- У каждого своя судьба. Я
бы не хотела брать на себя чужие неприятности, мне хватает своих.

- Вы всегда жили в Чухломе? - жестоко спросил я.

- Ну, как вам сказать...

- А когда вы смотрите дома телевизор - желаю
вам, конечно, чтобы он был цветным, - вам не хочется стать Мадонной или,
на худой конец, Аллой Пугачевой? Не хочется пройтись в лучах юпитеров, легко
прошуршав золотистой юбкой и сверкнув настоящими бриллиантами, или победить в
конкурсе фотомоделей, или отдохнуть на Азорских островах, или забраться в
собственный мерседес и жевать, жевать, жевать бесчисленные Сникерсы, Баунти, Твиксы...

- А также Педигри пал6, - дополнила она
не без юмора.
- Тоже неплохо.
Так вам хочется всего этого - хотя бы для своих детей? Кстати, есть они
у вас?
- Двое. Дочке уже
девять, а сыну три годика.
-
Ну вот. Вам не кажется, что рожать детей в этой стране, при наших-то с вами
возможностях, - все равно что заведомо давать жизнь слепоглухонемым, безруким
и безногим, каким-то беспомощным обрубкам человеческого тела?

Молчание.
-
У дочки малокровие, - наконец тихо заговорила она, глядя на меня из темноты очень
внимательно. - Я стараюсь ее подкармливать, езжу за продуктами... Ведь
это поправимо, верно? Ну а насчет зависти... Каждому хочется чего-то такого, чего
у него нет. Даже Пугачевой. Даже Мадонне, наверное. Почему вы ее назвали? Я
мало ее слышала, но мне не нравится, как она поет.

Похоже, я недооценил свою попутчицу. Черт знает, почему
я назвал именно Мадонну! Я-то ее и вовсе никогда не слышал. Видел только
в лондонском книжном магазинчике фотоальбом с изображениями ее симпатичного полуобнаженного тельца,
обтянутого детскими рейтузиками. Беби с титьками - так, кажется, называется в
переводе на полурусский этот новомодный невинный имидж.

- Вы были за границей, - задумчиво произнесла попутчица, когда
я во всем признался. Если бы в салоне горел свет, она увидела бы, как запылало мое
лицо. - Мне тоже хочется. Когда-нибудь, наверное, побываю. Это все равно что
кожаная куртка...
- Кожаная куртка?
- удивленно пробормотал я. - При чем здесь кожаная куртка?

- Да просто. Сейчас все их носят, как и за
границу все почти ездят. Просто с ума сошли на этих куртках. Зависть портит
характер, вы правы, нам просто нужно щадить друг друга. А еще полезно иногда ставить
себя на место того, кому завидуешь. Представьте, вам сейчас предложат важный пост
с большим окладом, персональной машиной и госдачей. Разве откажетесь? Разве
не забудете на время о тех, кто всего этого лишен? Обо мне, например, да
и о себе самом, какой вы сейчас... Вам будет казаться, что вы имеете на это
исключительное право, что вы это заслужили какими-то личными качествами: знаниями, там,
умом, прилежанием, не знаю чем еще. Но ведь так про себя думает каждый!

- Вы меня так уговариваете, словно жалеете...

- Конечно. Я и себя иногда жалею. Есть люди
богатые, есть ловкие, есть просто удачливые, только это не повод, чтобы все
остальные лишали себя сна, верно?
-
Вы где учились? - спросил я, окончательно растерявшись.

- О, у меня много профессий, - улыбнулась она.
- Сначала училась на сварщицу. Строила дома, бегала по высотным перекрытиям... Потом
устала от этого, начала серьезно учиться шить. С детства люблю чертить и
рисовать. А когда увидела, что и тут мне все удается, принялась читать
книги...
В этой жизни, оказывается, было
возможно все. Можно было выучиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже на
сварщицу, а потом, заскучав в незатейливой университетской дыре, вернуться к
себе в Чухлому... Мне вспомнилась пышноволосая Алиса в Оксфорде. Она так
тосковала по оставленным в Москве маме, бабушке и дедушке! Ей редко удавалось видетьс
с ними. На зимние каникулы она собиралась в Швейцарию, покататься на лыжах,
- это было и ближе и дешевле, чем ехать в Москву. Да и как-то естественнее, если
глядеть оттуда. Но я чувствовал, как ей туда не хочется, как уже надоела ей
вся эта однообразная европейская жизнь - вдали от Москвы, от центра. Западна
Европа вместе с Британией вдруг предстали передо мной не слишком большой
провинцией, где люди просто помирают со скуки. И еще раз такое же чувство
заброшенности возникло в разговоре с Аликом Борисевичем. Он держался с
достоинством, напускал даже на себя важность, но это была поза отставленного от
дел генерала или министра, какого-нибудь Меньшикова в Березове, и весь
европейский антураж Алика представился мне в ту минуту не значительнее меньшиковского тулупа.
Это было не мое, их чувство, всего лишь передававшееся мне... Сейчас, вспомнив
тогдашние ощущения, я с тихим смехом объяснял новую точку зрения на Европу
своей попутчице. Париж и Лондон, не говоря уже о каком-нибудь Копенгагене, -
скучные провинциальные городишки. Истинная столица в Чухломе. Или, может быть,
в Солигаличе, куда я еду?..

