— Закрыть двери! — скомандовал шарфюрер, которому было поручено блокировать Малый лагерь. — Всем сидеть в бараках! Кто высунется, получит пулю!
Толпу загнали на плац, расположенный между бараками. Она медленно растеклась, словно лужа, в разные стороны; несколько человек в изнеможении опустились на землю, к ним присоединились другие; этот неподвижный островок посреди текущей людской массы быстро разрастался, и вскоре все до единого лежали на плацу, и вечер бесшумно спустился на них, словно медленный дождь из пепла.
Они спали. Но голоса их не смолкали. То там, то здесь, вспорхнув, как испуганные птицы, из снов и тяжелых кошмаров, они вонзались в ночь, чужие, гортанные, порой сливаясь в один протяжный, жалобный стон, и этот стон глухо бился о стены бараков, словно волны людского горя о неприступный ковчег спасенных.
В бараках всю ночь не могли уснуть. Эти звуки рвали душу на части, и уже через два-три часа многие, не выдержав, впали в истерику. Их крики услышали на плацу, и жалобный вой стал нарастать, в свою очередь усиливая вопли беснующихся в бараках. Этот жуткий, средневековый антифонвскоре заглушил грохот прикладов, обрушившихся на стены бараков, выстрелы и перестук дубинок — то приглушенный, когда удары ложились на спины, то более звонкий, когда дубинки плясали по черепам.
Постепенно стало тише. Кричавших в бараках усмирили их товарищи, а толпу на плацу наконец одолел свинцовый сон изнеможения. Одни дубинки вряд ли заставили бы их замолчать: они уже почти не чувствовали ударов. Причитания, которые теперь были похожи на вздохи ветра, не затихали до самого утра.
Ветераны долго слушали эти звуки. Они слушали и содрогались от мысли, что и с ними может произойти то же самое. Внешне они почти ничем не отличались от людей, лежавших на плацу, и все же — спрессованные, как опилки в этих привезенных из Польши бараках для обреченных, посреди вони и смерти, посреди стен, испещренных прощальными иероглифами умирающих, корчась от боли из-за невозможности сходить в уборную, — они чувствовали себя счастливыми перед лицом этого безграничного чужого горя; бараки вдруг стали для них олицетворением родины, безопасности, и это казалось им самым страшным из всего, что они видели и испытали раньше…
Утром они проснулись от множества тихих, чужих голосов. Было еще темно. Причитания смолкли. Зато теперь кто-то скребся снаружи, царапал стены барака. Казалось, будто в них вгрызаются сотни крыс, стараясь проникнуть внутрь. Вначале скребли негромко, вкрадчиво, затем все настойчивее, и наконец, начали осторожно стучать в двери, в стены, послышались голоса, заискивающие, просительные, срывающиеся от предсмертного страха: на разных, непонятных языках люди с плаца просили впустить их.
Они молили укрывшихся в ковчеге отворить дверь и спасти их от потопа. Они уже не кричали, почти смирившись со своей участью, они затаились в темноте, под стенами и окнами, и тихо просили, поглаживали деревянные стены или скребли их ногтями и просили мягкими, темными голосами.
— Что они говорят? — спросил Бухер.
— Они просят, чтобы мы впустили их, ради их матерей, ради… — Агасфер смолк, не договорив. Он плакал.
— Мы не можем, — сказал Бергер.
— Да, я знаю…
Через полчаса поступил приказ отправляться. На плацу раздались первые команды. В ответ послышались громкие причитания. Команды становились все громче и злобнее.
— Ты что-нибудь видишь, Бухер? — спросил Бергер. Они примостились у маленького окошка на самом верхнем ярусе.
— Да. Они не хотят. Отказываются.
— Встать! — кричали на плацу. — Строиться! Становись на перекличку!
Евреи не вставали. Распластавшись на земле, они полными ужаса глазами смотрели на охранников или закрывали руками головы.
— Встать! — орал Хандке. — Живо! Подымайтесь, твари вонючие! Или вас подбодрить? А ну пошли отсюда!
«Подбадривание» не помогало. Пятьсот измученных тварей, низведенных до животного уровня только за то, что они иначе молились Богу, чем их мучители, больше не реагировали на крики, брань и побои. Они отказывались вставать, они словно пытались обнять землю, они отчаянно цеплялись за нее: для них не было сейчас ничего желаннее этой несчастной, загаженной земли — земли концентрационного лагеря; эта земля означала для них рай, спасение. Они знали, куда их везут. На этапе, пока они находились в движении, они, отдавшись силе инерции, тупо исполняли все команды. Но когда наступила внезапная задержка, они, немного придя в себя, так же тупо отказывались куда-либо идти или ехать.
