Изголодавшиеся скелеты сразу же затеяли драку. Они осыпали друг друга вялыми, лишенными силы ударами, пока их не оттеснили от бачков.
— Всем хватит! — кричал 509-й. — Еды сегодня много! Больше, чем положено! Гораздо больше! Каждый получит свою долю!
Постепенно все успокоились. Самые сильные заключенные взяли бачки с пищей в кольцо, и 509-й приступил к раздаче. Бергер все еще отсиживался в лазарете.
— Вы только посмотрите! Даже картошка! — удивился Агасфер. — И жилы. Чудеса!
Баланды было выдано вдвое больше, и выглядела она значительно гуще, чем обычно. Кроме того, каждый получил двойную порцию хлеба. И хотя это все равно было слишком мало — для Малого лагеря это было чем-то непостижимым.
— Старик сам присутствовал при раздаче, — сообщил Бухер. — Сколько я здесь сижу — такого еще не видел.
— Это он себе напоследок репутацию зарабатывает.
Лебенталь кивнул.
— Они считают нас дурнее, чем мы есть.
— Пусть бы хоть так! — 509-й поставил рядом с собой свою пустую миску. — Но они же вообще не утруждали себя мыслями о нас! Они считают, что мы такие, какими им хочется нас видеть, и точка. У них так во всем. Они все знают лучше других. Поэтому и проиграли войну. Они ведь сами все знают лучше других о России, Англии и Америке.
Лебенталь звучно рыгнул.
— Какой удивительный звук… — произнес он с благоговейным восторгом. — Боже мой, когда же я последний раз рыгал?..
Взволнованные и уставшие, они что-то говорили друг другу, уже почти не слыша самих себя. Они лежали на незримом острове. Вокруг умирали «мусульмане». Они умирали, несмотря на то, что баланда сегодня была гуще, чем обычно. Они медленно шевелили своими паучьими конечностями, что-то время от времени хрипели или шипели и наконец проваливались в сон, постепенно переходящий в смерть.
Бухер медленными шагами, стараясь держаться как можно прямее, направился через плац к двойному забору из колючей проволоки, который отделял женские бараки от Малого лагеря.
— Рут… — произнес он, прислонившись к проволоке.
Она стояла по ту сторону забора. Закат подрумянил ее лицо, и оно сразу посвежело, преобразилось, как будто Рут уже давно перешла на нормальное питание.
— Вот мы стоим себе… — сказал Бухер. — Стоим открыто и ничего не боимся.
Она кивнула. По лицу ее скользнула слабая улыбка.
— Да. В первый раз.
— Как будто это забор какого-нибудь сада. И мы можем прислониться к нему и разговаривать друг с другом. Без всякого страха. Как через садовую изгородь, весной.
И все же страх остался. Они то и дело бросали быстрые взгляды на пустые пулеметные вышки. Страх вошел в их плоть и кровь. Они знали это. Они знали и то, что должны преодолеть его. Они улыбались друг другу, и каждый старался продержаться дольше другого и не стрельнуть глазами по сторонам.
Их примеру последовали и другие. Многие, кто еще мог двигаться, поднимались на ноги и разгуливали по лагерю. Кое-кто подходил к проволоке ближе, чем разрешалось — так близко, что часовые, будь они на месте, давно бы уже открыли огонь. Они находили в этом особое удовлетворение. Это казалось ребячеством, но это было не ребячество. Они бродили, осторожно переставляя свои ходули; многие качались из стороны в сторону, и им приходилось держаться друг за друга. Головы поднялись выше, зияющие на бескровных, изможденных лицах глаза, всегда прикованные к земле и погруженные в пустоту, вновь обрели способность видеть. У каждого шевельнулось в мозгу что-то уже почти совсем забытое, что-то пока еще безымянное, но ошеломляющее и мучительно-волнующее. Они бродили по плацу, мимо штабелей трупов, мимо кучек уже безучастных ко всему товарищей, которые или умирали, или могли лишь чуть заметно шевелиться и думать о еде — призрачный променад скелетов, в которых еще, несмотря ни на что, теплилась искра жизни.
Закат погас. Тени, набрякнув в долине, поднялись, словно черная вода, и затопили вершины холмов. Сторожевые вышки были по-прежнему пусты. Ночь тяжело нависла над лагерем. Больте не явился на вечернюю поверку. Левинский принес новости: в казармах полным ходом идут сборы: приход американцев ожидается через день или два; отправки партии заключенных завтра утром не будет; Нойбауер укатил в город. Левинский растянул губы в ухмылке.
— Теперь уже недолго! Мне нужно обратно!
