От чего же?..

Напарник, с
которым я работал уже вторую неделю, в то утро неожиданно спросил:

- Ты давно на пенсии?

Мы с ним возводили кирпичные столбики под углами дома: он
клал кирпич с раствором, я подносил. После ужасной ночи все во мне как-то опустилось. Всклокоченный, в
рваной перемазанной грязью рубахе, я являл собою, должно быть, жалкое зрелище.

- Что, плохо выгляжу?

- Ну почему плохо... Мне и самому уже шестьдесят третий
годок пошел.
Мы встретились оценивающими взглядами. Он
был роста невысокого, но прямой, крепкий, с худым мускулистым лицом. Я
дал бы ему не больше пятидесяти...
С
возрастами у меня здесь, в Солигаличе, вообще была путаница. Разбираясь как-то
на чердаке, я нашел в старом чемодане женские белые туфли большого размера. Одна
была без каблука, из-за этого их, видимо, и забросили - кожа сверху была
совсем новая, чистая, какая-то девственная... Чем-то ностальгическим на
меня от этих туфель повеяло. Может быть, попалась еще тогда на глаза выцветшая фотография выпускного класса,
где тетка с Ольгой Степановной, две рослые большеногие подружки, рядышком в
форменных платьях с белыми фартучками... (Я перенес фотографию с чердака
в дом и вскоре подарил ее Ольге Степановне - у нее такой не сохранилось.) Разглядывая эти
туфли с чуть продавленными и едва успевшими отполироваться под пяткой стельками, почти
новые и даже вполне современного, как ни странно, фасона, я почему-то вспомнил
вас. Такая уж у меня, видать, судьба - всегда и везде теперь вас вспоминать. И
подумал, что туфли эти тетка надевала лет тридцать, наверное, назад, когда
ей было ровно столько, сколько вам сейчас...

Плотника, прибавившего мне два с лишком десятка лет,
постарался разубедить. А через полчаса, забежав за каким-то инструментом в
дом и с любопытством глянув на себя в зеркало, сам уже был ни в чем не
уверен. Напарник выглядел значительно моложе меня. Я был слишком изможден
непосильной работой и дурными мыслями - короче, exhausted. (Помните тот
мой перевод предостережения с мыльной обертки?)

- У меня внучка в Питере, технологический заканчивает! -
хвастал мой напарник. - А дочь в Германию уехала. Не могу, говорит, здесь
жить, и все тут! У нее муж, это... Из наших немцев был, из Казахстана. К
Новому году посылочку с продуктами прислала. Чего только нет! Ты в жись
такого не видывал.
- Видывал, -
сказал я.
- Да нет, у вас
в Москве не то. В Москве такого не найдешь...

- А я не в Москве. Я в Англии видел.

- В Англии? - изумленно уставился на меня напарник, отложив
кирпич. - Как ты туда попал, в Англию-то? В гости иль как?

- Научная командировка.

- А-а... Ученый человек, значит. Чего ж ты
здесь-то делаешь?
- Как
чего? Работаю. Дом отстраиваю.
-
Верно, верно. Этот дом, если за него как следует взяться... Он еще и внукам твоим
послужит, - пыхтел напарник, втискивая под бревно последний ряд кирпичей, и
вдруг замер на секунду и оглянулся на меня как-то странно, чуть ли не с
жалостью, но и с опаской: - А чего не остался? Не нужен, что ль?

- Где не остался? - не понял я.

- Да это я так, смеюсь. - Он засуетился, торопясь
просунуть между кирпичами и бревном лист рубероида. - Зайди-ка из-под дома,
подсоби!..
В тот вечер он
попросил меня расплатиться за сделанное. Продолжать работу на другое утро не
явился: соседи сказали, что запил. Я увидел его только через неделю, он
пришел поздно ночью (я был уже в постели) и попросил вина,
клятвенно обещая приступить завтра к работе. (Под вином подразумевалась, конечно,
водка, никакого другого вина здесь не признавали.) Я не поверил, но бутылку дал
(он настаивал на двух). После заявлялся еще раза три, воняя перегаром и
махоркой: требовал водки под будущую работу. Больше я не давал.
В последний раз, обидевшись, сказал, что цены нынче не те, что прежде, и
меньше чем за столько-то в день он работать не будет. Названная сумма была вшестеро
больше, чем я платил ему до этого. После каждой встречи с ним мне казалось, что
даже от рыжего кота Васьки, продолжавшего осаждать меня по утрам, несет махоркой...

