— У меня все в порядке, — выдохнул 509-й и с трудом поднялся на ноги.
Визе улыбнулся:
— Я врач, мне виднее. — Он повернулся к Веберу. — Так, это еще двое. Нужен еще один. Помоложе. — Он указал на Бухера, тоже стоявшего рядом с 509-м. — Может быть, этот?
— Марш! Вперед!
Бухер встал рядом с 509-м и остальными. Вебер тем временем заметил через образовавшийся в строю пробел чешского мальчика Карела.
— А вот еще один дохляк. Хотите его в придачу?
— Благодарю вас. Мне нужны взрослые. Этих шестерых вполне достаточно. Очень вам признателен.
— Хорошо. А вы — через пятнадцать минут доложите в канцелярии о прибытии. Староста блока! Переписать номера! И не забудьте умыться, грязные свиньи!
Они стояли, словно пораженные молнией. Никто не произнес ни слова. Они знали, что все это означает. Один лишь Вася улыбался. От голода у него помутился разум, и он все принял за чистую монету. Трое новеньких неподвижно стояли, тупо уставившись в пустоту; они покорно исполнили бы любой приказ, даже если бы от них потребовали броситься на колючую проволоку, заряженную электричеством. Агасфер лежал на земле и стонал. Хандке обработал его своей дубинкой, как только Вебер и Визе ушли.
— Йозеф! — позвал кто-то слабым голосом со стороны женского лагеря.
Бухер не шелохнулся. Бергер толкнул его:
— Это Рут Холланд.
Женский лагерь располагался слева от Малого лагеря и был отделен от него двумя рядами незаряженной колючей проволоки. Он состоял из двух небольших бараков, построенных уже во время войны, когда опять начались массовые аресты. До этого женщин в лагере не было. Два года назад Бухер работал там около месяца столяром. Тогда он и познакомился с Рут Холланд. Изредка им удавалось украдкой поговорить друг с другом несколько минут. Потом Бухера перевели в другую команду. Они увиделись снова лишь после того, как он попал в Малый лагерь. Иногда, ночью или в туман, они шепотом переговаривались через проволоку.
Рут Холланд стояла за забором, отделявшим оба лагеря друг от друга. Ветер трепал подол ее полосатого халата и хлестал им по ее тонким ногам.
— Йозеф! — еще раз позвала она.
Бухер поднял голову.
— Отойди от проволоки. Тебя увидят!
— Я все слышала. Не делай этого!
— Отойди от проволоки, Рут. Часовой будет стрелять.
Она покачала головой. Ее коротко подстриженные волосы были совершенно седыми.
— Почему именно ты? Останься здесь! Не ходи! Останься, Йозеф!
Бухер беспомощно посмотрел на 509-го.
— Мы вернемся, — ответил тот за него.
— Он не вернется. Я знаю. И ты тоже знаешь. — Она впилась пальцами в проволоку. — Никто никогда не возвращается.
— Иди обратно, Рут. — Бухер покосился на пулеметные вышки. — Здесь стоять опасно.
— Он не вернется! Вы все это знаете!
509-й не отвечал. Отвечать было нечего. Он словно заполнился пустотой. Все чувства покинули его. Он ничего не чувствовал — ни по отношению к другим, ни по отношению к себе самому. Все было кончено, он знал это. Знал, но не чувствовал. Он чувствовал только, что ничего не чувствует.
— Он не вернется, — еще раз повторила Рут Холланд. — Пусть он останется.
Бухер не отрываясь смотрел в землю. Он был слишком оглушен случившимся, чтобы слышать ее слова.
— Пусть он останется, — твердила Рут Холланд. Это было похоже на заклинания. Монотонные, без эмоций. Это было уже за пределами всех эмоций.
— Пусть пойдет кто-нибудь другой. Он молод. Пусть вместо него пошлют кого-нибудь другого…
Никто не отвечал. Все понимали, что Бухеру придется идти, Хандке переписал их номера. Да и кто захотел бы пойти вместо него?
Они стояли и смотрели друг на друга. Те, кто должен был уйти, и те, кто оставался. Они смотрели друг на друга. Если бы вдруг сверкнула молния и сразила Бухера и 509-го, это было бы не так мучительно. Невыносимой для них была та безмолвная ложь, которую они читали в глазах друг у друга: «почему я? именно я?» — у одних и «слава Богу, не я! не я!» — у других.
Агасфер медленно поднялся с земли, постоял несколько мгновений, устремив невидящий взгляд в землю, потом, словно опомнившись, забормотал что-то себе под нос.
Бергер повернулся к нему.
— Это я виноват, — всхлипнул вдруг старик. — Я… моя борода… из-за нее он подошел к нам! Если бы не борода, ничего бы не было… Ой-ёй-ёй!..
Он ухватился обеими руками за бороду и стал трепать ее из стороны в сторону. Лицо его заливали слезы. Он был слишком слаб, чтобы вырвать волосы. Сидя на земле, он беспомощно теребил свою бороду, и голова его болталась, как у куклы.
— Ступай в барак! — резко сказал Бергер.
Агасфер уставился на него. Потом бросился ничком на землю и завыл.
— Нам пора, — произнес 509-й.
— А где коронка? — спросил Лебенталь.
509-й сунул руку в карман и протянул ее Лебенталю:
— Держи.
Лебенталь взял ее. Его трясло.
— Вот он, твой Бог! — пролепетал он и махнул рукой в сторону города и сгоревшей церкви. — Вот они, твои знаки! Твои огненные столбы!..
509-й еще раз полез в карман. Доставая коронку, он наткнулся на кусок хлеба. Выходит, он напрасно терпел всю ночь и все утро. Он протянул хлеб Лебенталю.
— Ешь сам! — в бессильной ярости ответил Лебенталь. — Он твой.
