Он знал расовые теории и партийные догмы, и это была его Библия. Он был неплохим сыном, но без колебаний донес бы на своего отца, если бы тот вздумал выступить против партии. Партия была для него непогрешима, он не знал ничего другого. Заключенные были врагами партии и государства и поэтому стояли вне понятий «сострадание» и «человечность». Они были ничтожнее животных. Если их убивали, то для него это имело не больше значения, чем уничтожение вредных насекомых. Совесть никогда не беспокоила его. Он прекрасно спал, и единственное, что его огорчало, — это то, что он не попал на фронт. Его оставили в лагере из-за порока сердца. Он был надежным товарищем, любил музыку и поэзию, и считал пытки необходимым средством для получения информации, поскольку все враги партии лгали. Выполняя приказы начальства, он в своей жизни убил шесть человек — двоих из них медленно, чтобы узнать имена сообщников, — и почти не вспоминал об этом. Он был влюблен в дочь члена местного суда и писал ей милые, слегка романтические письма. В свободное время он любил петь. У него был приятный тенор.
Наконец, у подъемника были уложены последние трупы. Их притащили Моссе и Бреде. Лицо Моссе просветлело. Он даже улыбнулся Бергеру. Его страх оказался напрасным. Он решил было, что их отправят на виселицу. И вот он работал, как ему было велено. Все в порядке. Он спасен. Он работал быстро, чтобы ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения в его добрых намерениях.
Открылась дверь и вошел Вебер.
— Смирно!
Все заключенные застыли на местах, вытянув руки по швам. Вебер, в своих элегантных, начищенных до зеркального блеска сапогах, подошел к столу. Он любил хорошие сапоги. Это была единственная его страсть. Он аккуратно погасил сигарету, которую закурил, чтобы перебить трупную вонь.
— Закончили? — спросил он Шульте.
— Так точно, господин штурмфюрер. Только что. Все записано и оприходовано.
Вебер заглянул в ящики с золотом. Вынул медаль, снятую с трупа, который приземлился на ноги.
— А это что такое?
— Святой Христофор, господин штурмфюрер, — с готовностью объяснил Шульте. — Эта медаль приносит счастье.
Вебер ухмыльнулся. Шульте не замечал нелепости сказанного.
— Хорошо, — сказал Вебер и положил медаль обратно в ящик. — Где эти четверо, сверху?
Четверо заключенных сделали шаг вперед. В этот момент дверь опять открылась, и вошел шарфюрер СС Гюнтер Штайнбреннер с двумя политическими, остававшимися наверху.
— Становитесь рядом с этими четырьмя, — приказал Вебер. — Остальные — брысь отсюда! Наверх!
Заключенные из рабочей команды крематория мгновенно исчезли. Бергер отправился вслед за ними. Вебер смерил взглядом оставшихся шестерых.
— Не сюда, — сказал он, наконец. — Вон туда, где крюки.
Из стены, прямо напротив шахты, примерно на полметра выше человеческого роста, торчали четыре мощных крюка. Справа от них, в углу, стояла скамейка на трех ножках; рядом в ящике лежали короткие веревки с петлей на одном конце и железным крюком на другом.
Вебер ловко, толчком своего левого сапога, придвинул скамейку одному из заключенных.
— Становись!
Тот затрясся и встал на скамейку. Вебер взглянул на ящик с веревками.
— Давай, Гюнтер, — сказал он Штайнбреннеру. — Начинай представление. Покажи, на что ты способен.
Бергер сделал вид, будто помогает грузить трупы на носилки. Никому и в голову бы не пришло заставить его это делать: он был для этого слишком слаб. Просто старший истопник закричал им, чтобы они не слонялись без дела, когда их прогнали из подвала, и самым мудрым было хотя бы сделать вид, будто выполняешь приказание.
На носилках лежали два трупа: женщина с распущенными волосами и мужчина, который, казалось, был вылеплен из грязного воска. Бергер приподнял женщину за плечи и заправил под них ее волосы, чтобы они не вспыхнули и не обожгли им руки, когда они будут совать носилки в печь. Странно, что волосы не остригли. Раньше это делалось регулярно, и волосы собирали в мешки. Теперь это, наверное, не имело смысла — в лагере осталось слишком мало женщин.
— Готово, — сказал он остальным.
Они открыли двери печей. Лица их обдало жаром. Они рывком задвинули низкие железные носилки в огонь.
— Закрывай! — крикнул один из них. — Закрывай!
