В воскресенье утром, когда люди выходили из церкви, на
площадь прискакал, весь в пыли и в поту, всадник. На нем был
мундир сержанта улан, и все сразу узнали сержанта Гомеса.
В несколько минут его окружила толпа зевак. Несмотря на
воскресный день, со всех сторон раздались громкие возгласы
ликования. Вверх полетели шляпы, крики "viva" потрясали воздух.
Что же за новость возвестил Гомес? Новость и впрямь
необычайная: преступник пойман!
Да, это правда. Карлоса схватили, и теперь он в руках
солдат. Его захватили не силой и не хитростью. Всему виною
предательство. Его предал один из его же людей.
А случилось это вот как. Отчаявшись получить известие от
Каталины, Карлос решил увезти из Сан-Ильдефонсо мать и сестру.
Он приготовил для них временное жилище в глуши, далеко от
поселения, там, где его враги не смогут их настигнуть, а сам
хотел вернуться в долину, как только позволят обстоятельства.
Он знал, что за его матерью и сестрой неусыпно следят и
увезти их отсюда совсем не просто. Но он все же сумел бы
добиться своего, если бы его не предали. Один из пеонов,
сопровождавших его в последний раз на охоту, теперь выдал его
врагам.
Карлос был на ранчо и торопливо собирался в далекий путь.
Своего коня он оставил неподалеку, в зарослях. К несчастью, с
ним не было Бизона. Верный пес еще не оправился от ран,
полученных в схватке в ущелье, иначе он караулил бы возле
ранчо. Теперь Карлосу пришлось поручить это пеону.
Робладо и Вискарра еще раньше подкупили этого негодяя. И
он, вместо того, чтобы охранять своего хозяина, поспешил с
доносом к его врагам. Дом окружили солдаты. Карлос отчаянно
сопротивлялся, несколько человек убил, но в конце концов враги
одолели его и захватили.
Почти тотчас же после появления Гомеса звук трубы
возвестил о приближении отряда улан, и вскоре они вступили на
площадь. Среди них, под удвоенной охраной, надежно связанный,
ехал верхом на муле пленник.
Слух о таком необычайном событии распространился очень
быстро, и площадь заполнила любопытная толпа, жаждущая увидеть
знаменитого охотника на бизонов.
Но Карлос был здесь не единственный, на кого люди смотрели
с любопытством. За ним через площадь провели еще двух пленниц,
и одна из них вызывала не меньшее любопытство зевак, чем сам
преступник. Эта пленница - его мать. Сотни глаз смотрели на нее
со злобой и страхом, ее провожали к тюрьме градом насмешек и
угроз.
- Смерть колдунье! Смерть! - кричали изверги, когда она
проходила мимо.
Даже рассыпавшиеся по плечам волосы и полные слез глаза ее
молоденькой спутницы, ее дочери, не тронули сердца фанатичной
толпы. Нашлись и такие, которые кричали:
- Смерть обеим - смерть матери и дочери!
Страже пришлось поспешно втолкнуть пленниц в дверь тюрьмы,
чтобы разъяренная толпа не накинулась на них.
По счастью, Карлос этого не видел. Ему даже не было
известно, что они арестованы. Он надеялся, что мать и сестру
оставили на ранчо, не причинив им вреда, и враги мстят лишь ему
одному. Он не знал еще о дьявольских замыслах своих
преследователей.
Глава LXIII
Пленниц заключили в городскую тюрьму, Карлоса же для
верности увели в крепость и посадили на гауптвахту.
Ночью к нему явились гости. Комендант и Робладо не могли
устоять перед подлым желанием насладиться местью.
Осушив свои стаканы, они вместе с компанией веселых
собутыльников вошли в камеру и стали издеваться над связанным
узником. Полупьяные посетители осыпали его ругательствами и
оскорблениями, какие только могла изобрести их фантазия.
Карлос долго терпел все это молча. Наконец, выведенный из
себя очередной грубой остротой Вискарры, он не сдержался и
сказал что-то насчет перемен в лице коменданта. Это привело
негодяя в бешенство, и он бросился на связанного пленника с
кинжалом в руке. Он, конечно, убил бы Карлоса, если бы Робладо
и остальные его не удержали. Приятели напомнили ему, что, убив
Карлоса, он лишит их обещанного развлечения. Только это и
обуздало Вискарру, однако он утихомирился лишь тогда, когда
ударил беззащитного пленника несколько раз кулаком по лицу.
