Это была своего рода игра воображения - многим
знакомая отчаянная игра, когда свешиваешься с балкона на двадцатом этаже
и хочется нырнуть вниз.
И
вот тут-то меня окликнули на чистейшем русском. Вы помните худого, нескладного молодого
человека, обедавшего с нами однажды в колледже Св. Антония? Меня с ним познакомил тогда,
помнится, профессор Смолянский. (Забавный старик! Он все спрашивал, ходит
ли нынешняя молодежь в церковь, как будто в этом спасение России...) За
кофе мы перекинулись несколькими фразами, я узнал, что юноша преподает историю
в одном из наших провинциальных университетов и приехал в Оксфорд поработать в
архивах, но не запомнил даже его имени. И вот теперь он шел ко мне через
весь зал, размахивая длинными руками и застенчиво улыбаясь. Он летел домой тем
же рейсом! И на плече у него болталась всего одна сумка!

Договаривались на ходу. Олег (так его звали) берет
на себя рукопись с книгами и два моих пакета. Мне казалось вернее подойти к
старой знакомой, которую я почти уже разжалобил, но там армянская семь
взвешивала с полдюжины добротных импортных чемоданов и несколько картонных коробок,
разбираясь с доплатой, и Олег потянул меня к соседней, свободной, стойке.
Регистрация заканчивалась.
-
Здесь только книги, - зачем-то сказал Олег, положив на весы свою сумку
и часть моего багажа.
Стрелка весов
прыгнула к сорока. Никогда бы не подумал, что его сумка была такой тяжелой!

- Это невозможно, - сказала рыжая девушка-регистратор.

- Это невозможно, Олег, - повторил я вслед
за ней по-английски. - Мы с ним едем вместе, девушка, вот в чем дело. Поэтому
я возьму часть его багажа. О'кей? Мы ученые люди, русские философы. Нам нужно
вернуться домой.
На весы легли
мой чемодан и все пакеты. Сумка осталась у меня.

Казалось, пауза никогда не кончится. Армяне благополучно заплатили за
свой багаж и освободили соседнюю стойку. Знакомая регистраторша глядела
оттуда синим взором в мою сторону, но как будто сквозь меня, словно я стал прозрачным. Она
о чем-то глубоко задумалась. Рыжая глядела на нее. Мне почудилось, что
они давно в сговоре. Сейчас все должно было решиться.

- Поставьте на весы вашу сумку, - сказала рыжая.

- Пожалуйста, - угрюмо ответил я. - Только
я все равно возьму ее с собой в салон. Там зонтик и другие необходимые мне
в полете вещи.
Моя судьба была
предрешена.
- Это невозможно, -
вынесла ожидаемый приговор рыжая.
Самое плохое,
что у нас не осталось ни минуты для маневра. Где-то в глубине холла уже
закрывали двери, пропуская последних пассажиров.

- Что, мы не сможем улететь?

- Нет.
Теперь
задерживал Олега: он рисковал из-за меня остаться. Я плохо сознавал ситуацию. Например,
до меня еще не дошло, что мой сверток с рукописью и книгами уже улетел в
багаже Олега.
- По меньшей мере,
- сказала рыжая, металлически чеканя звуки (о, как я ненавидел в это мгновение английскую речь!),
- по меньшей мере сдайте в багаж сумку.
-
Но там зонтик!
- С такой большой
сумкой в салон нельзя.
-
У нас нет денег!
- Ну хорошо. Вы
можете сдать сумку в багаж?
-
Могу. А дальше?
- Идите на
посадку.
- Что? Со всеми
моими пакетами?!
Олег уже
ушел вперед и подмигивал мне издали.
-
Да, пожалуйста.
- И ничего не
надо платить?!
- Вам же нечем
платить!
- Постой, - окликнул
я Олега. Тяжелый рулон с газетами все стоял у соседней стойки, где я его
бросил. Под взорами обеих женщин я вернулся и прихватил его под мышку (руки
были заняты).
- Теперь можно,
- бессмысленно бормотал я, нагнав Олега. - Теперь уже все можно...


- У нас новая собака, - осторожно сказала жена, когда
мы шли от станции к дому. - Ты знаешь?
Это
была невинная игра. Мы просто были рады, что мое возвращение и наша встреча все-таки
состоялись. Мы старались не спугнуть настроение. Падал мягкий снег - первый дл
меня в этом году. Впереди ждал ужин, называемый в Англии обедом, а в сумках и
пакетах, которые мы теперь едва волочили вдвоем, лежали восхитительные вещи,
для меня сейчас, пожалуй, не менее заманчивые, чем для нее.