Двое заключенных проворно закрыли тяжелые двери, но одна из них тут же вновь распахнулась. Бергер увидел, как женщина на носилках встрепенулась и выпрямилась, словно проснувшись. Вспыхнувшие волосы озарили ее голову, как трепещущий огненно-белый нимб; дверь, отскочившая вначале из-за застрявшей внизу тоненькой косточки, наконец, захлопнулась.
— Что это было? — испуганно спросил один из заключенных. До сих пор он только раздевал трупы. — Она что, была еще жива?
— Нет. Это жар, — ответил ему Бергер хриплым голосом. От жары у него пересохло в горле. — Они всегда шевелятся.
— А иногда танцуют вальс, — прибавил могучий истопник из рабочей команды крематория, проходя мимо. — А вы-то что здесь делаете? Призраки подземелья!
— Нас послали наверх.
— Зачем это? Или вы тоже собрались в печь? — Истопник рассмеялся.
— В подвал пригнали новых.
Истопник перестал смеяться.
— Что? Новых? Для чего?
— Я не знаю. Шестеро новеньких.
Истопник испуганно уставился на Бергера. Белки глаз на его черном лице засверкали еще ярче.
— Этого не может быть! Мы здесь всего два месяца! Они же не могут заменить нас так рано. Они не посмеют! Послушай, это точно?
— Да. Они сами сказали.
— Узнай, в чем там дело! Ты можешь это узнать?
— Я попробую, — сказал Бергер. — У тебя нет случайно чего-нибудь съедобного? Куска хлеба или чего-нибудь другого? Я все узнаю.
Истопник вынул из кармана кусок хлеба, разломил его на две части и протянул Бергеру кусок поменьше.
— Держи. Только узнай все поточнее. Мы должны это знать!
— Хорошо. — Бергер обернулся: кто-то постучал ему сзади по плечу. Это был «зеленый» капо, который привел в крематорий Моссе, Бреде и еще четверых политических.
— Это ты зубодер?
— Да.
— Там надо выдрать еще один зуб, в подвале. Тебе велели спуститься.
Капо был бледен. Лицо его заливал пот. Он прислонился к стене. Бергер взглянул на истопника, который дал ему хлеб, и прищурил один глаз. Тот отправился вслед за ним к выходу.
— Все уже выяснилось, — сказал Бергер. — Это была не смена. Их уже нет в живых. Я пошел.
— Это точно?
— Да. Иначе бы мне не велели спуститься вниз.
— Слава Богу. — Истопник облегченно вздохнул — Дай-ка мне мой хлеб.
— Нет. — Бергер сунул руку в карман и зажал в кулаке кусок хлеба.
— Дубина! Я хочу дать тебе бульший кусок. За такое дело не жалко.
Они поменялись, и Бергер вернулся в подвал. Штайнбреннера и Вебера там уже не было. Остались Шульте и Драйер. На крюках у стены висело четыре трупа. Один из них был Моссе. Его повесили в очках. Бреде и последний из шести уже лежали на полу.
— Снимай вон того, — равнодушно произнес Шульте. — У него впереди золотая коронка.
Бергер попытался приподнять труп. У него ничего не получалось. Драйеру пришлось помочь ему. Труп повалился на землю, словно кукла, набитая опилками.
— Это он? — спросил Шульте.
— Так точно.
Бергер вытащил глазной зуб повешенного вместе с коронкой и положил его в ящик. Драйер сделал соответствующую запись в своих бумагах.
— А у остальных что? — спросил Шульте.
Бергер осмотрел двоих лежавших на полу. Капо посветил ему карманным фонариком.
— У этих ничего. У одного пломбы из цемента и амальгамы с серебром.
— Это нам ни к чему. А у тех, что висят?
Бергер тщетно пытался приподнять Моссе.
— Брось, — нетерпеливо произнес Шульте. — Так даже лучше видно, пока они висят.
Бергер отодвинул в сторону распухший язык, торчавшей из широко раскрытого рта. Сквозь единственное стекло на него в упор смотрел выпученный глаз. Из-за толстой линзы он казался еще больше и неестественнее, чем был на самом деле. Веко над второй, пустой глазницей было приоткрыто. Из-под него сочилась прозрачная жидкость. Щека повешенного была мокрой от нее. Капо стоял сбоку от Бергера, Шульте — за спиной. Бергер чувствовал на своей шее его дыхание. Изо рта Шульте пахло мятными таблетками.
— Ничего нет, — сказал Шульте. — Давай следующего.