В
Солигаличе еще лежал снег. Во дворе громоздился покрытый хрупкой корочкой
наста сугроб. К двери в ботинках можно было подобраться лишь вдоль самой
стены под выступом крыши, где весенняя капель пробила в снегу ледяную дорожку.

Я помнил этот дом стоящим почти прямо, с каждым
годом он все больше клонился. Внутри были сени, темный чулан, две небольших комнаты
и кухня. Комнаты и кухня разделялись тонкими дощатыми перегородками, в
дверных проемах вместо дверей висели засаленные шторки. Из коммунальных удобств
имелись лишь электричество да радиоточка (розетка для репродуктора). Самый
грязный угол на кухне занимал рукомойник с большим ржавым тазом под ним.

Впрочем, о грязи можно было бы и не упоминать. Когда-то,
при жизни тетки, дом содержался в относительном порядке. Время от времени тетка
сама белила потолок и печку, оклеивала стены, красила пол. Комнаты были
заставлены кушетками, комодами и тумбочками с разнообразными кружевными накидками, полы
покрыты разноцветными самодельными ковриками из лоскутков и покупными льняными
дорожками. Даже вечно сырой угол с умывальником не слишком портил впечатление от
жарко натопленной светлой кухни.
Теперь все
было иным. Бумага на потолке и стенах покрылась пятнами плесени и кое-где отстала,
из прорех торчали клочья пакли. В пазах под обоями шныряли мыши. Свет едва
проникал через мутные оконца с двойными рамами. Из прежней обстановки остались
грубо сколоченный из нестроганых досок стол, два колченогих стула, железная кровать
с тощим ватным матрацем да пропахший постным маслом и мышами, до трухи
съеденный древесным червем шкаф на кухне - остальную мебель тетка перед
смертью либо раздарила, либо продала за гроши. Гнетущее впечатление усиливал
до костей пронизывающий холод, застоявшийся в этих стенах с зимы.

Первым делом я затопил печь - она, к счастью, была
исправна. Во дворе под навесом нашлись сухие щепки и обрезки старых досок.
Обувь и носки у меня промокли насквозь; я сунулся было с ними на печку, но
обнаружил там столько векового хлама, покрытого слоем жирной пыли, что
ботинки пришлось выставить прямо на шесток, а носки повесить на веревочке, когда-то
служившей, видимо, для печной занавески. Не снимая пальто (в комнатах было
холоднее, чем на улице), я по-японски уселся на стуле перед огнем, поджав
под себя голые ступни, и продолжал машинально соображать, как бы получше устроиться с
сушкой вещей. Сменной одежды и обуви не было. Тетка, помню, перед сном
валенки с чулками закидывала на печь, рукавицы совала в горнушку - наутро
все было сухим. Кухня пропитывалась испарениями ношеных вещей. Казалось,
тот памятный запах до сих пор здесь стоит...

Ботинки на шестке уже парили, чуть не облизываемые пламенем.

