Зло
- какое же может быть у этого во всех отношениях приятного факта зло? Ведь
нынче, скажете вы, в России уже не хватают человека только за то, что он показал
встречному иностранцу дорогу к метро, и не сажают в психушку за дружескую переписку?.. А
вот какое.
Поговорим дл
начала о докторе Кларе Дженкинс. Помните ту высокомерную девушку, специалиста по
русской феминистической прозе, об одной стычке с которой я уже упоминал? Был
и другой эпизод. Дело в том, что девушка эта, несмотря на всю свою академическую спесь,
была, в сущности, доброй. Кроме того, ее как слависта интересовали литературные связи
с Россией, и я сумел подсказать ей несколько имен и адресов. В благодарность за
это Клара свела меня однажды с одним издателем в Лондоне, занимавшимся переводами с
русского. Со мной была рукопись, о передаче которой этому издателю мы с
Кларой договорились заранее.
Издатель пригласил нас
на ланч в маленький ресторанчик. Это случилось через два дня после моего визита
в клинику. Я еще чувствовал себя плохо и вынужден был отказаться за столом даже
от пива. Мне хотелось как можно скорее покончить с делами и вернуться в
Оксфорд. Однако ланч, как назло, затянулся. Молодой худощавый издатель,
потягивая вино, расспрашивал меня о впечатлениях от Англии и обменивался с
мисс Дженкинс дежурными шутками. Несколько раз я пытался повернуть разговор
ближе к делу, но Клара начинала ерзать и делала отчужденно-каменное лицо.
Решив, что деловая часть намечена на потом, я перестал волноваться и терпеливо ждал.

Наконец издатель отложил салфетку. При выходе
из ресторана он протянул мне широкую сухую ладонь, дружески кивнул Кларе
и сел в свою машину.
- Постойте! -
ошарашенно сказал я, невольно придержав рукой дверцу, которую он собирался уже
захлопнуть. Клара Дженкинс настороженно застыла поодаль на крыльце.

- Вас подвезти? - спросил с вежливой улыбкой
издатель, бросив нетерпеливый взгляд на часы.

- Нет, но... моя рукопись? - В ресторане папка с рукописью неудобно
лежала у меня за спиной в кресле, теперь я держал ее в руках.

- Рукопись? - повторил издатель и беспокойно перевел
глаза на Клару.
- Да, -
спохватилась мисс Дженкинс, подскакивая и чуть не вырывая у меня из рук папку.
- Наш русский гость обещал мне показать свое новое произведение... Я думаю,
это может быть интересно. Я обязательно прочту и после скажу вам о своем
впечатлении.
Но она это
уже читала и одобрила!
С
готовностью приняв невнятное объяснение, издатель тут же укатил. А я остался на
крыльце ресторана под испепеляющим взглядом Клары.

- Мне за вас стыдно, - прошипела она.

- Но разве не вы сами предложили показать ему мою
рукопись?
- А вы будто не
видите, что человек торопится и не может сейчас вами заниматься!

Это был неожиданный поворот. В ресторане мне
не показалось, что он торопится. Ничего не понимая, измученный болью (мисс Дженкинс
о моей болезни и визите в клинику, конечно, не подозревала), я тоже начал злиться:

- Если бы я знал, что дело пойдет только о
закуске, я едва ли пустился бы в дальний путь из Оксфорда.

- Ничего, дорогу вы оправдали, ланч тоже чего-то стоит,
- дерзко возразила она. - Прощайте, мне нужно в уборную!

Она разговаривала со мной по-русски и нарочно
сказала уборная, а не туалет, желая, видимо, посильнее мен
уязвить. А вечером, знаю с ваших слов, гневно жаловалась за преподавательским столом
на неблагодарность мою и всех русских, и вы, как умели, мен
выгораживали. Но что вы могли сказать, не зная сути дела? Что-нибудь о
разных ментальностях, о несовместимости культурных традиций?..