Со следующим было проще. У него не было передних зубов. Ему их выбили. Две пломбы из амальгамы с серебром, справа, — ничего ценного. Бергер опять почувствовал на шее дыхание Шульте. Дыхание старательного национал-социалиста, который со спокойной совестью исполняет свой долг, самозабвенно ищет золотые пломбы, равнодушный к безмолвному обвинению только что убитого рта. Бергер вдруг почувствовал, что больше не в состоянии выносить это прерывистое мальчишечье дыхание. «Как будто ищет птичьи яйца в гнезде…», — подумал он.
— Хорошо. Ничего нет, — разочарованно сказал Шульте. Он взял со стола один из списков и ящик с золотом. — Распорядитесь, чтобы этих отправили наверх, а здесь все как следует выдраили.
Он ушел, молодой, стройный и невозмутимый. Бергер принялся раздевать Бреде. Это было просто, он мог управиться один. Эти трупы еще не успели остыть. На Бреде были штатские брюки, майка-сетка и кожаная куртка. Драйер закурил сигарету. Он знал, что Шульте больше не придет.
— Он забыл очки, — сказал Бергер.
— Что?
Бергер показал на Моссе. Драйер подошел ближе. Бергер снял очки с мертвого лица. Штайнбреннеру показалось забавным повесить Моссе в очках.
— Одна линза еще цела, — сказал капо. — Но кому она нужна — одна-единственная линза: Разве что детям, выжигать что-нибудь на солнце.
— Хорошая оправа.
Драйер наклонился поближе.
— Никель, — бросил он презрительно. — Дешевка.
— Нет, — возразил Бергер. — Это белое золото.
— Что?
— Белое золото.
Капо взял очки в руку.
— Белое золото? Это точно?
— Совершенно точно. Оправа грязная. Если ее вымыть с мылом, вы сами увидите.
Драйер взвесил очки на ладони.
— Тогда это совсем другое дело.
— Да.
— Надо их записать.
— Списков уже нет, — сказал Бергер и посмотрел на капо. — Шарфюрер Шульте унес их с собой.
— Ничего. Я могу его догнать.
— Да, — сказал Бергер, продолжая в упор смотреть на Драйера. — Шарфюрер Шульте не обратил внимания на очки. Или решил, что они не представляют собой никакой ценности. Может, они и в самом деле ничего не стоят. Я могу ошибаться. Может, это действительно никель.
Драйер поднял глаза.
— Их ведь могли выбросить, — продолжал Бергер. — Вон на ту кучу ненужного хлама. Разбитые очки в дешевой металлической оправе.
Драйер положил очки на стол.
— Давай-ка заканчивай с этими.
— Одному мне не справиться. Они слишком тяжелые.
— Ну значит, позови еще троих сверху.
Бергер отправился наверх и вскоре вернулся с тремя заключенными. Вчетвером они сняли Моссе. Из легких клокоча вырвался сжатый воздух, когда они ослабили петлю на шее. Крюки были вбиты в стену с таким расчетом, чтобы ноги повешенного едва касались земли. Так он умирал гораздо медленнее. На обычной виселице от падения почти всегда ломались шейные позвонки. В Тысячелетнем рейхе этому положили конец. Виселицы были приспособлены для медленного удушения. Здесь хотели не просто убивать — здесь хотели убивать как можно медленнее и болезненнее. Одним из первых успехов нового правительства была отмена гильотины и введение обычного топора.
Обнаженный труп Моссе лежал на полу. Ногти на руках были поломаны. Под них набилась белая известка. Задыхаясь, он цеплялся ногтями на стену. Ободранная штукатурка красноречиво подтверждала это. Сотни повешенных цеплялись за эту стену и оставили здесь следы своих ногтей. И ног — на полу.
Бергер положил одежду и обувь Моссе на соответствующую кучу тряпок и башмаков, потом посмотрел на стол. Очков не нем уже не было. Не было их и на куче бумаг — замусоленных писем и записок, извлеченных из карманов мертвецов.
Драйер не поднимал глаз. Он усердно наводил порядок на столе.
— Что это такое? — спросила Рут Холланд.
Бухер прислушался.
— Птица поет. Скорее всего дрозд.
— Дрозд?
— Да. Так рано весной поют только дрозды. Это дрозд, я вспомнил.