Я так подробно говорю об этом плотнике, потому
что позднее он примет участие в одном событии, ставшем для меня поистине катастрофическим.


Но главное было уже сделано: дом стоял прямо, на
кирпичных столбах под каждым углом. Я мог начинать внутренний ремонт, а
в случае нужды сумел бы, набравшись теперь некоторого опыта в кирпичной кладке,
и фундамент завершить в одиночку. Разве что новоселье придется на неделю-другую отложить...

В те дни я поневоле продолжал размышлять о
доме и бездомности. Мои представления об идеальном жилище складывались не
в Солигаличе и сильно менялись с годами. Вначале был хмурый Петербург: холодна
гармония улиц и площадей, сады и парки с заемными декоративными причудами и
подлинным колдовством внутренней жизни. Именно там я научился понимать
и любить цвет в архитектуре: эти блеклые зеленые или розовые особнячки в
глубине дворов, в зарослях цветущей сирени... В Подмосковье мне бросалось в
глаза особое умение дачников создавать относительный комфорт из всякого
хлама, что оказывался под рукой, и возводить нечто хотя и беспорядочное, но
легкое и не слишком гнетущее. Надо ли говорить об Англии: у вас я не только жадно
впитывал прекрасные общие виды, но всматривался буквально в каждый камень и
каждый кустик, соблазняясь совсем новой для меня - как бы это точнее выразить:
фактурой? иерархией? - красоты. (Чтобы ее почувствовать, достаточно посмотреть несколько старинных гравюр
с видами Оксфорда.) Все это (не только из Англии, но вообще все лучшее,
что к тому времени запечатлелось в моей памяти) мне хотелось вдохнуть в солигаличский мир,
где из-за каждого угла глядела на меня российская покорность судьбе.

Но я уже не хотел все с ходу отвергать и ломать,
как в первый день. И обождал бы теперь, видимо, с навешиванием медного
кольца-молоточка на калитку (наперед ни от чего такого, впрочем, не отказываясь). Я
понимал, что все, с чем я столкнулся в Солигаличе, - тоже культура: вековой
мещанский уклад, содержащий в себе много просто необходимого для выживания в
таком месте и по-своему привлекательного. Я начал догадываться, что иной
солигаличский хлев или амбар, кое-как доживающий свой век, в дни своей
молодости не уступал по практичности и красоте вашим каменным barns
с дубовыми окованными толстым железом дверями. Мастера здесь попадались стоящие.
Но - хлипкий материал, суровый климат... Человеческое небрежение довершало дело.

Если попытаться обозначить равнодействующую моих
теперешних усилий, то это была не ломка, а скорее реконструкция, иной раз
даже реставрация. Я хорошо усвоил, как реставрируют в Англии: начиняя средневековые здани
всеми удобствами конца XX века, но не сдвигая при этом ни одной старой перегородки, не
ломая ни одной лестницы или двери. Мне нравилось, что у вас почти нет руин
и развалин, что все старое выполняет прежнюю функциональную роль, действует и
выглядит подчас прочнее и лучше нового, нисколько не потеряв при этом своих изначальных черт.
Напротив, древние черты подчеркиваются и усиливаются! Вы видите это на
улицах Оксфорда и у себя дома каждый день: потрескавшиеся деревянные балки,
косые распорки и столбы покрываются черным лаком, каменные простенки между
ними выбеливаются до снежной чистоты. Стена, простоявшая много веков, выглядит
теперь ярче и контрастнее, древняя конструкция ее выпячена. Даже если дерево изрядно
попорчено и выветрено, если камень чересчур угловат, а столб слишком кривой,
все оставляется под краской так, как оно есть, ибо в этом печать вечного
времени и живая творческая мука давно ушедших мастеров, из этого-то и складывается душа
дома. Не изменились ни размеры, ни конфигурация, ни назначение постройки. У
вас теперь по-современному комфортно, но вы по-прежнему в средневековье. Все,
что было правильным и добротным тогда, годится и теперь; что сразу признали негодным
или ошибочным, давно уже стерто с лица земли...

Может быть, я идеализирую ваших реставраторов и они
не обходятся без ломки и перестроек, просто умеют прятать концы в воду?
Вам виднее. И в самой распрекрасной жизни все когда-нибудь стареет и требует замены.