Он ушел, захватив с собой троих из тех, что прятались в Малом лагере.
Все вокруг опять замерло. Ночь была огромная и звездная.
Глава двадцать четвертая
Шум начался под утро. Вначале 509-й услышал крики. Они доносились откуда-то издалека сквозь гулкую предутреннюю тишину. Это были не крики истязаемых. Это горланили пьяные эсэсовцы.
Затрещали выстрелы. 509-й нащупал свой револьвер, который он прятал под рубахой. Он никак не мог разобрать, стреляют ли только эсэсовцы, или это уже перестрелка между ними и людьми Вернера. Через некоторое время залаял ручной пулемет.
509-й подполз к куче трупов и стал наблюдать из-за нее за воротами Малого лагеря. Было еще темно; рядом с кучей беспорядочно валялось еще несколько мертвых «мусульман», и 509-й мог легко притвориться одним из них.
Крики и стрельба стали вдруг быстро приближаться. 509-й еще ближе придвинулся к спасительным трупам. Он видел, как в темноте плюется красным пламенем заика-пулемет. Повсюду слышны были глухие шлепки пуль. С полдюжины эсэсовцев шли по главной дорожке, стреляя по баракам направо и налево. Время от времени шальные пули мягко влипали в штабеля трупов. 509-й все глубже втискивался в землю, словно стараясь слиться с ней.
Со всех сторон поднимались, словно испуганные птицы, спавшие снаружи заключенные. Они растерянно топтались на месте, размахивая крыльями рук.
— Ложись! — крикнул 509-й. — Ложись! Притворяйтесь мертвыми! Не шевелитесь!
Кое-кто послушно повалился на землю; другие проковыляли к своим баракам и столпились у дверей. Но большинство осталось лежать на своих местах.
Эсэсовцы миновали уборную и теперь направлялись прямо в Малый лагерь. Ворота распахнулись. 509-й видел темные силуэты и искаженные лица в частых всплесках огня из пистолетных стволов.
— Сюда! — кричал кто-то. — К деревянным баракам! Надо помочь нашим друзьям огоньком! А то они, наверное, замерзли! Сюда!
— Давай! Вот здесь! Давай, Штайнбреннер! Тащите сюда канистры!
509-й узнал голос Вебера.
— Да тут целая компания, перед дверью! — крикнул Штайнбреннер.
Ручной пулемет плюнул несколько раз в темную кучу людей под дверью барака, и она медленно опустилась на землю.
— Вот так! Хорошо! А теперь давай!
509-й услышал бульканье, как будто лилась вода через узкое горлышко. Потом увидел темные канистры, которыми размахивали эсэсовцы и из которых на стены бараков выплескивались жидкость. Вскоре он почувствовал запах бензина.
Веберовская гвардия отмечала прощание с лагерем. В полночь поступил приказ об отходе. Основные силы вскоре ушли. У Вебера же и его банды еще остался запас шнапса, и они быстро перепились. Они не желали уходить так просто и решили напоследок провести еще один боевой рейд по лагерю. Вебер приказал захватить с собой канистры с бензином. Они хотели устроить такой прощальный салют, который бы еще долго помнили в этих местах.
Каменные бараки им пришлось оставить в покое. Зато польские деревянные бараки были именно тем, что они искали.
— Внимание — фейерверк! — крикнул Штайнбреннер. — Давай!
Вспыхнула спичка; от нее случайно загорелась и вся коробка. Эсэсовец, державший коробку в руке, бросил ее на землю. Другой бросил горящую спичку в канистру, которая стояла у стены барака. Она погасла. Но от красного язычка первой спички по земле к бараку побежала жиденькая голубая полоска. Вскарабкавшись на стену, она вдруг брызнула веером в обе стороны, и стена словно покрылась дрожащей голубой занавеской. В первое мгновение это зрелище казалось вполне безобидным — это было похоже на холодный электрический разряд, легкий, воздушный, который вот-вот погаснет. Но потом послышалось потрескивание, и на голубой трепещущей занавеске заплясали желтые, искристые зерна огня в форме пузатых сердечек.
Дверь барака приоткрылась.
— В расход всех, кто вылезет! — скомандовал Вебер.
Вскинув пулемет, зажатый под мышкой, он дал короткую очередь. Темная фигура в дверях повалилась назад. «Бухер… — мелькнуло у 509-го в голове. — Или Агасфер. Они спали у самого входа». Какой-то эсэсовец выскочил вперед, отшвырнул в стороны несколько мертвых скелетов, лежавших перед входом, захлопнул дверь и отпрыгнул назад.
— Вот теперь можно начинать! Охота на зайцев!