Они сидели на корточках по обе стороны двойного забора из колючей проволоки, отделявшего женские бараки от Малого лагеря. Никто не обращал на них внимания: Малый лагерь был уже так переполнен, что люди сидели и лежали повсюду. Кроме того, часовые покинули вышки, потому что время их истекло. Они не стали дожидаться смены. Такое теперь случалось все чаще. Это было запрещено, но с дисциплиной дело давно уже обстояло не так, как раньше.
Солнце стояло низко. Оно окрасило багровым цветом окна города. Целая улица, которая не пострадала во время бомбежек, светилась, словно дома пылали изнутри. В реке отражалось тревожное небо.
— А где он поет?
— На той стороне. Там, где стоят деревья.
Рут Холланд устремила неподвижный взгляд сквозь колючую проволоку на то, что было «на той стороне»: луг, поля, горстка деревьев, крестьянский дом под соломенной крышей и дальше, на холме, белый низкий домик с садом.
Бухер смотрел на нее. Солнечный свет сделал ее изможденное лицо чуть мягче. Он достал из кармана корку хлеба.
— Рут! Держи! Бергер дал мне это для тебя. Сегодня. Лишняя порция.
Он ловко бросил корку сквозь проволоку. Лицо ее дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Она ничего не отвечала.
— Это твой хлеб, — выговорила она наконец с трудом.
— Нет. Я уже съел свой.
Она глотнула.
— Ты только говоришь так…
— Да нет же, правда нет! — Он видел, как пальцы ее потянулись к корке.
— Ешь медленно. Так получается больше.
Она кивнула, уже жуя.
— Я и не могу быстро жевать. У меня опять выпал зуб. Они просто выпадают и все! И даже не больно. Это уже шестой.
— Если не больно, значит, ничего страшного. В нашем бараке у одного загноилась вся челюсть. Он все время стонал, пока не умер.
— У меня скоро совсем не останется зубов.
— Можно ведь вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.
— Я не хочу вставную челюсть.
— А почему бы и нет? Многие ходят с протезами. В этом действительно ничего страшного нет, Рут.
— Никто мне здесь не будет делать протезы.
— Здесь, конечно, нет. А потом — можно будет заказать. Есть прекрасные протезы. Гораздо лучше, чем у Лебенталя. У него старый. Почти двадцать лет. Сейчас делают совсем другие — такие, что их совсем не чувствуешь. Они крепко держатся и выглядят лучше, чем настоящие зубы.
Рут доела хлеб и медленно обратила взгляд своих тусклых глаз к Бухеру.
— Йозеф… Ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?
— Конечно! Еще как верю! 509-й тоже в это верит. Мы теперь все в это верим.
— А что потом?
— Потом… — Бухер еще никогда не заглядывал так далеко в будущее. — Потом мы будем на свободе, — произнес он, хотя и сам вряд ли смог бы по-настоящему представить себе это.
— Нам опять придется скрываться. Они опять начнут охотиться за нами. Как охотились раньше.
— Они больше не будут охотиться за нами.
Она долго молча смотрела на него.
— И ты в это веришь?
— Да.
Она покачала головой.
— Может, они и оставят нас в покое на некоторое время. Но потом они опять примутся за нас. Они не знают ничего другого…
Дрозд вновь запел. Его четкая, сладостная песнь была невыносима.
— Они больше не будут охотиться за нами, — повторил Бухер. — Мы будем вместе. Мы уйдем из лагеря. Забор из колючей проволоки снесут. Мы пересечем вон ту дорогу, и никто не будет в нас стрелять. Никто не вернет нас обратно. Мы пойдем через поля, войдем в какой-нибудь дом, такой, как тот белый, на той стороне, и сядем на стулья…
— Стулья…
— Да. На настоящие стулья. Там будет стол и фарфоровые тарелки, и огонь в камине…
— И люди, которые нас прогонят…
— Они не прогонят нас. Там будет кровать с одеялами и чистыми простынями. И хлеб, и молоко, и мясо…
Бухер заметил, что лицо ее исказилось.
— Ты должна в это верить, Рут, — произнес он беспомощно.
Она плакала без слез. Глаза ей просто заволокло какой-то мутной, дрожащей пеленой.
— В это так трудно поверить, Йозеф.
— Ты должна верить, — повторил он — Левинский принес новости: американцы и англичане уже давно перешли Рейн. Они придут. Они освободят нас. Скоро.