Мой случай был несколько иным. Мне приходилось самому
решать, что убрать, а что оставить. Иной раз решение давалось легко и приносило радость,
но часто доставляло одни неприятности, кончалось результатами ничтожными, а
то и явно отрицательными.
Взять хот
бы внутренний ремонт, отделку комнат. Старые обои были наклеены в несколько слоев,
дальше шли густо промазанные хлебным клейстером слои газет, а под ними -
обрывки картона, фанерки от посылочных ящиков, дранка, даже полоски жести...
Все это служило для поддержания рыхлой песчаной смеси, огромные количества которой
заполняли пазы между бревнами. Все было намертво, по-бабьи прибито к стене
мириадами гвоздей разной величины. Картонки и фанерки эти приходилось выламывать топором
да зубилом, причем ржавые гвозди оставались торчать в бревнах, будто прикипев к
ним. Стены, где я успевал их ободрать и очистить, выглядели безобразно. Во
многих местах голые темные бревна выпирали внутрь или, напротив, вываливались наружу,
разъехавшись за многие годы в неточно вырубленных пазах. Конечно, тетка
не стала бы тревожить старье и просто наклеила бы еще один слой обоев поверх бугрившихся старых.
Обдирать, вытаскивать гвозди, выносить ведрами центнеры осыпавшейся замазки
- да кому это нужно? И что делать с такими стенами дальше?

Однако я продолжал начатую работу, уповая на
собственную изобретательность, так часто меня здесь выручавшую. До поздней ночи
горела в комнате тусклая электрическая лампочка на витом шнуре; до поздней ночи
балансировал я с клещами на старом ненадежном столе, осовело вглядываясь в
черноту бревен, чтобы не пропустить какой-нибудь маленький гвоздик...

Спустя три или четыре дня в комнате чуть не
до потолка высился ворох бумажных обрывков, картона и тряпья. Пришлось вспомнить о
печке, которую я из-за жары не топил уже много дней. И тут меня ждало еще
одно неприятное открытие.
Печка оказалась сломанной: выравнивая домкратами и
клиньями дом, мы разрушили печной боров. Для опытного печника работы было
на полдня: разобрать поврежденную потолком часть и соединить с трубой заново. Что
касается меня, трудности начались уже с первых шагов.

Добравшись до стенки дымохода, я неожиданно обнаружил, что
прокаленные и покрытые сажей кирпичи в глубине его качаются. Не было, казалось, ни
одного, который лежал бы на своем месте прочно. Глиняная обмазка осыпалась, между
кирпичами изнутри зияли провалы. А ведь это было место, где бушевал огонь;
от дома, от деревянных обклеенных бумагой стен отделяла его шаткая стенка толщиной
всего в полкирпича!
Я взял молоток
и легонько простукал всю стенку. В глубине дымохода падали вниз куски обожженной глины.

И эту печку Ольга Степановна называла хорошей, крепкой;
до того дошло, что я под гипнозом ее похвал считал печку чуть ли не единственной стоящей
вещью в доме!
Передо мною
лежало, как водится, несколько дорог. Либо разломать печку до основания и
построить новую (возможность чисто теоретическая; я заранее знал, что никогда на
это не отважусь). Либо попытаться, не руша, всю ее обмазать новым раствором и
таким образом укрепить. Либо быстренько поправить лишь то, что я успел
разломать: стояла эта хреновина до меня десятки лет (я не помнил, чтобы
тетка занималась печью, лишь белила ее иногда), послужит, Бог даст, еще...

Была еще одна возможность: позвать печника, чтобы
сложил новую печь. Но я уже догадывался, во что мне это обойдется.

Выбрав средний путь, я стал приноравливаться со
своим раствором. Повсюду, где я мазал печку, через каких-нибудь полчаса
появлялись новые щели. Я попытался обмазать дымоход изнутри, где мог достать рукой:
тонкий слой глины, аккуратно наложенный мной на предварительно увлажненные кирпичи
и сверху еще приглаженный мокрой тряпкой (по всем правилам!), через некоторое врем
отошел и стал скручиваться, как сухой осенний лист. Я добавил в раствор
песку и повторил все с начала: трещины стали не такими широкими, но их
было теперь значительно больше. Пришлось еще несколько раз досыпать песку.
В конце концов я добился того, что на высохшей стенке не образовалось ни
одной трещины. Я провел по печке ладонью, испытывая новую обмазку на прочность. Следом
за моей рукой она вся обрушивалась каскадом сухих песчинок!