Простите, я опять злюсь. Уж вы-то, милая, тут
ни в чем не виноваты.
После той
ужасной истории я несколько дней ненавидел каждого встречного англичанина просто
за то, что он англичанин. Мне стало трудно в чужой стране. И в то же время мозг
сверлила мысль: значит, они не хотят признавать нас за равных; значит,
мы нелюди.
У нас есть
одна несчастная черта: мимолетный взгляд, случайное суждение человека, мнением
которого мы дорожим (а граждане развитых стран практически без исключений к
таковым относятся), тут же становятся на какое-то время нашим самоощущением. Скажи
нам, что мы ленивые и неспособные, - и мы уже боимся браться за самые простые дела;
скажи, что мы грязнули, - и мы с опаской прячем руки под стол, даже если
только что тщательно их вымыли. Мы слишком впечатлительны и чересчур легко
поддаемся внушению, но тотчас начинаем отчаянно бороться (инстинкт самосохранения!) с
внушенными нам негативными оценками. Нас поражает прозорливость остроумных иностранцев вроде
маркиза де Кюстина, мы не можем оторваться от злых карикатур на нас, но
не можем и не вскипать при этом ответной злостью. На самом деле секрет
прозорливости прост: все тонкое и проницательное во взгляде на Россию у того
же Кюстина (если не говорить про обычную ругань) можно отнести к любому
народу в любую эпоху. Здесь срабатывает тот же эффект ложной самоидентификации, что
и при чтении ловко составленных астрологических прогнозов: каждый из них подойдет
вам и всем другим в равной мере, но вы заранее знаете свой знак и читаете только
про себя...
Так
что, когда зарубежные друзья начинают думать про нас плохо (а такое может случиться со
всякими друзьями), это сущая беда.
Тут
мне снова припоминается лукавый вопрос профессора Макмерри о самоуничижении. Русское
отношение к загранице и есть пресловутое самоуничижение, из которого растут
внутри нас горькие самолюбивые обиды. Вы, англичане, сами же от этого страдаете, вам
тяжело общаться с такими униженными. Вы не хотите видеть в нас ни самоуничижения, ни
самолюбия. Если я ругаю свою страну, англичанин считает, что я плохой сын, и
его никогда не убедишь, что ненавидеть можно и любя, и больше того: в нашем
случае настоящей любви без ненависти просто не бывает. Если хвалю - это
неуместное тщеславие. Вы ждете от русских застывшего немого достоинства, какое
можно найти разве что на лицах избранных усопших.

Но ведь было когда-то сказано: живая собака лучше мертвого
льва.
Несколько лет
назад, когда у нас только начинали приоткрывать границы, личные контакты
русских с иностранцами (в том числе с живущими за рубежом бывшими нашими соотечественниками) строились на
обоюдовыгодной основе. Кто-то из наших, положим, устраивал здесь выставку вашему
художнику, или концерт вашему музыканту, или публикацию писателю, а взамен
получал бесплатную поездку за рубеж и щедрые подарки в придачу. Для вас
это было нормально и не слишком убыточно: почти баш на баш. Тем более что и
та и другая сторона, как правило, мало тратили из своего кармана, наход
возможности и источники на стороне- у государства и различных общественных фондов.
Но чем больше расширялся круг наших визитеров, выходя за элитно-административные пределы,
тем меньше они могли вам дать; у иных не было уже и квартиры, чтобы принять зарубежного гост
с ответным визитом. Отплатив нам, по вашему разумению, сторицей, вы стали
терять терпение. Вы от нас устали и не скрываете этого. (Кто посмеет упрекнуть вас
за это?) И все чаще бываете потрясены черной неблагодарностью...

По этому случаю расскажу вам, моя дорогая, небольшой анекдот,
чтобы хоть немного скрасить свои нудные рассуждения.

Зайдя как-то в гости к Ольге Степановне,
нечаянно заметил на буфете у нее до тоски знакомую мне открытку с Санта-Клаусом и
ласковым пожеланием Merry Christmas!. Такие продавались в благотворительных магазинчиках Oxfam
вместе с дешевыми подержанными товарами. Если на почте рождественские открытки
стоили от шестидесяти пенсов до трех фунтов, то здесь за фунт можно было приобрести целый
десяток. Качество, конечно, было соответствующее, и все же - английская открытка!