Огонь уже вздымался мощными столбами. Сквозь рев эсэсовцев слышны были крики заключенных. Открылась дверь соседней секции. Из нее посыпались люди. Рты их напоминали огромные черные дыры. Затрещали выстрелы. Никто не ушел дальше порога. Они лежали перед входом, конвульсивно подрагивая, словно куча полураздавленных пауков.
До этого 509-й лежал неподвижно, словно окаменев. Теперь же он осторожно выпрямился. На фоне пламени он отчетливо увидел силуэты эсэсовцев. Он увидел Вебера, который стоял, широко расставив ноги. «Спокойно… — сказал он себе самому, дрожа всем телом, всем своим существом. — Спокойно! Все по порядку». Он достал из-под рубахи револьвер. На несколько секунд до него донеслись сквозь пьяный рев эсэсовцев и гудение огня крики заключенных. Это были отчаянные, нечеловеческие крики. Не раздумывая, он прицелился Веберу в спину и нажал на спусковой крючок.
Он не слышал выстрела среди других выстрелов и не видел, чтобы Вебер падал. И вдруг ему пришло в голову, что он не почувствовал отдачи при нажатии на спуск. Ему словно ударили молотком в самое сердце. Пистолет дал осечку.
Он не замечал, что прокусил себе губу. Сознание бессилия обрушилось на него, словно ночь. Он все кусал и кусал свои губы, чтобы не провалиться в черный туман. Отсырел, наверное. Все, теперь это — кусок железа. Слезы, привкус соли на губах, ярость, последнее прикосновение руки к гладкому металлу, без всякой надежды, — и вдруг спасительное чудо! Дрожащие пальцы наткнулись на крохотный рычажок, поддавшийся их нажиму: пистолет не был снят с предохранителя.
Ему повезло. Никто из эсэсовцев не оборачивался. Они не ожидали никакой опасности с этой стороны. Они стояли и что-то кричали, держа под обстрелом двери барака. 509-й поднес револьвер к глазам и убедился, используя пляшущие отблески огня на черном металле, что теперь он снят с предохранителя. Руки его все еще тряслись. Он прислонился грудью к куче трупов, уперся в нее локтями, чтобы удобнее было стрелять. Потом прицелился обеими руками. Вебер стоял примерно в десяти шагах от него. 509-й несколько раз вдохнул, после этого задержал дыхание, напряг руки, чтобы хоть на несколько секунд унять дрожь, и медленно согнул указательный палец правой руки.
Выстрела не было слышно. Но на этот раз он почувствовал сильную отдачу. Он выстрелил еще раз. Вебер дернулся вперед, изумленно полуобернувшись, и упал на колени. 509-й продолжал стрелять. Он целился во второго эсэсовца с ручным пулеметом. У него уже давно кончились патроны, а он все еще продолжал нажимать на курок. Эсэсовец с пулеметом так и не упал. 509-й постоял с минуту, расслабив руку, сжимавшую пистолет. Он ожидал, что его тут же расстреляют. Но из-за шума и пальбы никто ничего не заметил. Он опустился на землю рядом с кучей трупов.
В это мгновение кто-то из эсэсовцев посмотрел на Вебера.
— Эй! — крикнул он. — Штурмфюрер!
Вебер стоял сбоку, чуть позади остальных, и они не сразу обратили на него внимание.
— Штурмфюрер! Что случилось?
— Да он ранен!
— Кто это умудрился? Кто из вас?
— Штурмфюрер!
Им не пришло в голову, что Вебера могла ранить не только шальная пуля.
— Черт побери! Какой же идиот…
Вновь затрещали выстрелы. На этот раз в рабочем лагере. Там видны были даже всплески дульного пламени.
— Американцы! — крикнул вдруг кто-то из эсэсовцев. — Сматываемся! Живо!
Штайнбреннер дал очередь в сторону уборной.
— Сматываемся! Направо! Через плац! — командовал кто-то. — Быстрее! Пока они нас не отрезали!
— А штурмфюрер?
— Мы же не можем тащить его с собой!
Всплески огня приближались со стороны уборной.
— Быстрее! Быстрее!
Эсэсовцы, отстреливаясь, бросились в обход горящего барака. 509-й поднялся и тяжело, спотыкаясь и падая, пошел к бараку.
— Выходите! Выходите! Они ушли! — крикнул он, распахнув дверь.
— Они еще стреляют!
— Это наши! Выходите! Выходите!
Он проковылял к следующей двери и попытался растащить в стороны лежавшие у порога тела.
— Выходите! Выходите! Они ушли!