Ей ли не помнить наш телефонный разговор?

В тот день мне пришлось быть по делам в Лондоне.
Я надеялся заработать на Би-би-си после долгих и мучительно сложных, взаимно нетерпимых отношений с
русской редакцией. По дороге от набережной к Буш-хаус решил позвонить жене.
На купленной позавчера магнитной телефонной карточке у меня оставалась небольшая сумма:
минута, может быть, полторы минуты разговора с Москвой.

- Говорю из Лондона. Из будки вижу Темзу. Здесь сегодн
дождь. Как дела? Как там наша замечательная охранница?

Молчание.
-
Ну что молчишь? Как собака поживает, спрашиваю?

Пауза. Мне показалось, жена плачет.

- Эй, что с тобой? Отвечай!

- Ничего. Со мной порядок.

- Слава Богу. А собака?

- А собаки нет...

Гудок. Пустая телефонная карточка выскочила из щели
автомата.
В тот день, поверив утреннему солнцу,
я не прихватил с собой из Оксфорда ни зонта, ни даже кепки. Ледяной дождь
студил непокрытую голову. В кармане фунта полтора мелочью, но рядом, как
назло, нет монетного автомата: все глотали только магнитные карточки. Лондон казалс
мне в эти минуты слишком холодным и враждебным. Он напоминал Петербург, в
котором я провел юность. Та же промозглость. То же сиротливое чувство заброшенности и
беспомощности.
Хотелось поскорее
сесть в экспресс и снова оказаться в ставшем уже родным маленьком Оксфорде.

Главным моим переживанием был страх за жену.
Мы жили на чужой даче в безлюдном лесном поселке под Москвой. Зимой в этих местах
ни души. Когда я уехал, жена осталась вдвоем с собакой. По телефону она
рассказывала, что по ночам в пустых окрестных домах бьют стекла и взламывают двери,
два дома неподалеку сгорели. Собака поддерживала дух. Она была настоящим членом
нашей маленькой семьи. Это было очень живое, подвижное существо - может
быть, самое живое из нас троих...
Под
мостом отыскался наконец монетный автомат. Я пристроился в небольшую очередь,
пытаясь согреть простывшую макушку ладонью. Завтра я, наверное, слягу,
но сейчас это не слишком важно. Я прикидывал: фунт означает минуту разговора, не
больше. Полфунта - еще секунд двадцать. Когда включается счетчик и цифры на
табло стремительно мчатся к нулю, трудно произнести даже пару осмысленных фраз.
Я должен взять себя в руки и успеть узнать все.

Тяжелая монета упала в щель, но цифра на табло
не появилась. Я повесил трубку. Деньги не вернулись. Я снова снял трубку
и подергал за рычаг. Попытался набрать номер. Телефон был глух, как кусок чугуна.
У меня, впрочем, оставались еще полфунта. На этот раз телефон почему-то заработал. Гудки,
бесконечные длинные гудки - там, дома, не берут трубку. Ты плачешь? Ты
ушла? С тобой несчастье?.. Но вот ответили.
-
Что с собакой? Говори, не тяни!
-
Хорошо, что ты позвонил еще раз... Она умерла. Вчера.

- Ее убили?
-
Нет... Да. Почти.
В тот вечер
вы, добрая душа, пригласили меня отобедать с вами в колледже Св. Антония (вы
частенько подкармливали меня за свой счет). Вы помните, каким я пришел туда.

- Не верю, что я в Англии, - повторял я, не
притрагиваясь к еде и вину. - Может быть, такое происходит здесь только со
мной? Может быть, это наше внутреннее свойство - навлекать на себя несчастья, свойство
измордованных русских, которые, как бродячие собаки, постоянно ждут пинка?..

- Нет-нет, - утешали вы меня на своем русском.
- Вы не виноваты. В Лондоне часто не работают телефоны. Их там ломают.