Сумерки наступили неожиданно. Солнце коснулось верхушки горы, и город мгновенно погрузился в голубую тьму. Окна погасли. Река затаилась. Все вокруг затихло. Умолк даже дрозд. Только небо ожило, разгорелось. Облака превратились в перламутровые кораблики. Широкие лучи, протянувшиеся к ним из-за горы, казались сотканными из света ветрами, которые гонят кораблики в багровую пропасть заката. Один из этих последних лучей упал на маленький белый домик, стоявший на холме, и он еще долго мерцал среди всеобщего мрака, словно маяк, такой близкий и в то же время такой далекий.
Они заметили птицу, когда она была уже совсем рядом — маленький черный комок с крыльями. Они увидели ее на фоне огромного неба; она взметнулась вверх, а потом вдруг, словно передумав, бросилась к земле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Наконец, у подъемника были уложены последние трупы. Их притащили Моссе и Бреде. Лицо Моссе просветлело. Он даже улыбнулся Бергеру. Его страх оказался напрасным. Он решил было, что их отправят на виселицу. И вот он работал, как ему было велено. Все в порядке. Он спасен. Он работал быстро, чтобы ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения в его добрых намерениях.
Открылась дверь и вошел Вебер.
— Смирно!
Все заключенные застыли на местах, вытянув руки по швам. Вебер, в своих элегантных, начищенных до зеркального блеска сапогах, подошел к столу. Он любил хорошие сапоги. Это была единственная его страсть. Он аккуратно погасил сигарету, которую закурил, чтобы перебить трупную вонь.
— Закончили? — спросил он Шульте.
— Так точно, господин штурмфюрер. Только что. Все записано и оприходовано.
Вебер заглянул в ящики с золотом. Вынул медаль, снятую с трупа, который приземлился на ноги.
— А это что такое?
— Святой Христофор, господин штурмфюрер, — с готовностью объяснил Шульте. — Эта медаль приносит счастье.
Вебер ухмыльнулся. Шульте не замечал нелепости сказанного.
— Хорошо, — сказал Вебер и положил медаль обратно в ящик. — Где эти четверо, сверху?
Четверо заключенных сделали шаг вперед. В этот момент дверь опять открылась, и вошел шарфюрер СС Гюнтер Штайнбреннер с двумя политическими, остававшимися наверху.
— Становитесь рядом с этими четырьмя, — приказал Вебер. — Остальные — брысь отсюда! Наверх!
Заключенные из рабочей команды крематория мгновенно исчезли. Бергер отправился вслед за ними. Вебер смерил взглядом оставшихся шестерых.
— Не сюда, — сказал он, наконец. — Вон туда, где крюки.
Из стены, прямо напротив шахты, примерно на полметра выше человеческого роста, торчали четыре мощных крюка. Справа от них, в углу, стояла скамейка на трех ножках; рядом в ящике лежали короткие веревки с петлей на одном конце и железным крюком на другом.
Вебер ловко, толчком своего левого сапога, придвинул скамейку одному из заключенных.
— Становись!
Тот затрясся и встал на скамейку. Вебер взглянул на ящик с веревками.
— Давай, Гюнтер, — сказал он Штайнбреннеру. — Начинай представление. Покажи, на что ты способен.
Бергер сделал вид, будто помогает грузить трупы на носилки. Никому и в голову бы не пришло заставить его это делать: он был для этого слишком слаб. Просто старший истопник закричал им, чтобы они не слонялись без дела, когда их прогнали из подвала, и самым мудрым было хотя бы сделать вид, будто выполняешь приказание.
На носилках лежали два трупа: женщина с распущенными волосами и мужчина, который, казалось, был вылеплен из грязного воска. Бергер приподнял женщину за плечи и заправил под них ее волосы, чтобы они не вспыхнули и не обожгли им руки, когда они будут совать носилки в печь. Странно, что волосы не остригли. Раньше это делалось регулярно, и волосы собирали в мешки. Теперь это, наверное, не имело смысла — в лагере осталось слишком мало женщин.
— Готово, — сказал он остальным.
Они открыли двери печей. Лица их обдало жаром. Они рывком задвинули низкие железные носилки в огонь.
— Закрывай! — крикнул один из них. — Закрывай!
Двое заключенных проворно закрыли тяжелые двери, но одна из них тут же вновь распахнулась. Бергер увидел, как женщина на носилках встрепенулась и выпрямилась, словно проснувшись. Вспыхнувшие волосы озарили ее голову, как трепещущий огненно-белый нимб; дверь, отскочившая вначале из-за застрявшей внизу тоненькой косточки, наконец, захлопнулась.
— Что это было? — испуганно спросил один из заключенных. До сих пор он только раздевал трупы. — Она что, была еще жива?