Люди ринулись наружу, спотыкаясь о трупы у порога. 509-й на ощупь, по стенке, двинулся дальше. Дверь секции «А» уже горела. Он не мог подойти к ней. Он стоял и кричал сквозь шум и стрельбу; кусок горящего дерева с крыши упал ему на плечо, он повалился наземь, с трудом поднялся, качаясь из стороны в сторону, потом почувствовал сильный удар и пришел в себя уже на земле. Он попробовал встать, но не смог. Откуда-то издалека, как сквозь толщи воды, до него донеслись чьи-то крики, а люди, которых теперь вдруг стало так много, — не эсэсовцы, а заключенные, несущие мертвых и раненых, — казались совсем крохотными. Они спотыкались об него. Он отполз в сторону. Он ничего больше не мог сделать. Он вдруг почувствовал смертельную усталость. Ему не хотелось мешаться под ногами. Во второго он так и не попал. Может быть, и Вебера он только ранил. Все оказалось зря. Он проворонил свой шанс.
509-й пополз дальше. Вскоре он поравнялся с кучей трупов. Вот самое подходящее место для него! Его жизнь не стоила и гроша ломаного. Бухер мертв. Агасфер тоже. Надо было доверить это Бухеру. Отдать ему пистолет. Было бы больше толку. Сам он оказался ни на что не годным скелетом.
Он устало прислонился к трупам. Что-то причиняло ему боль. Он пощупал рукой грудь и поднес ладонь к глазам. Она была в крови. Это не произвело на него никакого впечатления. Он больше не был самим собой. Он просто пока еще чувствовал жару и слышал крики. Потом все это вдруг поплыло прочь, быстро отдаляясь от него.
Он пришел в себя. Барак все еще горел. Пахло сгоревшим деревом, паленым мясом и разложением. Жар от пылающего барака разогрел трупы, которые лежали здесь уже несколько дней, и они потекли и завоняли.
Жуткие крики смолкли. Нескончаемая процессия заключенных уносила своих спасенных товарищей, обгоревших и раненых. 509-й вдруг услышал голос Бухера. Значит, он не погиб. Значит, не все было напрасно. Он огляделся вокруг. Прямо перед ним что-то шевельнулось. Он не сразу сообразил, что это было. Это был Вебер.
Он лежал на животе. Ему удалось отползти за кучу трупов, прежде чем появился Вернер со своими людьми. Они не заметили его. Он лежал, подтянув ногу и разбросав в стороны руки. Изо рта у него шла кровь. Он был еще жив.
509-й попытался поднять руку. Он хотел кого-нибудь позвать, но у него не хватило на это сил. В горле у него пересохло. Вместо крика изо рта вырвался лишь храп. Да и треск пылающего барака поглощал все звуки.
Вебер заметил его движение. Он проводил глазами руку 509-го. Потом встретился с ним взглядом. Они смотрели друг на друга в упор.
509-й не знал, вспомнил ли Вебер его лицо. Он напрасно силился понять, что говорили эти глаза напротив. Он просто почувствовал вдруг, что обязательно должен увидеть, как померкнут эти глаза. Он должен пережить Вебера. Это каким-то странным образом стало вдруг бесконечно важным — словно от того, протеплится ли жизнь в его глазах дольше, чем в глазах напротив, зависела истинность всего того, во что он на своем веку верил, за что боролся и страдал. Это был своеобразный поединок, «Божий суд». Если он сейчас выдержит, победит — значит, победит и то, ради чего он рисковал, считая это важнее жизни. Это было последнее усилие. Все зависело от него самого, и он должен был победить.
Он дышал осторожно, неглубоко, лишь до границы боли. Глядя на кровь, сочившуюся изо рта Вебера, он поднес руку к своим губам, чтобы узнать, не идет ли и у него кровь изо рта. На пальцах тускло блеснула какая-то влага, но он тут же сообразил, что это его прокушенная губа.
Вебер проводил глазами его руку. Потом взгляды их снова скрестились.
509-й попробовал думать; он хотел еще раз понять смысл и цель их поединка. Это должно было придать ему силы. Усталый мозг его еще понимал, что речь идет о чем-то самом простом в человеке, о чем-то, без чего мир был бы обречен на гибель. И благодаря чему могло быть уничтожено другое — абсолютное зло, антихрист, смертный грех. Преступление против духа. «Слова… — думал он. — Они почти ничего не выражают. Да и к чему они сейчас? Нужно просто выдержать. Нельзя умереть раньше, чем умрет оно . Вот и все».