- Пусть мерзавец живет! - сказал Робладо. - Завтра мы ему
устроим веселенькое представление.
Пьяные головорезы, пошатываясь, вышли из камеры,
предоставив узнику размышлять над тем, что за "представление"
ему обещано.
Больше ему ничего и не оставалось делать. Карлос прекрасно
понимал, что с ним расправятся. Он не надеялся на милость
военных или гражданских судей. Его смерть и будет
представлением, думал он. Всю ночь он терзался мучительной
тревогой - не за себя, а за тех, кто был ему дороже собственной
жизни.
В узенькую бойницу мрачной камеры заглянуло утро. И больше
никого пленник не видел. Свирепые тюремщики не сказали ему ни
слова утешения, не бросили сочувственного взгляда, не принесли
ни воды, ни пищи. Друг не справился о нем. Казалось, во всем
мире нет сердца, которое тревожно забилось бы при мысли о нем.
Настал полдень. Карлоса вывели, вернее - выволокли из
крепости. Его окружили солдаты. Куда они его поведут? На казнь?
Глаза ему не завязали. Он видел, что его ведут через город
на площадь. Там необычайное скопление народу. Толпа запрудила и
площадь и все асотеи, откуда она видна. Казалось, в городе
собрались все жители долины. Тут и владельцы асиенд, и
скотоводы, и рудокопы, и кого только нет! Но почему они здесь?
Их привлекло, должно быть, из ряда вон выходящее событие. По
всему видно - они ждут какого-то необычайного зрелища. Быть
может, представления, которое обещал Робладо? Но что это за
представление? Уж не хотят ли его пытать в присутствии всего
этого сборища? Очень может быть...
Он шел, и огромная толпа глумилась над ним. Его провели
через площадь и втолкнули в городскую тюрьму.
В камере на грубой скамье, стоящей у стены, можно было
отдохнуть. Несчастный повалился на скамью - сидеть выпрямившись
ему не позволяли связанные руки и ноги.
Он остался один. Сопровождавшие его солдаты вышли из
камеры и заперли ее на замок. Он знал, что несколько человек
остались за дверью - слышны были их голоса и бряцанье сабель.
Действительно, двоих оставили на страже. Остальные разбрелись и
смешались с толпой, заполнившей площадь.
Несколько минут Карлос лежал без движения, без мысли. Душа
его оцепенела от горя. Впервые в жизни он поддался отчаянию.
Это чувство было мимолетным, и снова мысль его заработала,
но надежда не вернулась. Говорят, надежда уходит только вместе
с жизнью - нет, это неверно. Он все еще жил, а надежда умерла.
Он не мог надеяться, что ему удастся бежать: его слишком хорошо
стерегли. Озлобленные враги, убедившись на опыте, что его
нелегко поймать, не оставили ему ни малейшей возможности
ускользнуть. А надеяться на помилование или сострадание Карлосу
и в голову не приходило.
Но мысль его снова работала.
Как только ключ поворачивается в замке и узник остается
один, он прежде всего обводит взглядом стены своей темницы,
словно проверяя, правда ли, что он в заточении. Повинуясь этому
вполне естественному побуждению, Карлос поглядел на стены.
Небольшое оконце - вернее, амбразура пропускала свет: камера
была не в подземелье. Оконце находилось высоко, но, став на
скамью, можно было посмотреть, куда оно выходит. Карлос,
однако, не проявил любопытства и по-прежнему лежал неподвижно.
Он видел, что стены его темницы не каменные, они сложены из
необожженного кирпича и при этом не толстые - это видно по
амбразуре. Такие стены не слишком прочны. Решительный человек,
будь у него острый инструмент и время, без особого труда мог бы
пробить стену и выбраться отсюда. Так размышлял Карлос. Но он
подумал и о том, что у него нет ни острого инструмента, ни
времени. Через несколько часов, а может быть, и через несколько
минут его, конечно, поведут из этой тюрьмы на эшафот.
Смерть его не страшила, не страшила даже пытка - он ждал,
что ему уготовано именно это. Для него была пыткой мысль о
вечной разлуке с матерью и сестрой, с гордой, благородной
девушкой, которую он любил; его терзала мысль, что никогда
больше он их не увидит.