Московские знакомые предложили жене пса, которого они
из жалости подобрали на улице. Это черное коротконогое существо невзлюбило мен
с первого взгляда. Жена представила мне его с надеждой и робостью - так
француженка, подумалось мне, знакомит мужа со своим неказистым любовником. Пес
злобно тявкал и норовил меня укусить...
Нам,
впрочем, было не до него. Вечер и часть ночи мы рассматривали и примеряли обновы.
Между делом, конечно, поужинали, хотя чинного английского обеда,
какой я предвкушал, не получилось: когда закипал, например, чайник, жена
бежала заваривать чай в одном бюстгальтере и джинсах, потому что не успела
натянуть новый свитер... Отщипывая между делом благополучно долетевший виноград
и запивая его припасенной с лета Массандрой, мы перебрали и
перемерили все вещи и принялись рассматривать их по второму разу. Теперь уже
более придирчиво. Эта вещь в самый раз, а вот эта узковата. Это тебе, это мне,
а вот это подарим такому-то. Впрочем, подарков набиралось не много, только самым
близким. Роскошный шотландский плед, например, я купил маме. Вы знаете фирменный магазин
шерстяных вещей на углу Сейнт Олдейтс и Хай-стрит? Там же я приобрел себе
и жене по свитеру, совсем недорого. О моем, крупной вязки, темно-зеленом с
коричневой ниткой (мой цвет!), я мечтал, кажется, всю жизнь. Вы, должно быть,
забыли, а ведь именно ради этой покупки я прибегал к вам ранним утром занять двадцать
фунтов. Мне казалось, до моей получки такие свитера не долежат, их разберут...

Только той ночью мы оба впервые рассмотрели ваш
подарок. Не буду описывать наши чувства - об этом нужно сочинять роман. Иногда
мне кажется, что я и пишу такой роман, и дай вам Бог, моя дорогая, набраться терпени
дочитать его до конца, а мне - суметь сказать все, что я должен вам сказать.

Даже не знаю, кто из нас в ту ночь больше радовался -
жена или я...
Наутро выглянуло робкое
декабрьское солнышко. Жена отправилась выгуливать пса, я смотрел на них
из окна. Этот пес, будучи по всем признакам дворнягой, имел капризный характер
и ни за что не желал гулять один. Совершенно свободный, он часами недвижно
сидел у крыльца на морозе, дожидаясь, пока жена прицепит его к поводку и
пройдется с ним вдоль забора. Это у него, городского извращенца, и называлось прогулкой. Мы,
впрочем, не знали его прошлого; жена уверяла, что у бедняги было тяжелое
детство...
Их прогулка по
припорошенным снегом кочкам навевала образ задумчивой, неторопливой и бедной
жизни. Уже после первых реплик жены в аэропорту мне стало ясно, что в России за
время моего отсутствия многое переменилось. Еще в самолете я с некоторым самодовольством ощупывал
под пиджаком бумажник, где лежали сэкономленные хрустящие банкноты. По
моим расчетам, этих денег вполне могло хватить на автомобиль. Когда я уезжал в
Англию, Москвичи стоили двести - триста тысяч рублей. Теперь, бросив
нечаянный взгляд на рекламную полосу в газете, с изумлением прочел цену самой
дешевой марки: два с половиной миллиона! Обменный курс рубля понизился за
эти два месяца всего раза в полтора, не больше.

Впрочем, машина не была для нас вещью первой необходимости. Провожа
меня за границу и ничего еще не ведая о моих грядущих доходах, жена шутливо мечтала:

- Когда у нас будет квартира, давай сначала
купим холодильник, ладно?
-
Нет, сначала диван.
- Нет,
холодильник!
Нам обоим было
уже за сорок.
Теперь мы
старались избегать этой темы, все еще на что-то надеясь.

В конце концов, солнце, искристая пороша, дятел на
высокой сосне возле дома - все это было не так уж плохо даже после великолепного предпраздничного Оксфорда.
У вас начиналось Рождество. Мы тоже взялись обсуждать, как проведем новогодний праздник.
Не поехать ли в пустующий дом в Солигаличе? Разгрести снег у крыльца, затопить
русскую печь... Впрочем, сельских радостей нам хватало и здесь. После долгого
путешествия мне не хотелось новых дорог и скитаний. Нам не было скучно
друг с другом. Я объявил, что пожертвую два-три фунта стерлингов на отличную говяжью
вырезку, что продается в валютном гастрономе на Арбате. Мне хотелось, чтобы
жена хотя бы раз почувствовала себя почти совсем как в Англии.

Вечером раздался неожиданный звонок от сестры. Она
жила вместе с мамой в Вятке, за несколько сотен километров от Москвы. Накануне
разговаривал с ними обеими по телефону, обещал навестить их с подарками из
Англии...
- Мама уснула
после обеда и теперь не встает, - встревоженно сказала сестра. - Не могу
добудиться. Отвечает что-то невнятное, глаза закрыты...

- Позвони в Скорую.

- Звонила. Обещали, до сих пор нет. Приезжай,
мне страшно.
- Но я же не
скоро до вас доберусь... Поторопи неотложку.

- Хорошо. Но ты все-таки постарайся приехать.