Странно, что их никто не замечал. То, что никто не обратил внимания на него, ему было понятно. Вокруг валялось так много трупов. Но Вебер! Он лежал в тени, которую отбрасывала куча трупов, — вот, должно быть, почему ему удалось остаться незамеченным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Всем хватит! — кричал 509-й. — Еды сегодня много! Больше, чем положено! Гораздо больше! Каждый получит свою долю!
Постепенно все успокоились. Самые сильные заключенные взяли бачки с пищей в кольцо, и 509-й приступил к раздаче. Бергер все еще отсиживался в лазарете.
— Вы только посмотрите! Даже картошка! — удивился Агасфер. — И жилы. Чудеса!
Баланды было выдано вдвое больше, и выглядела она значительно гуще, чем обычно. Кроме того, каждый получил двойную порцию хлеба. И хотя это все равно было слишком мало — для Малого лагеря это было чем-то непостижимым.
— Старик сам присутствовал при раздаче, — сообщил Бухер. — Сколько я здесь сижу — такого еще не видел.
— Это он себе напоследок репутацию зарабатывает.
Лебенталь кивнул.
— Они считают нас дурнее, чем мы есть.
— Пусть бы хоть так! — 509-й поставил рядом с собой свою пустую миску. — Но они же вообще не утруждали себя мыслями о нас! Они считают, что мы такие, какими им хочется нас видеть, и точка. У них так во всем. Они все знают лучше других. Поэтому и проиграли войну. Они ведь сами все знают лучше других о России, Англии и Америке.
Лебенталь звучно рыгнул.
— Какой удивительный звук… — произнес он с благоговейным восторгом. — Боже мой, когда же я последний раз рыгал?..
Взволнованные и уставшие, они что-то говорили друг другу, уже почти не слыша самих себя. Они лежали на незримом острове. Вокруг умирали «мусульмане». Они умирали, несмотря на то, что баланда сегодня была гуще, чем обычно. Они медленно шевелили своими паучьими конечностями, что-то время от времени хрипели или шипели и наконец проваливались в сон, постепенно переходящий в смерть.
Бухер медленными шагами, стараясь держаться как можно прямее, направился через плац к двойному забору из колючей проволоки, который отделял женские бараки от Малого лагеря.
— Рут… — произнес он, прислонившись к проволоке.
Она стояла по ту сторону забора. Закат подрумянил ее лицо, и оно сразу посвежело, преобразилось, как будто Рут уже давно перешла на нормальное питание.
— Вот мы стоим себе… — сказал Бухер. — Стоим открыто и ничего не боимся.
Она кивнула. По лицу ее скользнула слабая улыбка.
— Да. В первый раз.
— Как будто это забор какого-нибудь сада. И мы можем прислониться к нему и разговаривать друг с другом. Без всякого страха. Как через садовую изгородь, весной.
И все же страх остался. Они то и дело бросали быстрые взгляды на пустые пулеметные вышки. Страх вошел в их плоть и кровь. Они знали это. Они знали и то, что должны преодолеть его. Они улыбались друг другу, и каждый старался продержаться дольше другого и не стрельнуть глазами по сторонам.
Их примеру последовали и другие. Многие, кто еще мог двигаться, поднимались на ноги и разгуливали по лагерю. Кое-кто подходил к проволоке ближе, чем разрешалось — так близко, что часовые, будь они на месте, давно бы уже открыли огонь. Они находили в этом особое удовлетворение. Это казалось ребячеством, но это было не ребячество. Они бродили, осторожно переставляя свои ходули; многие качались из стороны в сторону, и им приходилось держаться друг за друга. Головы поднялись выше, зияющие на бескровных, изможденных лицах глаза, всегда прикованные к земле и погруженные в пустоту, вновь обрели способность видеть. У каждого шевельнулось в мозгу что-то уже почти совсем забытое, что-то пока еще безымянное, но ошеломляющее и мучительно-волнующее. Они бродили по плацу, мимо штабелей трупов, мимо кучек уже безучастных ко всему товарищей, которые или умирали, или могли лишь чуть заметно шевелиться и думать о еде — призрачный променад скелетов, в которых еще, несмотря ни на что, теплилась искра жизни.
Закат погас. Тени, набрякнув в долине, поднялись, словно черная вода, и затопили вершины холмов. Сторожевые вышки были по-прежнему пусты. Ночь тяжело нависла над лагерем. Больте не явился на вечернюю поверку. Левинский принес новости: в казармах полным ходом идут сборы: приход американцев ожидается через день или два; отправки партии заключенных завтра утром не будет; Нойбауер укатил в город. Левинский растянул губы в ухмылке.
— Теперь уже недолго! Мне нужно обратно!
Он ушел, захватив с собой троих из тех, что прятались в Малом лагере.