Надсмотрщики растерялись. У них был приказ: бить аккуратно, не насмерть. А это было не так-то просто. Начальство, отдавшее приказ, руководствовалось простыми, чисто бюрократическими соображениями: эти чужие заключенные не были официально переведены в Меллерн, значит, должны покинуть его по возможности в полном составе.
Показалась еще целая группа эсэсовцев. 509-му, которые в это время находился в 20-м бараке, даже удалось разглядеть среди них Вебера. Он остановился у входа в Малый лагерь, в своих элегантных, начищенных до блеска сапогах, и отдал какое-то распоряжение. Солдаты изготовились к стрельбе и дали залп поверх лежащей толпы, над самыми головами. Вебер стоял у ворот, широко расставив ноги и упершись руками в бока. Он рассчитывал на то, что евреи после первых же выстрелов вскочат на ноги.
Они не сделали этого. Никакие угрозы давно уже на них не действовали. Они по-прежнему лежали на земле. Они не желали покидать этот плац. Они вряд ли сдвинулись бы с места, даже если бы стреляли прямо в них.
Вебер побагровел.
— Поднять их! — закричал он. — Лупить, пока не встанут! Поставить их на ноги!
Надсмотрщики бросились в толпу. Они работали дубинками и кулаками, они били ногами в животы и в промежности, они хватали людей за волосы, за бороды и ставили их на ноги, но те валились на землю, словно были без костей.
Бухер, не отрываясь, смотрел в окно.
— Ты видишь? — шептал Бергер. — Там не только эсэсовцы, среди тех, которые их лупят. И не только зеленые. Не только преступники. Там среди них и другие цвета. Там есть и наши! Такие же заключенные, как и мы. Из них сделали капо и полицейских. И они лупят не хуже, чем их учителя. — Он тер свои воспаленные глаза так ожесточенно, как будто хотел выдавить их из черепа.
Снаружи, прямо перед окном, стоял пожилой мужчина с седой бородой. Борода его медленно окрашивалась кровью, которая шла изо рта.
— Отойдите от окна, — сказал Агасфер. — Иначе они вас заметят и отправят вместе с ними.
— Они нас не могут увидеть.
Через подслеповатое, грязное окошко снаружи невозможно было разглядеть, что делается в темном бараке. Изнутри же можно было следить за происходящим на плацу.
— Не смотрите вы туда, — не унимался Агасфер. — Грех — смотреть на это, если тебя не заставляют.
— Это не грех, — возразил ему Бухер. — Мы смотрим, чтобы никогда этого не забыть.
— Неужели вы еще не насмотрелись, за все это время?
Бухер не ответил. Он продолжал неотрывно смотреть в окно.
Постепенно ярость на плацу иссякла. Надсмотрщикам, если бы они во что бы то ни стало решили добиться своего, пришлось бы каждого тащить на руках. Для этого им понадобились бы тысячи рук. Несколько раз им удавалось выволочь на дорогу десяток-другой евреев, но те каждый раз, прорвавшись сквозь цепь охранников, бросались обратно, к огромной черной куче, по которой, казалось, то и дело пробегали судороги.
— Сам Нойбауер явился, — сообщил Бергер.
Нойбауер разговаривал с Вебером.
— Они не хотят уходить, — произнес Вебер менее равнодушно, чем обычно. — Из них можно душу выколотить — ничего не помогает.
Нойбауер окутался клубами табачного дыма. Вонь на плацу становилась почти невыносимой.
— Мерзкая история! И зачем их только сюда прислали? Можно же было избавиться от них на месте, там, откуда они прибыли, вместо того чтобы тащить их через всю страну в газовые камеры. Хотел бы я знать, в чем тут причина!
Вебер пожал плечами.
— Причина в том, что даже самый паршивый еврей имеет тело. Пятьсот трупов. Убивать легко. Гораздо труднее избавиться от трупов. А этих целых две тысячи.
— Вздор! Почти во всех лагерях есть крематории, так же как и у нас.
— Все верно. Только эти крематории по нашим временам работают слишком медленно. Особенно, если нужно быстро сворачивать лагеря.
Нойбауер выплюнул попавший в рот кусочек табачного листа.
— Все равно я не понимаю, зачем посылать их так далеко.