После разговора в голове моей мусором застряла никчемная фраза:
А вот и расплата. Какая расплата, за что? Взгляд упал на купленный дл
мамы плед, лежащий среди все еще разбросанных по комнате вещей. В Оксфорде
представлял, как долгими зимними вечерами она будет, закутавшись в него,
сидеть за книгой. Расплата за два месяца, проведенные в Англии? За кратковременное неучастие в
этой жизни с ее бедностью и отчаянием, с ее очередями, промерзшими поездами,
остервенелыми людьми на улицах?
Только теперь
я почувствовал, что моя английская жизнь закончилась- как
отрезало, и начинается совсем другое, давно знакомое и в то же время вечно
чуждое и угрожающее, нежизнь, в которую мне заново предстояло медленно
и мучительно врастать.
Сутки спуст
мы с женой устраивались на боковых полках плацкартного вагона.


Ветхая наволочка под маминой головой была разорвана почти
надвое. Это сразу бросалось в глаза.
-
Может быть, сменить? - нерешительно спросил я сестру. Она, казалось, не
услышала. Она уже третьи сутки не спала.
Глаза у
мамы были прикрыты. Влажные седые волосы спутались и прилипли к вискам,
лицо осунулось.
- Ты ездил, -
невнятно произнесла она, узнав меня по голосу.

- Что, мама?
-
Ты куда-то ездил. Я помню.
-
Да, мама. Я был в Англии.
-
А я решила - в Испании. Лицо у тебя загорелое.

Врач был и ничего не прописал: Зачем вам нужно продлевать ее
мучения? Знакомые сказали сестре, что лекарство от этой болезни есть.
В аптеках не достанешь, но у врачей можно выпросить, берут по пятьсот рублей
за одну ампулу.
- Не унывай. -
Я старался держаться с сестрой бодро. - Это меньше фунта. Я тут кое-что
с собой привез...
- В нашем городе
валюту не меняют, - резко возразила она. - И потом, я все равно не сумею
с этими людьми договориться...
Бедная. Сама
она получала в своем институте неплохую по тем временам зарплату - около четырех
фунтов в месяц. В ее глазах я был теперь миллионером.

Вы помните, как в свои первые дни в Оксфорде
жаловался вам, что не в силах тратить здесь деньги на бутерброд или кружку пива,
когда вспоминаю, что значат эти два-три фунта для моих близких, оставшихся в
России? Как вы категорически запрещали мне об этом думать? Потом попривык
и стал расходовать на еду примерно два фунта в день - иногда больше, когда нужно
было купить впрок пачку масла или пакет кукурузных хлопьев, иногда меньше.
Дошел до того, что бестрепетно отдавал в Лондоне два с половиной фунта
на метро, если не было времени добираться пешком. А вот теперь все возвращалось как
бы с другой стороны.

В
новогоднюю ночь мы втроем тихо сидели за столом, посреди которого сиротливо лежал
неразрезанный ананас. Мама дремала, временами из-за перегородки доносились ее
слабые стоны.
- Как встречаем новый
год, так и проведем его, - причитала сестра.- Так и проведем...

- Выпей водки, - посоветовала ей жена. - Тебе нужно
наконец выспаться. Мы подежурим.
-
Если бы можно было отвезти маму в Англию, - сказала вдруг сестра. - Там
ее вылечили бы. Тебя ведь они вылечили, да?..


Кровотечение открылось внезапно, как раз в
те дни, когда я гостил у вашей мамы в Кембридже.

Вы старались, чтобы мне не было скучно в Англии, чтобы ни
один час не пропадал у меня без пользы. Так родилась идея этой поездки на
уик-энд. Соблазн был велик: возможность побывать в вашем родном доме, познакомиться с
традиционным английским бытом, наконец, увидеть старинный университетский город...

Усаживаясь ненастным утром в автобус, я уже
чувствовал недомогание. Мне бы не ездить, отлежаться в эти выходные в своей
спаленке, но визит был заранее оговорен, меня ждали. Больной, вымокший под
дождем, я долго блуждал по предместьям незнакомого города в поисках нужного
адреса, пока не ввалился, вконец измученный и взвинченный, в перепачканных ботинках, в
прихожую старинного особняка - и был встречен тишиной, покоем и достоинством, какие
нельзя было, кажется, возмутить ничем.
-
В Англии не разуваются! - первое, что сказала мне ваша мама со сдержанной улыбкой.

Она проводила меня наверх в отведенную мне
комнату и взяла обещание, что ровно через полчаса я спущусь к чаю.

Посреди комнаты стояла кровать с парой длинных
узких подушек, аккуратно застланная потертым шерстяным одеялом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21