Все вокруг опять замерло. Ночь была огромная и звездная.
Глава двадцать четвертая
Шум начался под утро. Вначале 509-й услышал крики. Они доносились откуда-то издалека сквозь гулкую предутреннюю тишину. Это были не крики истязаемых. Это горланили пьяные эсэсовцы.
Затрещали выстрелы. 509-й нащупал свой револьвер, который он прятал под рубахой. Он никак не мог разобрать, стреляют ли только эсэсовцы, или это уже перестрелка между ними и людьми Вернера. Через некоторое время залаял ручной пулемет.
509-й подполз к куче трупов и стал наблюдать из-за нее за воротами Малого лагеря. Было еще темно; рядом с кучей беспорядочно валялось еще несколько мертвых «мусульман», и 509-й мог легко притвориться одним из них.
Крики и стрельба стали вдруг быстро приближаться. 509-й еще ближе придвинулся к спасительным трупам. Он видел, как в темноте плюется красным пламенем заика-пулемет. Повсюду слышны были глухие шлепки пуль. С полдюжины эсэсовцев шли по главной дорожке, стреляя по баракам направо и налево. Время от времени шальные пули мягко влипали в штабеля трупов. 509-й все глубже втискивался в землю, словно стараясь слиться с ней.
Со всех сторон поднимались, словно испуганные птицы, спавшие снаружи заключенные. Они растерянно топтались на месте, размахивая крыльями рук.
— Ложись! — крикнул 509-й. — Ложись! Притворяйтесь мертвыми! Не шевелитесь!
Кое-кто послушно повалился на землю; другие проковыляли к своим баракам и столпились у дверей. Но большинство осталось лежать на своих местах.
Эсэсовцы миновали уборную и теперь направлялись прямо в Малый лагерь. Ворота распахнулись. 509-й видел темные силуэты и искаженные лица в частых всплесках огня из пистолетных стволов.
— Сюда! — кричал кто-то. — К деревянным баракам! Надо помочь нашим друзьям огоньком! А то они, наверное, замерзли! Сюда!
— Давай! Вот здесь! Давай, Штайнбреннер! Тащите сюда канистры!
509-й узнал голос Вебера.
— Да тут целая компания, перед дверью! — крикнул Штайнбреннер.
Ручной пулемет плюнул несколько раз в темную кучу людей под дверью барака, и она медленно опустилась на землю.
— Вот так! Хорошо! А теперь давай!
509-й услышал бульканье, как будто лилась вода через узкое горлышко. Потом увидел темные канистры, которыми размахивали эсэсовцы и из которых на стены бараков выплескивались жидкость. Вскоре он почувствовал запах бензина.
Веберовская гвардия отмечала прощание с лагерем. В полночь поступил приказ об отходе. Основные силы вскоре ушли. У Вебера же и его банды еще остался запас шнапса, и они быстро перепились. Они не желали уходить так просто и решили напоследок провести еще один боевой рейд по лагерю. Вебер приказал захватить с собой канистры с бензином. Они хотели устроить такой прощальный салют, который бы еще долго помнили в этих местах.
Каменные бараки им пришлось оставить в покое. Зато польские деревянные бараки были именно тем, что они искали.
— Внимание — фейерверк! — крикнул Штайнбреннер. — Давай!
Вспыхнула спичка; от нее случайно загорелась и вся коробка. Эсэсовец, державший коробку в руке, бросил ее на землю. Другой бросил горящую спичку в канистру, которая стояла у стены барака. Она погасла. Но от красного язычка первой спички по земле к бараку побежала жиденькая голубая полоска. Вскарабкавшись на стену, она вдруг брызнула веером в обе стороны, и стена словно покрылась дрожащей голубой занавеской. В первое мгновение это зрелище казалось вполне безобидным — это было похоже на холодный электрический разряд, легкий, воздушный, который вот-вот погаснет. Но потом послышалось потрескивание, и на голубой трепещущей занавеске заплясали желтые, искристые зерна огня в форме пузатых сердечек.
Дверь барака приоткрылась.
— В расход всех, кто вылезет! — скомандовал Вебер.
Вскинув пулемет, зажатый под мышкой, он дал короткую очередь. Темная фигура в дверях повалилась назад. «Бухер… — мелькнуло у 509-го в голове. — Или Агасфер. Они спали у самого входа». Какой-то эсэсовец выскочил вперед, отшвырнул в стороны несколько мертвых скелетов, лежавших перед входом, захлопнул дверь и отпрыгнул назад.
— Вот теперь можно начинать! Охота на зайцев!