Я пришел в ужас. Что делать в этом исходно
зыбком, на авось слепленном мире добросовестному человеку? Тут-то я и вспомнил английскую сказку
про трех поросят и библейскую притчу о доме. И понял, что стараюсь напрасно. И
что не поможет мне в этом деле никакой местный печник, сколько бы я ему
ни заплатил: он сумеет лишь повторить то, что у меня уже есть. И пошел
дождь, и разлились реки, и подули ветры... Просто мы, русские, -
народ, основавший свой дом на песке. А потому одновременно и отчаянный, и
боязливый (одно другому не противоречит). Как можно на что-то всерьез рассчитывать, жив
с такими, например, печами? С этим же связано, вероятно, и наше мистическое восприятие жизни,
ощущение ее тленности. Зачем обдирать старые обои, красить двери и заборы,
строить удобную прочную лестницу на чердак, если все равно разольются реки,
подуют ветры, вспыхнет пожар? Зачем облегчать и украшать жизнь, которая в
любой миг может обратиться вся в прах? В этом всегдашнем и вполне оправданном ожидании
беды одно из решающих, может быть, наших отличий от Запада, основавшего свой
дом на камне.
Так что Ольга
Степановна не обманывала меня, нахваливая эту печку...

Кое-как залатав поврежденный боров и стараясь больше
о печке не думать, я принялся обдирать потолок. Он меня порадовал уже тем,
что под беленой бумагой открылась добротная картонная плита, довольно-таки аккуратно прибита
к потолочному настилу. Кое-где большие листы картона покоробились от влаги,
местами были не очень плотно пригнаны один к другому, но все это было поправимо. Я
сразу решил, что не буду вновь их заклеивать, а покрашу белой краской.
Но прежде надо было отчистить остатки бумаги и клея. Крупитчатая хлебна
размазня толстым слоем покрывала под бумагой весь потолок. Ее очень полюбили мухи,
появившиеся к тому времени в доме в большом количестве. Как только я отрывал
от потолка очередной лист бумаги, они тучами налетали на оголенное место.
Пришлось брать ведро с тряпкой и тщательно оттирать каждый пятачок поверхности. Добавьте
к этому неудобное положение на шатком столе, с задранной головой и поднятыми вверх
руками: ныла шея, грязная вода с тряпки попадала на лицо и текла в рукава...

Так я добрался до потолочной балки. Что за штука
эта балка, объяснять, думаю, не надо. Промежуточная опора потолочного настила,
она была сделана из очень толстого и прочного бревна и тянулась через все
мои покои, выступая под потолком как раз посередине. В народе ее зовут
еще, кажется, матицей и даже маткой. Моя балка оказалась под бумагой на
удивление гладко и изящно обструганной, с фигурно выточенными бороздками во
всю длину. Когда-то, вероятно, свежая и смолистая, не уступавшая по декоративным свойствам моей
столешнице, она была теперь буро-пестрой, залепленной грязью и хлебными крошками.
Я механически отскоблил и вымыл балку вместе со всем потолком - больше
для того, чтобы избавиться от привлеченных хлебным запахом назойливых мух,
нежели для красоты, - и тут убедился, что дерево не испорчено. Пятна исчезли без
следа, старая древесина обрела ровный серовато-коричневый цвет, напоминающий цвет
мореного дуба - только, пожалуй, чуть более холодноватого оттенка.

Открытием следовало распорядиться с большой
осторожностью. В тот день я кончил работу пораньше и отправился в хозяйственный магазин.
Голова моя была занята одним видением: белоснежная плоскость потолка, пересеченная массивной черной
балкой. Образ этот, как вы догадываетесь, я вывез из Оксфорда. Потолок
должен быть небесами. Стены не слишком темные, граница между стенами и
потолком (бордюр) еще светлее, а уж сам потолок - уходящее в бесконечную вышину
сияние...
Ольга Степановна, когда
я выпытывал ее домашние секреты, говорила мне, что идеально белого потолка она
добивается с помощью мела. И точно: простенки оксфордских зданий по штукатурке не
маслом же красят! Значит, опять возвращаться к отвергнутой мной бумаге, опять
мазать отмытый потолок клейстером?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21