— Нет. Это жар, — ответил ему Бергер хриплым голосом. От жары у него пересохло в горле. — Они всегда шевелятся.
— А иногда танцуют вальс, — прибавил могучий истопник из рабочей команды крематория, проходя мимо. — А вы-то что здесь делаете? Призраки подземелья!
— Нас послали наверх.
— Зачем это? Или вы тоже собрались в печь? — Истопник рассмеялся.
— В подвал пригнали новых.
Истопник перестал смеяться.
— Что? Новых? Для чего?
— Я не знаю. Шестеро новеньких.
Истопник испуганно уставился на Бергера. Белки глаз на его черном лице засверкали еще ярче.
— Этого не может быть! Мы здесь всего два месяца! Они же не могут заменить нас так рано. Они не посмеют! Послушай, это точно?
— Да. Они сами сказали.
— Узнай, в чем там дело! Ты можешь это узнать?
— Я попробую, — сказал Бергер. — У тебя нет случайно чего-нибудь съедобного? Куска хлеба или чего-нибудь другого? Я все узнаю.
Истопник вынул из кармана кусок хлеба, разломил его на две части и протянул Бергеру кусок поменьше.
— Держи. Только узнай все поточнее. Мы должны это знать!
— Хорошо. — Бергер обернулся: кто-то постучал ему сзади по плечу. Это был «зеленый» капо, который привел в крематорий Моссе, Бреде и еще четверых политических.
— Это ты зубодер?
— Да.
— Там надо выдрать еще один зуб, в подвале. Тебе велели спуститься.
Капо был бледен. Лицо его заливал пот. Он прислонился к стене. Бергер взглянул на истопника, который дал ему хлеб, и прищурил один глаз. Тот отправился вслед за ним к выходу.
— Все уже выяснилось, — сказал Бергер. — Это была не смена. Их уже нет в живых. Я пошел.
— Это точно?
— Да. Иначе бы мне не велели спуститься вниз.
— Слава Богу. — Истопник облегченно вздохнул — Дай-ка мне мой хлеб.
— Нет. — Бергер сунул руку в карман и зажал в кулаке кусок хлеба.
— Дубина! Я хочу дать тебе бульший кусок. За такое дело не жалко.
Они поменялись, и Бергер вернулся в подвал. Штайнбреннера и Вебера там уже не было. Остались Шульте и Драйер. На крюках у стены висело четыре трупа. Один из них был Моссе. Его повесили в очках. Бреде и последний из шести уже лежали на полу.
— Снимай вон того, — равнодушно произнес Шульте. — У него впереди золотая коронка.
Бергер попытался приподнять труп. У него ничего не получалось. Драйеру пришлось помочь ему. Труп повалился на землю, словно кукла, набитая опилками.
— Это он? — спросил Шульте.
— Так точно.
Бергер вытащил глазной зуб повешенного вместе с коронкой и положил его в ящик. Драйер сделал соответствующую запись в своих бумагах.
— А у остальных что? — спросил Шульте.
Бергер осмотрел двоих лежавших на полу. Капо посветил ему карманным фонариком.
— У этих ничего. У одного пломбы из цемента и амальгамы с серебром.
— Это нам ни к чему. А у тех, что висят?
Бергер тщетно пытался приподнять Моссе.
— Брось, — нетерпеливо произнес Шульте. — Так даже лучше видно, пока они висят.
Бергер отодвинул в сторону распухший язык, торчавшей из широко раскрытого рта. Сквозь единственное стекло на него в упор смотрел выпученный глаз. Из-за толстой линзы он казался еще больше и неестественнее, чем был на самом деле. Веко над второй, пустой глазницей было приоткрыто. Из-под него сочилась прозрачная жидкость. Щека повешенного была мокрой от нее. Капо стоял сбоку от Бергера, Шульте — за спиной. Бергер чувствовал на своей шее его дыхание. Изо рта Шульте пахло мятными таблетками.
— Ничего нет, — сказал Шульте. — Давай следующего.
Со следующим было проще. У него не было передних зубов. Ему их выбили. Две пломбы из амальгамы с серебром, справа, — ничего ценного. Бергер опять почувствовал на шее дыхание Шульте. Дыхание старательного национал-социалиста, который со спокойной совестью исполняет свой долг, самозабвенно ищет золотые пломбы, равнодушный к безмолвному обвинению только что убитого рта. Бергер вдруг почувствовал, что больше не в состоянии выносить это прерывистое мальчишечье дыхание. «Как будто ищет птичьи яйца в гнезде…», — подумал он.
