
что я, можно и не спрашивать. Помните, у Хомякова где-то сказано: Малейший угол
мира, независимый от духа, достаточен для необходимости. А у нас
такую махину как складывали сотни лет из одних необходимостей, так все
складывают и складывают... Конечно, рухнет.
-
Скоро?
- А вы этого хотите?

- Хочу. Опять хочу.

- Не знаю. Я недавно вернулась из командировки в провинцию... Что
мы делаем с людьми, чего от них добиваемся, чему пытаемся научить? Если ребенка
не кормить, но раз в неделю давать ему, скажем, по конфете, он протянет какое-то
время - может быть, даже долго - на одном ожидании, на одном моральном подъеме.
Это плохо, нездорово, опасно для жизни, о чем мы без конца и твердили в
последние годы. Но единственным результатом этих наших интеллигентских консилиумов, всей
нашей говорильни стало то, что спасительную конфету отняли, а взамен -
ничего...
Голос у нее был
усталый и тихий. Эти слова оказались последними слышанными мной ее словами.

Я боялся звонить сестре и спрашивать про маму.
Последняя весточка от нее пришла в Солигалич с месяц назад. Письмо было невразумительным, полным
сентиментальных воспоминаний о нашем детстве и странных намеков, смысла которых
я разгадать не сумел. Теперь я ничем, совсем уже ничем не мог им помочь. Денег
не было; пускаться больному в новую дальнюю дорогу, чтобы объедать там мать
с сестрой, было бы безумием.
Жена с
утра уходила на работу. Я пробовал заняться привычным делом, клал перед
собой книги, лист бумаги - и через полчаса бумага оказывалась против моей воли
испещренной с двух сторон рисунками и чертежами: светелка на чердаке, пристройка с
теплым туалетом, беседка в саду... Все то, чего я еще не успел сделать
в жизни.

В один из
дней раздался звонок, которого я ни на минуту не переставал ждать. Это
были вы. И вы были рядом, в Москве.
-
Вы похудели, - услышал я от вас, когда мы наконец встретились. - Вам явно
не хватает витаминов. Почему? Сейчас лето, у вас в продаже, кажется, имеютс
фрукты и овощи?
Свидание было
назначено вами у английского посольства. Закончив тут свои дела, вы очень
спешили на окраину Москвы к своим знакомым. Пришлось ловить такси. Когда машина
подъехала, мы успели сказать друг другу всего несколько фраз, поэтому
не раздумывая уселся рядом с вами.
-
Отчего здесь такая ужасная очередь? - спросили вы шофера на плохом русском.

Очереди, собственно, не было; у дверей английского консульства просто
толпились две или три сотни людей, запрудив пол-улицы. Похоже было, что
они стоят под палящим солнцем много часов. Время от времени в толпе вспыхивали скандалы:
люди пытались выяснить, кто за кем стоит, и вытолкнуть слабых. Когда приотворялась дверь,
все бросались к ней, отпихивая друг друга локтями. Оттуда показывался широкоскулый рябой
громила, орал две-три невнятных, с матерком, фразы и снова исчезал за дверью,
оставляя толпу в тупом оцепенении.
-
Уехать хотят! - бесшабашно ответил шофер.
-
Как? Насовсем? - ужаснулись вы.
-
Ну почему насовсем... Тут все, и командированные, и которые в гости. Недавно мои
знакомые ездили по приглашению, так они трое суток жили здесь прямо у подъезда в
своей машине. И ели, и спали тут, и оправлялись, прошу прощения... Ребеночек у
них. А у кого нет машины, тем беда - не выстоишь! Отлучаться - ни-ни, быстро из
списков вычеркнут.
- Кто
все это устроил, вы знаете?
-
Англичане, кто же еще... Нашим властям теперь до лампочки: пожалуйста, езжай
куда хочешь, если ты, конечно, не засекреченный. Были бы деньги. Боитесь,
наверное, что скоро мы все переедем к вам жить, а?..

- Куда-то едем... Как во сне! - пробормотал я.
- Мог ли я вообразить, что когда-нибудь буду ехать с вами по Москве?

- Вы покупали в Англии много чаю. Но я видела в
ваших магазинах хороший чай, нет?
-
Не такой хороший. И он стоит раза в три дороже, чем в Англии...

- Это и есть рынок. Нужно больше торговцев, тогда
цены станут падать.
- ...а
зарплаты здесь раз в двадцать меньше ваших. Ну как вам Москва? Что вы про
все это думаете?
- У вас стало
больше машин.
- Слишком много!
- вставил словоохотливый водитель, нервничая в очередной пробке.

- Скажите, почему нельзя убрать грязь? Почему
каждый из вас не возьмет в руки метлу и не приберет свою улицу, свой подъезд? Чего
вы ждете? Я ни разу не смогла воспользоваться в Москве общественным туалетом. Это
ужасно!
- Простите, - сказал
я. - Наверное, я начал не с тех вопросов. Просто растерялся, я ведь безумно рад
вас видеть.
- Россия едва
ли дождется новой помощи от Запада. Вместо того чтобы запасаться на зиму
мукой и картофелем, вы услаждаете себя иностранными напитками и шоколадом. Нам
говорят, что у вас голод; я никакого голода не вижу. Вы просто не умеете
жить по средствам.
- Вы
упрекаете меня?..
- Нет,
конечно. Простите. Я говорю обо всех.
-
Обо всех? - не выдержал я. - Посмотрите в окно. Смотрите, смотрите на них!
Вам кажется, они заелись?
-
И кто, по-вашему, в этом виноват? Да почему вы думаете, что после всего этого
вам должно быть хорошо?
-
После чего этого? - невольно вскрикнул я. - Вы рассуждаете, как
профессор Смолянский, увезенный отсюда ребенком еще в гражданскую войну.
Эмигрантам кажется, что вся Россия должна теперь думать только об искуплении вековой
вины перед ними, ни о чем более. А мы здесь уже устали от их страданий, точно
так же как Запад устал от наших. Что нам до чьих-то старых обид, при нынешних-то наших
делах! И какое отношение к этому имею я, все они? Ведь я никого
не убивал и не грабил. Ни я, ни мой отец, ни дедушка. Нас всю жизнь только
давили: вначале царские опричники, затем большевистские, теперь какие-то другие.
За что же вы так безвинных-то?
-
Если вы терпели, значит, виноваты. И потом, это неизбежно. Старое должно уйти,
иначе не будет нового. Говорят, советские привычки трудно поддаются ломке,
нет?
- О, это уже напоминает мне
слова маркиза де Кюстина: Здесь все нужно разрушить и заново создать народ...
Не бойтесь, коммунисты в старых мундирах уже не вернутся. Но это не спасает от
худшего. Вы сами, помню, где-то писали: государство, которое не защищает своих
подданных, не может ждать от них лояльности...

Не знаю, какое помрачение на меня нашло, и это в самые-то первые
минуты долгожданной встречи! К тому же во многом, чуть ли не наполовину,
был с вами согласен. И о Смолянском рассуждал про себя иначе: для них,
несчастных стариков, гласность на родине только началась, они рады возможности вспоминать и
рассказывать, а мы их уже не слышим... Меня задела, должно быть, однозначность ваших
суждений, даже кровожадность какая-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21