Огонь уже вздымался мощными столбами. Сквозь рев эсэсовцев слышны были крики заключенных. Открылась дверь соседней секции. Из нее посыпались люди. Рты их напоминали огромные черные дыры. Затрещали выстрелы. Никто не ушел дальше порога. Они лежали перед входом, конвульсивно подрагивая, словно куча полураздавленных пауков.
До этого 509-й лежал неподвижно, словно окаменев. Теперь же он осторожно выпрямился. На фоне пламени он отчетливо увидел силуэты эсэсовцев. Он увидел Вебера, который стоял, широко расставив ноги. «Спокойно… — сказал он себе самому, дрожа всем телом, всем своим существом. — Спокойно! Все по порядку». Он достал из-под рубахи револьвер. На несколько секунд до него донеслись сквозь пьяный рев эсэсовцев и гудение огня крики заключенных. Это были отчаянные, нечеловеческие крики. Не раздумывая, он прицелился Веберу в спину и нажал на спусковой крючок.
Он не слышал выстрела среди других выстрелов и не видел, чтобы Вебер падал. И вдруг ему пришло в голову, что он не почувствовал отдачи при нажатии на спуск. Ему словно ударили молотком в самое сердце. Пистолет дал осечку.
Он не замечал, что прокусил себе губу. Сознание бессилия обрушилось на него, словно ночь. Он все кусал и кусал свои губы, чтобы не провалиться в черный туман. Отсырел, наверное. Все, теперь это — кусок железа. Слезы, привкус соли на губах, ярость, последнее прикосновение руки к гладкому металлу, без всякой надежды, — и вдруг спасительное чудо! Дрожащие пальцы наткнулись на крохотный рычажок, поддавшийся их нажиму: пистолет не был снят с предохранителя.
Ему повезло. Никто из эсэсовцев не оборачивался. Они не ожидали никакой опасности с этой стороны. Они стояли и что-то кричали, держа под обстрелом двери барака. 509-й поднес револьвер к глазам и убедился, используя пляшущие отблески огня на черном металле, что теперь он снят с предохранителя. Руки его все еще тряслись. Он прислонился грудью к куче трупов, уперся в нее локтями, чтобы удобнее было стрелять. Потом прицелился обеими руками. Вебер стоял примерно в десяти шагах от него. 509-й несколько раз вдохнул, после этого задержал дыхание, напряг руки, чтобы хоть на несколько секунд унять дрожь, и медленно согнул указательный палец правой руки.
Выстрела не было слышно. Но на этот раз он почувствовал сильную отдачу. Он выстрелил еще раз. Вебер дернулся вперед, изумленно полуобернувшись, и упал на колени. 509-й продолжал стрелять. Он целился во второго эсэсовца с ручным пулеметом. У него уже давно кончились патроны, а он все еще продолжал нажимать на курок. Эсэсовец с пулеметом так и не упал. 509-й постоял с минуту, расслабив руку, сжимавшую пистолет. Он ожидал, что его тут же расстреляют. Но из-за шума и пальбы никто ничего не заметил. Он опустился на землю рядом с кучей трупов.
В это мгновение кто-то из эсэсовцев посмотрел на Вебера.
— Эй! — крикнул он. — Штурмфюрер!
Вебер стоял сбоку, чуть позади остальных, и они не сразу обратили на него внимание.
— Штурмфюрер! Что случилось?
— Да он ранен!
— Кто это умудрился? Кто из вас?
— Штурмфюрер!
Им не пришло в голову, что Вебера могла ранить не только шальная пуля.
— Черт побери! Какой же идиот…
Вновь затрещали выстрелы. На этот раз в рабочем лагере. Там видны были даже всплески дульного пламени.
— Американцы! — крикнул вдруг кто-то из эсэсовцев. — Сматываемся! Живо!
Штайнбреннер дал очередь в сторону уборной.
— Сматываемся! Направо! Через плац! — командовал кто-то. — Быстрее! Пока они нас не отрезали!
— А штурмфюрер?
— Мы же не можем тащить его с собой!
Всплески огня приближались со стороны уборной.
— Быстрее! Быстрее!
Эсэсовцы, отстреливаясь, бросились в обход горящего барака. 509-й поднялся и тяжело, спотыкаясь и падая, пошел к бараку.
— Выходите! Выходите! Они ушли! — крикнул он, распахнув дверь.
— Они еще стреляют!
— Это наши! Выходите! Выходите!
Он проковылял к следующей двери и попытался растащить в стороны лежавшие у порога тела.
— Выходите! Выходите! Они ушли!