— Хорошо. Ничего нет, — разочарованно сказал Шульте. Он взял со стола один из списков и ящик с золотом. — Распорядитесь, чтобы этих отправили наверх, а здесь все как следует выдраили.
Он ушел, молодой, стройный и невозмутимый. Бергер принялся раздевать Бреде. Это было просто, он мог управиться один. Эти трупы еще не успели остыть. На Бреде были штатские брюки, майка-сетка и кожаная куртка. Драйер закурил сигарету. Он знал, что Шульте больше не придет.
— Он забыл очки, — сказал Бергер.
— Что?
Бергер показал на Моссе. Драйер подошел ближе. Бергер снял очки с мертвого лица. Штайнбреннеру показалось забавным повесить Моссе в очках.
— Одна линза еще цела, — сказал капо. — Но кому она нужна — одна-единственная линза: Разве что детям, выжигать что-нибудь на солнце.
— Хорошая оправа.
Драйер наклонился поближе.
— Никель, — бросил он презрительно. — Дешевка.
— Нет, — возразил Бергер. — Это белое золото.
— Что?
— Белое золото.
Капо взял очки в руку.
— Белое золото? Это точно?
— Совершенно точно. Оправа грязная. Если ее вымыть с мылом, вы сами увидите.
Драйер взвесил очки на ладони.
— Тогда это совсем другое дело.
— Да.
— Надо их записать.
— Списков уже нет, — сказал Бергер и посмотрел на капо. — Шарфюрер Шульте унес их с собой.
— Ничего. Я могу его догнать.
— Да, — сказал Бергер, продолжая в упор смотреть на Драйера. — Шарфюрер Шульте не обратил внимания на очки. Или решил, что они не представляют собой никакой ценности. Может, они и в самом деле ничего не стоят. Я могу ошибаться. Может, это действительно никель.
Драйер поднял глаза.
— Их ведь могли выбросить, — продолжал Бергер. — Вон на ту кучу ненужного хлама. Разбитые очки в дешевой металлической оправе.
Драйер положил очки на стол.
— Давай-ка заканчивай с этими.
— Одному мне не справиться. Они слишком тяжелые.
— Ну значит, позови еще троих сверху.
Бергер отправился наверх и вскоре вернулся с тремя заключенными. Вчетвером они сняли Моссе. Из легких клокоча вырвался сжатый воздух, когда они ослабили петлю на шее. Крюки были вбиты в стену с таким расчетом, чтобы ноги повешенного едва касались земли. Так он умирал гораздо медленнее. На обычной виселице от падения почти всегда ломались шейные позвонки. В Тысячелетнем рейхе этому положили конец. Виселицы были приспособлены для медленного удушения. Здесь хотели не просто убивать — здесь хотели убивать как можно медленнее и болезненнее. Одним из первых успехов нового правительства была отмена гильотины и введение обычного топора.
Обнаженный труп Моссе лежал на полу. Ногти на руках были поломаны. Под них набилась белая известка. Задыхаясь, он цеплялся ногтями на стену. Ободранная штукатурка красноречиво подтверждала это. Сотни повешенных цеплялись за эту стену и оставили здесь следы своих ногтей. И ног — на полу.
Бергер положил одежду и обувь Моссе на соответствующую кучу тряпок и башмаков, потом посмотрел на стол. Очков не нем уже не было. Не было их и на куче бумаг — замусоленных писем и записок, извлеченных из карманов мертвецов.
Драйер не поднимал глаз. Он усердно наводил порядок на столе.
— Что это такое? — спросила Рут Холланд.
Бухер прислушался.
— Птица поет. Скорее всего дрозд.
— Дрозд?
— Да. Так рано весной поют только дрозды. Это дрозд, я вспомнил.
Они сидели на корточках по обе стороны двойного забора из колючей проволоки, отделявшего женские бараки от Малого лагеря. Никто не обращал на них внимания: Малый лагерь был уже так переполнен, что люди сидели и лежали повсюду. Кроме того, часовые покинули вышки, потому что время их истекло. Они не стали дожидаться смены. Такое теперь случалось все чаще. Это было запрещено, но с дисциплиной дело давно уже обстояло не так, как раньше.
Солнце стояло низко. Оно окрасило багровым цветом окна города. Целая улица, которая не пострадала во время бомбежек, светилась, словно дома пылали изнутри. В реке отражалось тревожное небо.
— А где он поет?
— На той стороне. Там, где стоят деревья.