- Английская открытка! - Именно это я и воскликнул, с
изумлением обернувшись к Ольге Степановне.
-
С посылкой пришла, гуманитарная помощь! - проворчала она, подкладывая мне
на тарелку вареной картошки. - В прошлом году немцы хоть в детские дома помощь
слали. А тут мне, одной на весь город, как последней нищенке. Срам! И кто
их только надоумил?
Я-то
сразу вспомнил кто, да смолчал. Когда я был у вашей мамы, она как раз организовывала сбор
вещей для России. У нее были хорошо налаженные связи с какой-то христианской общиной
в Москве, которая, по ее уверениям, справедливо распределяла помощь среди нуждающихся. Мне
неловко было уточнять, что за товар приносят ей жители Кембриджа. Я лишь
позволил себе вслух усомниться, что сколько-нибудь стоящие подарки доходят
до адресатов, пускай и при богоугодном посредничестве. На храм Христа Спасителя собирают
у нас нынче возле каждой пивной.
-
Дайте мне адрес ваших нуждающихся знакомых, и вы сможете убедиться в этом
сами, - твердо возразила мне ваша мама.
И
я дал ей адрес одинокой пожилой женщины, живущей в глухом провинциальном городишке на
мизерную учительскую зарплату... Вы уже догадываетесь чей. Ваша мама осталась
довольна и нарисованным портретом, и адресом: до сих пор их помощь, по
ее словам, достигала только Москвы и Петербурга. Она со всей своей неуемной энергией
переживала увлечение благотворительностью и твердо верила в свою миссию.

Тогда все это мигом вылетело из головы, тем более
что я не рассчитывал в ближайшем будущем свидеться с Ольгой Степановной. А
теперь приходилось пожинать плоды.
-
Что хоть там было-то? - нарочито безразличным тоном поинтересовался я у
Ольги Степановны, боясь себя выдать.
-
Что было? - И она принялась добросовестно перечислять: - Тапочки были неплохие,
только очень маленькие, я их соседской дочурке отдала. Открытка вот поздравительная. Остальное -
тряпье, обноски. Ночную сорочку с желтыми подмышками прислали, представляете? За
кого они нас принимают? Половину я сразу в печке сожгла, а остальное в
чулане бросила, летом на огородное чучело сгодится.

Ради смеха она вынесла из чулана мужскую фетровую
шляпу. Шляпа была, конечно, не новая, и в Солигаличе подобных цилиндров не
носили. Но я представил себе, как нелегко было кому-то из пожилых небогатых соседей
вашей мамы с этой шляпой расстаться. В Англии она стоила как три-четыре неплохих
обеда. С трогательной улыбкой отдавая этот дар вашей маме, которую он,
конечно, глубоко уважал за ее бескорыстную деятельность, английский пенсионер, наверное,
так и думал: Пусть незнакомый мне русский джентльмен отложит покупку новой
шляпы, а на сэкономленные деньги хорошо поест. У них в России, говорят, с
питанием неважно. Сам-то он всегда предпочитал сытный обед покупке
новых шляпы, галстука и даже башмаков...
Ну
вот я с вами и позлословил. В лучших британских традициях, не так ли?

Следующим пунктом в моей сводной таблице должны,
вероятно, стоять деньги, красивые фунты стерлингов. Помню, сколько было
у меня переживаний в связи с тем, что курс фунта стерлингов падает! Нам бы
так падать, - заметил мне кто-то из русских в Оксфорде, имея в виду рубль,
но это не утешало. Получив первые деньги, я тут же помчался в Лондон менять падающие
фунты на устойчивые доллары (мне сказали, что выгоднее всего делать это у
арабов на Чаринг-Кросс). И вскоре недоуменно смотрел на потертые зеленые бумажки
без водяных знаков, выданные мне в сомнительном заведении в обмен на новые
и хрустящие, с портретом королевы, прошитые серебряной нитью. До тех пор
я никогда не держал в руках долларов. Выглядели они так, будто арабы печатали их
тут же за своим фанерным барьерчиком на грубой оберточной бумаге, а после, дл
правды жизни, топтали грязными башмаками. На одной банкноте, как я углядел с
запозданием, была к тому же сделана от руки чернильная надпись - арабской вязью!
О подделке долларов, кстати, в то время много писали в газетах. Неужели
кто-то так рискует в самом центре Лондона? Час или два побродив по улицам
в почти невменяемом состоянии (часто останавливаясь в потоке людей, чтобы
еще раз вынуть деньги и поискать на них хоть какие-нибудь признаки подлинности),
отправился в обычный банк, где меняли невыгодно, и был несказанно рад,
получив назад красивые английские бумажки. Правда, сумма была уже значительно меньше.