— Опять же из-за трупов. Нашим властям не нравится, когда где-нибудь находят много трупов. А до сих пор только в крематориях трупы уничтожались так, что потом нельзя будет установить их число. Но, к сожалению, слишком медленно, при нынешних масштабах. Нет еще пока по-настоящему эффективных, современных средств, позволяющих быстро обрабатывать большие количества. Братские могилы даже через несколько лет можно в любой момент раскопать, чтобы потом рассказывать всему миру страшные сказки. Как это было в Польше и России.
— Почему этот сброд нельзя было просто во время отступления… — Нойбауер тут же спохватился, — я имею в виду во время стратегического сокращения линии фронта — оставить там, где они были? Они же уже ни на что не годятся. Оставить их американцам или русским, и пусть они с ними целуются!
— Вопрос опять упирается в тела, — терпеливо объяснил Вебер. — В американской армии полно журналистов и фоторепортеров. Они бы тут же наделали снимков и заявили бы, что людей морили голодом.
Нойбауер вынул изо рта сигару и пристально посмотрел на Вебера. Он не мог понять, насмехается над ним его лагерфюрер или ему опять померещилось. Ему это никогда не удавалось, сколько он ни старался. Лицо Вебера оставалось таким же, как всегда.
— Что это значит? — спросил Нойбауер. — Что вы этим хотите сказать? Конечно, людей кормили впроголодь.
— Все это страшные небылицы, порождаемые зарубежной прессой. Министерство пропаганды каждый день призывает не поддаваться на эти провокации.
Нойбауер все еще не спускал глаз с Вебера. «Я ведь его по сути вообще не знаю, — думал он. — Он всегда делал то, что я хотел, но я, если разобраться, ничего о нем не знаю. Я бы не удивился, если бы он вдруг рассмеялся мне в лицо. А то и самому фюреру. Ландскнехт! Безо всякого мировоззрения. Для него наверняка не существует ничего святого. И партия — тоже для него ничего не значит. Она ему просто пока нужна».
— Знаете что, Вебер… — начал было он, но тут же оборвал сам себя. Какой смысл сейчас устраивать спектакль! На миг его опять охватил этот проклятый страх. — Конечно, людей кормили впроголодь, — произнес он уже другим тоном. — Но это не наша вина. Нас вынудил к этому своей блокадой противник. Или вы думаете иначе?
Вебер поднял голову. Он не мог поверить своим ушам. Нойбауер смотрел на него с каким-то странным любопытством.
— Разумеется, — ответил он не спеша. — Блокада противника.
Нойбауер кивнул. Страх его прошел. Он взглянул на плац.
— Откровенно говоря, — сказал он почти доверительно, — между лагерями существует все же огромная разница. Наши люди, к примеру, выглядят куда лучше этих. Даже в Малом лагере. Вы не находите?
— Да, — подтвердил озадаченный Вебер.
— Все познается в сравнении. Мы наверняка — один из самых гуманных лагерей во всем рейхе. — У Нойбауера появилось приятное чувство облегчения. — Конечно, люди умирают. Даже многие. В такие времена это неизбежно. Но мы все равно остаемся гуманными. Тех, кто уже не может, мы не заставляем работать. Ну где еще так обращаются с предателями и государственными преступниками?
— Почти нигде.
— Вот и я говорю. А насчет того, что впроголодь — это не наша вина! Я вам скажу больше, Вебер… — Но тут Нойбауера вдруг осенила мысль. — Послушайте, я знаю, как их отсюда выкурить! Знаете, как? Пищей!
Вебер ухмыльнулся. Старик иногда все же спускается на землю с вершин своих розовых снов.
— Отличная идея, — подхватил он. — Если не помогают дубинки, пища всегда поможет. Но мы же не держим специально наготове лишние пайки.
— Это не проблема. Значит, нашим людям придется разок потерпеть. Проявить чувство товарищества. Получат в обед чуть меньше — ничего не случится. — Нойбауер расправил плечи. — Они понимают по-немецки?
— Пара человек, наверное, найдется.
— А переводчик есть?
Вебер стал расспрашивать охранников, карауливших заключенных ночью. Они подтащили к нему трех похожих на мумии евреев.
— Переведите своим людям все, что скажет господин оберштурмбаннфюрер! — рявкнул на них Вебер.
Нойбауер сделал шаг вперед.
— Послушайте меня! — начал он с достоинством. — Вас неверно проинформировали. Вы направляетесь в лечебно-оздоровительный лагерь.
— Живо! — толкнул Вебер одного из переводчиков. — Переводить!
Они заговорили на трех непонятных языках. Никто на плацу не сдвинулся с места.