Рут Холланд устремила неподвижный взгляд сквозь колючую проволоку на то, что было «на той стороне»: луг, поля, горстка деревьев, крестьянский дом под соломенной крышей и дальше, на холме, белый низкий домик с садом.
Бухер смотрел на нее. Солнечный свет сделал ее изможденное лицо чуть мягче. Он достал из кармана корку хлеба.
— Рут! Держи! Бергер дал мне это для тебя. Сегодня. Лишняя порция.
Он ловко бросил корку сквозь проволоку. Лицо ее дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Она ничего не отвечала.
— Это твой хлеб, — выговорила она наконец с трудом.
— Нет. Я уже съел свой.
Она глотнула.
— Ты только говоришь так…
— Да нет же, правда нет! — Он видел, как пальцы ее потянулись к корке.
— Ешь медленно. Так получается больше.
Она кивнула, уже жуя.
— Я и не могу быстро жевать. У меня опять выпал зуб. Они просто выпадают и все! И даже не больно. Это уже шестой.
— Если не больно, значит, ничего страшного. В нашем бараке у одного загноилась вся челюсть. Он все время стонал, пока не умер.
— У меня скоро совсем не останется зубов.
— Можно ведь вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.
— Я не хочу вставную челюсть.
— А почему бы и нет? Многие ходят с протезами. В этом действительно ничего страшного нет, Рут.
— Никто мне здесь не будет делать протезы.
— Здесь, конечно, нет. А потом — можно будет заказать. Есть прекрасные протезы. Гораздо лучше, чем у Лебенталя. У него старый. Почти двадцать лет. Сейчас делают совсем другие — такие, что их совсем не чувствуешь. Они крепко держатся и выглядят лучше, чем настоящие зубы.
Рут доела хлеб и медленно обратила взгляд своих тусклых глаз к Бухеру.
— Йозеф… Ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?
— Конечно! Еще как верю! 509-й тоже в это верит. Мы теперь все в это верим.
— А что потом?
— Потом… — Бухер еще никогда не заглядывал так далеко в будущее. — Потом мы будем на свободе, — произнес он, хотя и сам вряд ли смог бы по-настоящему представить себе это.
— Нам опять придется скрываться. Они опять начнут охотиться за нами. Как охотились раньше.
— Они больше не будут охотиться за нами.
Она долго молча смотрела на него.
— И ты в это веришь?
— Да.
Она покачала головой.
— Может, они и оставят нас в покое на некоторое время. Но потом они опять примутся за нас. Они не знают ничего другого…
Дрозд вновь запел. Его четкая, сладостная песнь была невыносима.
— Они больше не будут охотиться за нами, — повторил Бухер. — Мы будем вместе. Мы уйдем из лагеря. Забор из колючей проволоки снесут. Мы пересечем вон ту дорогу, и никто не будет в нас стрелять. Никто не вернет нас обратно. Мы пойдем через поля, войдем в какой-нибудь дом, такой, как тот белый, на той стороне, и сядем на стулья…
— Стулья…
— Да. На настоящие стулья. Там будет стол и фарфоровые тарелки, и огонь в камине…
— И люди, которые нас прогонят…
— Они не прогонят нас. Там будет кровать с одеялами и чистыми простынями. И хлеб, и молоко, и мясо…
Бухер заметил, что лицо ее исказилось.
— Ты должна в это верить, Рут, — произнес он беспомощно.
Она плакала без слез. Глаза ей просто заволокло какой-то мутной, дрожащей пеленой.
— В это так трудно поверить, Йозеф.
— Ты должна верить, — повторил он — Левинский принес новости: американцы и англичане уже давно перешли Рейн. Они придут. Они освободят нас. Скоро.
Сумерки наступили неожиданно. Солнце коснулось верхушки горы, и город мгновенно погрузился в голубую тьму. Окна погасли. Река затаилась. Все вокруг затихло. Умолк даже дрозд. Только небо ожило, разгорелось. Облака превратились в перламутровые кораблики. Широкие лучи, протянувшиеся к ним из-за горы, казались сотканными из света ветрами, которые гонят кораблики в багровую пропасть заката. Один из этих последних лучей упал на маленький белый домик, стоявший на холме, и он еще долго мерцал среди всеобщего мрака, словно маяк, такой близкий и в то же время такой далекий.
Они заметили птицу, когда она была уже совсем рядом — маленький черный комок с крыльями. Они увидели ее на фоне огромного неба; она взметнулась вверх, а потом вдруг, словно передумав, бросилась к земле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42