Если я и решусь разгрести завалы старого хлама
на печи и в других местах, думал я, то чтобы навсегда, чтобы никогда больше
не видеть грязных углов. Для обуви можно построить деревянную решетку возле хорошо
прогреваемой печной стенки. За печкой я уже высмотрел неширокий закуток,
где такая решетка будет скрыта от постороннего глаза. И все же лучше сделать ее
съемной: закуток может понадобиться, чтобы ставить там, к примеру, ухват
с кочергой. А еще лучше - подъемной; пусть это будет не решетка, а как
бы частокол из гладких реек, укрепленный на шарнирах; на эти рейки можно
насаживать и ботинки, и носки, и перчатки, и все будет сохнуть раздельно и
не запачкает стенку... Может быть, на печке жарче, зато так гигиеничней и
пристойней. Англичане много веков поступались удобствами ради приличий, и
неплохо получилось!
Возбужденный своим
замыслом, я машинально потянулся к записной книжке, вырвал листок и принялся чертить.
Стержень-шарнир, рейки, расширительные брусочки между ними, опорные бруски...
И тут опомнился.
Я сидел посреди
неприбранной кухни в нелепой позе, согревая задом голые пятки. Рукава и
полы пальто перемазаны печной известкой. Рядом нераспакованная дорожна
сумка. Я не спал ночь, не умывался, не завтракал. И вместо того чтобы принести поскорее
воды, напиться чаю и приняться за уборку или хотя бы завалиться спать,
я битый час вывожу на клочке бумаги какие-то загогулины! Уж не сошел ли
я с ума?
В конце концов,
хорошенько разглядев себя со стороны, я просто рассмеялся, встал, обул пропаренные у
огня ботинки и взялся за первоочередные дела. Но внезапное увлечение какой-то
там сушилкой было чувством острым и неожиданным. Мне стало ясно: жить в этом
доме так, как до меня жили, может, несколько поколений, я не хочу.

Другая жизнь не имела пока четкого образа.
То есть разные заманчивые образы, конечно, витали в моей голове, частично английского происхождения, но
они как-то не накладывались на солигаличский быт и этот дом. Одно существовало отдельно
от другого, изображения не совмещались ни в какой самой даже крошечной своей
части.
У меня уже тогда, правда,
мелькнула догадка, что всякое преображение следует начинать с формы. Неверно полагать,
будто содержание есть душа, а форма - тело; душа-то и есть форма. Если здесь,
в этом самом доме, посреди всего окружающего меня теперь безобразия,
найду в себе силы надеть свежую рубашку с белым галстуком и точно в 7.18
вечера (начало обедов в вашем колледже) сесть за стол - пусть я останусь при
этом в одиночестве и сам себя буду обслуживать, - я снова почувствую себ
как в Оксфорде. Мне уже не станет казаться, будто кто-то выбросил меня за
ненадобностью на помойку. Душа человека крепка традициями, они составляют ее
каркас. Традиции - вопреки всему: неудачам и бедности, усталому телу, порченым зубам,
болезням и даже смерти. Я вспоминал вереницу профессоров в черных мантиях, чинно
шествующих к длинному уставленному серебряными подсвечниками столу; вспоминал короткую
молитву на латинском, во время которой все стоят возле своих стульев потуп
взор; и бесконечные ряды склоненных студенческих голов внизу в общем обеденном зале,
и громкий стук молоточка, приглашающий всех садиться, и разливаемое по
бокалам молчаливой обслугой янтарное вино... Все это повторялось по заведенному давным-давно обычаю
из вечера в вечер, нисколько не утомляя старцев и не вызывая ухмылок молодежи...

Разбирая сумку, я наткнулся в ней на шотландский свитер.
Воздух в доме немного прогрелся, и я решился сменить на свитер длиннополое пальто.
И начал машинально искать глазами зеркало: захотелось увидеть, как выглядит
теперь затянутая женой дыра. Зеркало отыскалось там, где оно висело еще во
времена моего детства. Я вспомнил этот угол в комнате возле двери, ведущей
в сени, вспомнил резной узор на темной раме, покрытой сейчас густым слоем
пыли. Мне было лет одиннадцать или двенадцать, у меня была вельветовая коричневая курточка
(в те годы вельвет стоил дешево, это уже после он стал у нас недостижимой роскошью,
дефицитом из-под прилавка). У этой курточки я любил поднимать стоймя -
для форса! - отложной воротничок. И, выходя из дома, всякий раз задерживался перед
зеркалом, напуская на лицо мрачную задумчивость, внушительно подняв одну бровь
и стараясь поглубже втянуть щеки. Моя природная бледность помогала созданию образа.

- Ты что тут делаешь? - как-то мимоходом спросила
тетка, заметив мои старания.
-
Английское лицо! - невольно выпалил я, смешавшись.