Неужели никак нельзя дать им знать о себе? Неужели нет у
него друга, который передал бы им его последнее слово, его
предсмертную мысль? Нет, никого!
Временами косой луч, прорезавший камеру, пропадал, и в
камере становилось темно - что-то снаружи заслоняло амбразуру.
То было лицо какого-нибудь любопытного зеваки, забравшегося на
плечи приятелей, чтобы взглянуть на узника.
Амбразура была над головами толпы. С площади доносились
грубая брань и оскорбления, и притом обращенные не к одному
Карлосу, но и к тем, кто был ему дорог, - к его матери и
сестре. Он прислушивался с горечью и с тревогой. Почему о них
так много говорят? Слов он не мог разобрать, но в гуле голосов
снова и снова различал имена матери и сестры.
Так он пролежал на скамье около часа. Потом дверь
отворилась, и в камеру вошли Вискарра и Робладо. Их сопровождал
Гомес.
Узник подумал, что час его настал. Теперь его поведут на
казнь. Но он ошибся. Сейчас у них была другая цель. Они пришли
насладиться его душевной мукой.
Офицеры недолго задержались в камере.
- Ну, приятель, - начал Робладо, - мы обещали устроить
тебе сегодня представление. Слово мы держать умеем. Так вот,
все готово, представление скоро начнется. Взбирайся на скамью и
посмотри в окошко. Площадь хорошо видна отсюда - не беспокойся,
бинокль тебе не понадобится. Вставай! Не теряй времени! Увидишь
кое-что занятное.
Робладо разразился хриплым смехом, ему вторили комендант и
Гомес. Не дожидаясь ответа, все трое вышли из камеры и
приказали караульному снова запереть дверь.
Их приход и слова Робладо озадачили Карлоса. Что все это
значит? Представление, и при этом он - зритель? Какое еще может
быть представление, если не его казнь? Что же это значит?
Некоторое время он пытался понять, о чем же это говорил
Робладо, и наконец ему показалось, что он нашел ключ.
- Ага! - пробормотал он. - Дон Хуан... Вот оно что! Мой
бедный друг! Они и его приговорили к смерти, и он должен
умереть раньше меня. Они хотят, чтобы я видел его казнь.
Изверги! Нет, не доставлю им такого удовольствия - не буду
смотреть! Останусь здесь.
И он снова опустился на скамью, решив, что не встанет с
места. Порой он шептал:
- Бедный дон Хуан! Верный друг... Друг до гроба. Да, до
гроба. Ведь он за меня умирает, за меня... Дорогой друг,
дорогой!..
Размышления узника внезапно прервались. Чье-то лицо
заслонило амбразуру, и грубый голос крикнул:
- Эй ты Карлос, бизоний палач! Погляди-ка сюда! Черт
побери, зрелище того стоит! Гляди на свою мамашу, на колдунью!
Вот она красуется! Ха-ха!
Если бы его ужалила ядовитая змея, ударил враг, Карлос не
вскочил бы так стремительно. Он забыл о том, что руки и ноги у
него связаны, и упал на пол; с трудом поднялся он на колени.
Теперь он был осторожнее; хоть и не сразу, но ему удалось
встать на ноги. Он взобрался на скамью и, прильнув лицом к
амбразуре, выглянул наружу.
Кровь застыла у него в жилах и крупные капли пота
выступили на лбу, когда он увидел, что происходит на площади.
Душа его исполнилась ужасом, и ему показалось, что чья-то рука
сжала его сердце и давит железными пальцами.
Глава LXIV
Середина площади опустела - ее оцепили солдаты. Толпы
людей, прижатые к стенам домов, стояли по сторонам, запрудили
балконы и асотеи. Ближе с середине площади расположились
офицеры, алькальд, должностные лица и местная знать. Почти все
они были в мундирах, и при других обстоятельствах именно они
привлекли бы к себе взоры толпы. Но сейчас куда больший интерес
вызывала другая группа, и на нее-то с напряженным вниманием
были обращены все взгляды.
Она занимала угол площади напротив тюрьмы, как раз
напротив оконца, в которое смотрел Карлос. На этой группе сразу
же остановился его взгляд. Больше ничего он уже не видел - ни
толпы, ни сдерживающих ее солдат, ни важного начальства и
разряженной знати, - он видел лишь тех, что стояли напротив его
окна. Он не мог отвести от них глаз.