Люди ринулись наружу, спотыкаясь о трупы у порога. 509-й на ощупь, по стенке, двинулся дальше. Дверь секции «А» уже горела. Он не мог подойти к ней. Он стоял и кричал сквозь шум и стрельбу; кусок горящего дерева с крыши упал ему на плечо, он повалился наземь, с трудом поднялся, качаясь из стороны в сторону, потом почувствовал сильный удар и пришел в себя уже на земле. Он попробовал встать, но не смог. Откуда-то издалека, как сквозь толщи воды, до него донеслись чьи-то крики, а люди, которых теперь вдруг стало так много, — не эсэсовцы, а заключенные, несущие мертвых и раненых, — казались совсем крохотными. Они спотыкались об него. Он отполз в сторону. Он ничего больше не мог сделать. Он вдруг почувствовал смертельную усталость. Ему не хотелось мешаться под ногами. Во второго он так и не попал. Может быть, и Вебера он только ранил. Все оказалось зря. Он проворонил свой шанс.
509-й пополз дальше. Вскоре он поравнялся с кучей трупов. Вот самое подходящее место для него! Его жизнь не стоила и гроша ломаного. Бухер мертв. Агасфер тоже. Надо было доверить это Бухеру. Отдать ему пистолет. Было бы больше толку. Сам он оказался ни на что не годным скелетом.
Он устало прислонился к трупам. Что-то причиняло ему боль. Он пощупал рукой грудь и поднес ладонь к глазам. Она была в крови. Это не произвело на него никакого впечатления. Он больше не был самим собой. Он просто пока еще чувствовал жару и слышал крики. Потом все это вдруг поплыло прочь, быстро отдаляясь от него.
Он пришел в себя. Барак все еще горел. Пахло сгоревшим деревом, паленым мясом и разложением. Жар от пылающего барака разогрел трупы, которые лежали здесь уже несколько дней, и они потекли и завоняли.
Жуткие крики смолкли. Нескончаемая процессия заключенных уносила своих спасенных товарищей, обгоревших и раненых. 509-й вдруг услышал голос Бухера. Значит, он не погиб. Значит, не все было напрасно. Он огляделся вокруг. Прямо перед ним что-то шевельнулось. Он не сразу сообразил, что это было. Это был Вебер.
Он лежал на животе. Ему удалось отползти за кучу трупов, прежде чем появился Вернер со своими людьми. Они не заметили его. Он лежал, подтянув ногу и разбросав в стороны руки. Изо рта у него шла кровь. Он был еще жив.
509-й попытался поднять руку. Он хотел кого-нибудь позвать, но у него не хватило на это сил. В горле у него пересохло. Вместо крика изо рта вырвался лишь храп. Да и треск пылающего барака поглощал все звуки.
Вебер заметил его движение. Он проводил глазами руку 509-го. Потом встретился с ним взглядом. Они смотрели друг на друга в упор.
509-й не знал, вспомнил ли Вебер его лицо. Он напрасно силился понять, что говорили эти глаза напротив. Он просто почувствовал вдруг, что обязательно должен увидеть, как померкнут эти глаза. Он должен пережить Вебера. Это каким-то странным образом стало вдруг бесконечно важным — словно от того, протеплится ли жизнь в его глазах дольше, чем в глазах напротив, зависела истинность всего того, во что он на своем веку верил, за что боролся и страдал. Это был своеобразный поединок, «Божий суд». Если он сейчас выдержит, победит — значит, победит и то, ради чего он рисковал, считая это важнее жизни. Это было последнее усилие. Все зависело от него самого, и он должен был победить.
Он дышал осторожно, неглубоко, лишь до границы боли. Глядя на кровь, сочившуюся изо рта Вебера, он поднес руку к своим губам, чтобы узнать, не идет ли и у него кровь изо рта. На пальцах тускло блеснула какая-то влага, но он тут же сообразил, что это его прокушенная губа.
Вебер проводил глазами его руку. Потом взгляды их снова скрестились.
509-й попробовал думать; он хотел еще раз понять смысл и цель их поединка. Это должно было придать ему силы. Усталый мозг его еще понимал, что речь идет о чем-то самом простом в человеке, о чем-то, без чего мир был бы обречен на гибель. И благодаря чему могло быть уничтожено другое — абсолютное зло, антихрист, смертный грех. Преступление против духа. «Слова… — думал он. — Они почти ничего не выражают. Да и к чему они сейчас? Нужно просто выдержать. Нельзя умереть раньше, чем умрет оно . Вот и все».
Странно, что их никто не замечал. То, что никто не обратил внимания на него, ему было понятно. Вокруг валялось так много трупов. Но Вебер! Он лежал в тени, которую отбрасывала куча трупов, — вот, должно быть, почему ему удалось остаться незамеченным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42