Почему английское - не знаю. В те годы я еще не читал
Байрона и русских англоманов. Зато легко проглатывал длинные романы Скотта
и Диккенса (едва ли рискну сесть за них сейчас), зачитывался Стивенсоном, Конан
Дойлем, Коллинзом... Особое место занимал Робинзон Крузо, но для меня этот герой
был космополитом, я никогда не рисовал его в своем воображении англичанином. И
рядом шли Фенимор Купер и Майн Рид, Дюма-отец и Жюль Верн, Сервантес и
Гофман, и я в ту пору затруднился бы отдать кому-то из них предпочтение. (Русские
классики, на беду, ничего почти не написали для мальчишек. Из интересовавших мен
в детстве- всерьез, а не для показухи - писателей не могу вспомнить ни
одного отечественного автора.) Так почему именно английское?

И вот теперь я разглядывал в том самом потемневшем от
времени и пыли зеркале стяжки на свитере, купленном в Оксфорде на углу
Сейнт Олдейтс и Хай-стрит, и думал: что за судьба такая - вечно примерять
на себя чужую жизнь!..

Знаю, что
вы сейчас обо мне думаете. Я глупый человек. Если бы я был чуточку умнее,
бы не ждал волшебных перемен от поездки в Англию, не рассчитывал даже в
мечтах на вашу несчастную королеву, не вспоминал в Солигаличе обедов за
Нigh Table. Наверное, я не взялся бы и за это письмо к вам в наивной надежде
что-то объяснить и доказать. Но если я не сумею объяснить всего этого даже
вам, то кому и когда сумею?!
Да,
традиции не создаются в считанные дни и недели, тем более не перенимаются таким
обезьяньим способом. Смехотворность и пошлость подобных попыток многократно доказана. У
себя в России мы сталкиваемся теперь с этой пошлостью каждодневно. Но что
делать человеку без прочных культурных корней, воспитанному в неуважении к
обычаям своего народа (действительно отталкивающим, но не более чем обычаи всякого
народа в их натуральном виде!), оказавшемуся за рамками национальных, родовых,
сословных интересов, за пределами устоявшегося быта? А если он к тому же образован и
догадывается, что так жить негоже, если сама натура влечет его к оседлости, к
серьезному профессиональному труду, к устойчивому домашнему миру в окружении любимых
предметов, к своим привычкам и к своей скромной истории, чтобы в ком-то
и в чем-то продлить после смерти существование, а не пропасть бесследно, подобно
беспородному псу; если в нем живет глубокая духовная (я бы уточнил: эстетическая) потребность в
упорядоченной жизни - что такому человеку делать, спрашиваю я вас? Как,
где найти свое место?
Есть два
пути: либо опустить руки и поставить на своей жизни крест, либо начать
с нуля строить новую жизнь - такую, какой она привиделась мне в коротком лучезарном сне,
где были вы, я и волшебный город Оксфорд.


Новая жизнь начиналась естественно, без насилия над
собой. Это походило на увлекательную игру: я просто вспоминал все, что
видел в Англии и узнавал о ней. И далекие одна от другой картины вдруг начинали
совмещаться и счастливо совпадать то в одной, то в другой своей точке.

Стоило мне, например, подумать о чае и отыскать в
шкафу щербатый фаянсовый заварник с голубыми по белому цветочками (пачку
чаю - все еще того, из Оксфорда! - я привез с собой), как я тут же вспомнил
каминную полку. Страна, где в домах мало топят, а рамы одинарные, умеет
дорожить теплом. Каминная полка такая же важная принадлежность английского домашнего обихода,
как и сам камин: на ней можно согреть перед обедом тарелки или бутылку вина,
туда за разговором можно поставить чашку чаю или кофе, чтобы не остывала. Удобное
место для спичек, табака, подсвечника, не говоря уже о каминных часах;
для книги, которую отложил на часок, задремав перед огнем... Сколь ни был условен
камин в моем маленьком оксфордском кабинете (электрическая спираль,
вделанная в стену), над ним тоже была широкая доска из полированного мрамора,
которая, кстати, отлично прогревалась. На ней-то я и заваривал обычно свой чай.

Уныло скользнув глазами по русской печке,
вдруг с изумлением обнаружил, что здесь тоже имеется каминная полка! На
передней стенке повыше топки был выступ, явно предназначенный для тех же
целей. Карниз этот, как и все в доме, покрывала многолетняя пыль, но
быстро его очистил и водрузил туда для просушки пустой заварник, предварительно обдав
его кипятком. Мне как-то не пришлось обсуждать с вами рецепты приготовления хорошего
чая (кажется, вы вообще к чаю равнодушны и явно предпочитаете кофе), но
вот Джордж Оруэлл, например, считал, что чай надо засыпать в сухой
прогретый заварник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21