Больше к попыткам выгадать на финансовых операциях
никогда в жизни не возвращался.
О
чем это я? Ах да, о благе...
Если б
не валюта, по чистой случайности оказавшаяся в моем распоряжении, когда
с мамой случился удар, ее, видимо, уже не было бы в живых. Где было достать столько
денег?
Но, с другой стороны,
не свались на меня с неба эти деньги - разве сидел бы я столько времени
дома (если, конечно, места, где я сидел, можно именовать этим словом), не
делая почти никаких попыток заработать? Разве за этот ненормальный, упадочный период
я не отдалился от цивилизованной жизни, от вашей жизни еще больше,
чем прежде, когда и не подозревал, как вы живете? Разве дармовые, незаработанные эти
деньги, говоря правду, не развратили меня?
Не
стану продолжать свою таблицу - это слишком тяжело. В конце концов я осознал тщетность попыток
разобраться в мешанине плюсов и минусов и подвести суммарный итог. Куда следует
занести, например, то ощущение безнадежности и общего тупика, которое возникало у
меня всякий раз при обсуждении с вами бездушия ваших бюрократов, глупости
ваших политиков, бессовестных махинаций ваших дельцов? Благом или злом
был этот дополнительный опыт, который, совсем по Екклесиасту, всего лишь умножал
скорбь? Если правы те, кто считает, что нам до вас шагать еще не одну сотню лет,
то не очень-то и хочется торопиться к такому результату... А куда вписать мой
неполноценный английский? К газетам, с таким трудом вывезенным из Англии,
ведь так и не притронулся. А покупки и подарки, столь печально окончившие здесь
свой короткий век?
И уж
совсем не поддавалась рациональному осмыслению пережитая мной мистерия с
участием Ее Величества Елизаветы II.

Первым из
местных жителей, пришедшим ко мне в Солигаличе знакомиться, был худой рыжий кот.
Он кидался в ноги, едва завидев меня у порога, кланялся прямо-таки с восточным подобострастием и
подло вытирал об меня свалявшиеся бока. По нескольку часов он осаждал закрытую
дверь, вызывая меня наружу жалобными воплями. Я решил, что он бездомный и
страшно голодный - только этим можно было объяснить его настырность. Пригласив кота
в сени, я поделился с ним единственным, что у меня в тот момент было, -
дорожным бутербродом с маслом и сыром. Кот понюхал бутерброд, кинул на
меня пренебрежительный взгляд и не спеша, с чувством собственного достоинства пошел
к двери. А на крыльце задрал тощий хвост и пустил на косяк струйку. Все
произошло так быстро и неожиданно, что я не успел ничем запустить ему вдогонку: он
мигом исчез за забором. Как мне показалось, его шпанская выходка была вполне
умышленной.
Впоследствии подобные
сцены с небольшими вариациями повторялись каждое утро, а то и не один раз
на дню. Кот явно презирал меня за неумение жить, за скаредность и все-таки на
всякий случай начинал с поклонов и лести. Это действовало: я всякий раз обманывался и
искренне пытался его накормить. Изредка ему перепадало от меня что-то стоящее
(остатки рыбных консервов, например), но чаще приходилось уйти ни с чем: хлеб,
кашу, макароны, картошку и прочее, что составляло основу моего рациона,
он не признавал. Самым поразительным в нем был этот мгновенный переход
от пресмыкательства к надменности, когда, в очередной раз убедившись, что
поживиться нечем, он степенно уходил, задрав голову и хвост.

Я тогда не знал хозяев этого кота, своих соседей слева,
с ними мне только предстояло познакомиться.


Теперь я перехожу к описанию своих трудов и
дней в хронологической последовательности. Если оно наведет на вас скуку, если
вам захочется вздремнуть - отложите, мой друг, это письмо и больше не возвращайтесь к
нему никогда. Потому что ничего серьезнее и существеннее этого я не могу
вам предложить.
Первой моей
заботой было достать строительные материалы. Для ремонта требовались кирпич,
цемент, щебенка; далее - доски разной толщины, бревна и брусья, стекло, гвозди,
внутренняя облицовка стен и потолка, обои, краски и т. д. В местном хозяйственном магазине почти
ничего из этого набора не продавалось. Продавцы вели списки: в очереди за
кирпичом числилось больше двухсот горожан, за шифером - около пятисот.
На моих глазах инвалид вывез на Запорожце два последних мешка
цемента - ему полагалось вне очереди. Мне намекали, что существуют и другие
очереди вне очереди и что к зиме при должном усердии и небольших дополнительных расходах
можно запросто обзавестись и кирпичом и цементом, но такие сроки меня не
устраивали, да и отношения с торговыми работниками как-то не складывались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21