Нойбауер повторил свои слова и прибавил:
— Сейчас вы пойдете к кухонному блоку. За едой и за кофе!
Переводчики прокричали все это в толпу. Никто не шевелился. В такие вещи уже не верили. Все они не раз видели, как гибли люди, попавшись на эту удочку. Пища и баня были опасными обещаниями.
— Кухонный блок! Вы слышали? — разозлился Нойбауер. — Марш к кухонному блоку! Харчи! Кофе! Получать харчи и кофе! Суп!
Охранники ринулись со своими дубинками на толпу.
— Суп! Вы что, не слышали? Харчи! Суп! — приговаривали они при каждом ударе.
— Отставить! — сердито закричал на них Нойбауер. — Кто вам приказывал их лупить? Черт вас побери!..
Надсмотрщики бросились назад.
— Пошли вон! — кричал Нойбауер.
Люди с дубинками моментально вновь превратились в заключенных. Они воровато, как шкодливые коты, прокрались краем плаца подальше от начальства и исчезли один за другим.
— Они же их перекалечат! — проворчал Нойбауер. — Потом возись с ними…
Вебер кивнул:
— Нам с ними и без того работы хватит: после выгрузки с вокзала сюда прислали пару грузовиков с трупами, в крематорий.
— Где же они?
— Сложили в крематории. А угля и без того не хватает. Наши запасы пригодятся нам самим.
— Черт возьми, как же нам их отсюда выманить?
— Они сейчас в панике и никаких слов не понимают. Может быть, запах подействует?..
— Запах?
— Да. Запах пищи. Запах и вид.
— Вы имеете в виду — если мы притащим сюда походную кухню?
— Так точно. Обещаниями от них уже ничего не добьешься. Они должны это увидеть. Или почувствовать запах.
Нойбауер кивнул.
— Это можно. Мы ведь как раз недавно получили несколько полевых кухонь. Пусть прикатят одну. Или две. Одну с кофе. Пища готова?
— Еще нет. Но на одну бочку, я думаю, наберется. Со вчерашнего вечера.
Две бочки на колесах стояли на дороге, примерно в двухстах метрах от лежавшей на плацу толпы.
— Катите одну бочку в Малый лагерь! — скомандовал Вебер. — И снимите крышку. Потом, когда они пойдут, медленно катите ее обратно сюда.
— Надо их сдвинуть с места, — пояснил он Нойбауеру. — если они уйдут с плаца, можно считать, что дело сделано, потом с ними будет легко. Так всегда. Они привязываются к тому месту, на котором спали, потому что на этом месте с ними ничего не произошло. Это для них что-то вроде убежища. А все остальное их пугает. Но стоит их только привести в движение, и они сами пойдут. Везите пока только кофе! — скомандовал он. — И оставьте бочку там же. Пусть пьют! Напоите всех.
Бочку с кофе подкатили к толпе. Один из капо зачерпнул половником коричневой жижи и вылил ее на голову сидевшему ближе всех к нему еврею. Им оказался старик с белой окровавленной бородой. Жидкость потекла по лицу; борода на этот раз окрасилась в коричневый цвет, претерпев свою третью метаморфозу.
Старик поднял голову и стал слизывать языком катившиеся по лицу капли. Его корявые руки-сучья пришли в движение. Капо поднес к его губам черпак с остатками кофе.
— Жри! Кофе!
Старик открыл рот. Жилы на шее у него вдруг заходили, задергались, руки обхватили черпак, и через секунду он уже глотал и прихлебывал, позабыв обо всем на свете, так, словно он все свои силы, все последние крохи энергии вложил в эти глотательные движения; лицо его подрагивало, руки и ноги тряслись.
Это заметил его сосед. Потом еще один. И второй, и третий. Один за другим они поднялись на ноги, потянулись руками и губами к черпаку, толкая и оттесняя друг друга, и вскоре слились в одну сплошную массу рук и голов.
— Эй, полегче! Мать вашу!..
Капо никак не мог вырвать у них черпак. Он тянул его на себя, раздавая пинки направо и налево и одновременно косясь с опаской назад, на Нойбауера. Несколько человек тем временем облепили горячую бочку и, сунув головы внутрь, пытались зачерпнуть кофе своими худыми руками.
— Кофе! Кофе!
Капо удалось, наконец, высвободить черпак.
— Соблюдать порядок! — прокричал он. — Все в очередь! Становись друг за другом!
Слова не помогали. Сдержать натиск толпы было невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42