Там было два осла, лохматые бурые ослики, покрытые
попонами из черной саржи, свисающими до самых ног. На каждом
осле волосяной недоуздок; конец его держит темнокожий погонщик
в причудливой одежде из той же самой черной материи. За спиной
каждого еще один погонщик, так же странно одетый, с плетью из
бизоньей кожи. Подле каждого осла стоит еще и один из отцов
иезуитов, держа в руках неотъемлемые принадлежности своего
ремесла - молитвенник, четки и распятие. Вид у них деловитый:
они находятся при исполнении служебных обязанностей. Но каких?
Слушайте же!
Ослы оседланы. На каждом из них живое существо - человек.
Всадники сидят не свободно, нет - они связаны. Ноги их стянуты
веревками, обмотанными вокруг щиколоток, а чтобы спина
оставалась согнутой, руки привязаны к деревяному ярму, надетому
на шею осла. Головы их опущены, и лица обращены к стене, -
толпа их пока еще не видит.
Они обнажены. Достаточно одного взгляда, чтобы понять -
это женщины. Последние сомнения рассеются при виде их длинных
рапущенных волос; седые у одной, золотистые у другой, они
закрывают щеки пленниц и свисают на шеи ослов. Но одну из них
нетрудно узнать и без этого. Она сложена, как Венера. Даже
взгляд скульптора признал бы ее беупречной. На другую наложили
печать годы. Она сморщена, костлява, худа, и на нее неприятно
смотреть.
О Боже! Что за зрелище для Карлоса, охотника на бизонов!
Эти всадницы поневоле - его мать и сестра! Он узнал их
мгновенно, с первого взгляда.
Если бы сердце его пронзила стрела, боль не была бы
острее. С уст его сорвался сдавленный стон - единственный звук,
который выдал его страдания. Потом он умолк. Лишь судорожное,
отрывистое дыхание говорило о том, что он жив. Он не упал, не
лишился чувств. Он не отступил от окна. Точно изваяние, стоял
он, как стал с самого начала, прижавшись грудью к стене, чтобы
тверже держаться на ногах. Глаза его, застывшие, неподвижные,
прикованы к несчастным женщинам.
На середине площади Робладо и Вискарра - наконец они
торжествуют! Они увидели его в амбразуре. Он их не видел: в эти
минуты он забыл об их существовании.
На церковной башне ударил колокол и смолк. Это был сигнал,
возвестивший начало гнусной церемонии.
Погонщики отвели ослов от стены и остановились друг за
другом, боком к площади. Теперь лица женщин были частично
обращены к толпе, но их почти закрывали распущенные волосы.
Приблизились иезуиты. Каждый избрал себе жертву. Они
пробормотали над пленницами какие-то непонятные слова, помахали
перед их лицами распятием и, отойдя на шаг, шепнули что-то
негодяям, стоявшим сзади.
Те с готовностью отозвались на сигнал. Взявшись поудобнее
за рукоятку, каждый полоснул плетью по обнаженной спине
женщины.
Плети опускались неторопливо и размеренно, ударам велся
счет. Каждый удар оставлял свой рубец на коже. На молодой
женщине они были заметнее; не то чтобы их наносили с большей
силой, но алые полосы отчетливее выделялись на белой, мягкой и
нежной коже.
Как ни странно, женщины не кричали. Девушка вся сжалась и
тихонько всхлипывала, но ни один стон не сорвался с ее губ. А
старуха даже не шелохнулась, ничто не выдало ее мук.
Когда каждая получила по десять ударов, с середины площади
раздался голос:
- С девушки хватит!
Толпа подхватила возглас, и тот, на обязанности которого
было наносить удары младшей жертве, свернул свою плеть и
отступил. Второй продолжал свое дело до тех пор, пока не
отсчитали двадцать пять ударов.
Потом грянул оркестр. Ослов провели по краю площади и
остановили на следующем углу.
Музыка смолкла. Святые отцы снова забормотали и замахали
распятием. Настал черед палачей, но на этот раз только один из
них выполнял свою роль. Толпа потребовала, чтобы девушку
избавили от плетей, однако она все еще сидела на осле в той же
унизительной, позорной позе.
Старухе отсчитали еще двадцать пять ударов. Снова заиграла
музыка, и процессия направилась к третьему углу площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38