— Мне он уже не поможет.
Какой-то мусульманин заметил хлеб. С широко раскрытым ртом он проворно подковылял к 509-му, уцепился ему за руку и попробовал выхватить хлеб зубами. Тот оттолкнул его и сунул хлеб в руку Карела, который все это время молча стоял рядом с ним. Мусульманин потянулся к Карелу. Тот невозмутимо пнул его точно в берцовую кость. Мусульманин зашатался, и его тут же оттолкнули в сторону.
Карел посмотрел на 509-го.
— Вас куда — в газовую камеру? — спросил он деловито.
— Здесь нет газовых камер, Карел. Пора бы тебе уже это запомнить, — сердито объяснил Бергер.
— В Биркенау нам говорили то же самое. Если они вам дадут полотенца и скажут, что нужно помыться, значит — газ.
Бергер оттеснил его в сторону:
— Иди и ешь свой хлеб, пока никто не отобрал.
— Не отберут! — Карел запихал хлеб в рот. Он спросил просто так, без всякого злого умысла — так обычно спрашивают приятеля, куда тот держит путь. Он вырос в концентрационных лагерях и не знал ничего другого.
— Пошли, — сказал 509-й.
Рут Холланд заплакала. Пальцы ее, впившиеся в проволоку, были похожи на птичьи когти. Она стонала, обнажив зубы. Слез у нее не было.
— Пошли, — повторил 509-й. Он еще раз скользнул взглядом по лицам остающихся. Большинство уже равнодушно расползлось по своим нарам. Только ветераны и еще несколько человек стояли с ними.
Ему вдруг показалось, что он не сказал еще что-то страшно важное. Что-то, от чего все зависит. Он отчаянно, изо всех сил, старался оформить это что-то в мысли и слова, но у него ничего не получалось.
— Не забывайте это, — просто сказал он, наконец.
Никто не ответил. Он видел, что они забудут. Они слишком часто видели такое. Бухер бы, может быть, не забыл, он был еще молод. Но он уходил вместе с ним.
Они шли по дорожке, с трудом передвигая непослушные ноги. Они не вымылись — приказ Вебера был просто шуткой. В лагере постоянно не хватало воды. Они шли вперед. Они не оглядывались. Остались позади ворота, разделявшие два лагеря. «Дохлые ворота». Вася вновь принялся жевать, громко причмокивая. Трое новеньких шли, как автоматы. Они поравнялись с первыми бараками рабочего лагеря. Их обитатели давно уже были на работах. Тоскливо-неприкаянный вид пустых бараков вызывал тягостное чувство, но 509-му показалось в эту минуту, что на свете не может быть ничего роднее и желаннее этих бараков. Они вдруг превратились в осязаемый образ Жизни, в недоступное для него прибежище. Ему захотелось спрятаться в одном из этих бараков, забиться в самый дальний и темный угол, как можно дальше от этой ухабистой дороги, неумолимо ведущей в небытие. Не дожил два месяца, думал он тупо. А может быть, всего две недели. Все зря. Зря.
— Товарищ! — раздался вдруг совсем рядом чей-то голос. В этот момент они проходили мимо барака 13. Человек, окликнувший его, стоял у двери. Лицо его было покрыто клочками черной щетины.
509-й поднял голову.
— Не забываете это, — пробормотал он. Он не знал этого человека.
— Мы не забудем это, — ответил незнакомец. — Куда вас?..
Оставшиеся в бараках заключенные видели Вебера и Визе. Они понимали, что все это было неспроста.
509-й остановился. Он посмотрел на человека, стоявшего у двери барака. Стряхнув с себя оцепенение, он вновь вспомнил о том важном, что он еще должен был сказать, о том, чему нельзя было пропасть, потеряться.
— Не забывайте это! — прошептал он страстно. — Никогда! Никогда!
— Никогда! — повторил незнакомец твердым голосом. — Куда вы идете?
— В какой-то госпиталь. Подопытными кроликами. Не забывайте этого. Как тебя звать?
— Левинский, Станислав.
— Не забывай этого, Левинский, — сказал 509-й. Ему казалось, что с именем это звучит более убедительно. — Левинский, не забывай этого.
— Я никогда этого не забуду.
Левинский коснулся рукой его плеча. Для 509-го это было чем-то бульшим, чем просто прикосновение. Он еще раз кивнул ему. Лицо его чем-то отличалось от лиц в Малом лагере. 509-й почувствовал, что его наконец-то поняли. Он отправился дальше. Бухер ждал его. Вместе они догнали остальных, которые не останавливаясь брели по дороге.
— Мясо… — бормотал Вася. — Суп и мясо…
Спертый воздух канцелярии был пропитан застарелым запахом сапожного крема. Капо уже приготовил бумаги.
— Распишитесь здесь, — сказал он, безо всякого выражения посмотрев на шестерых заключенных.
509-й взглянул на стол. Он не понимал, с чего это вдруг потребовались их подписи. Заключенным отдавали приказ, без всяких подписей. Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Это был один из писарей, сидевший за спиной у капо. Поймав взгляд 509-го, он едва заметно повернул голову справа налево.
Вошел Вебер. Все застыли по стойке «смирно».
— Продолжайте! — бросил он и взял со стола бумаги. — Еще не готово? Быстро! Распишитесь здесь!
— Я не умею писать, — сказал Вася, стоявший ближе всех к столу.
— Значит, ставь три креста.
Вася поставил три креста.
— Следующий!
Трое новеньких один за другим подошли к столу и расписались. 509-й тем временем лихорадочно соображал. У него появилось ощущение, что еще должен быть какой-то выход. Он еще раз взглянул на писаря, но тот уткнулся в свои бумаги и не поднимал головы.
— Твоя очередь! — зарычал Вебер. — Что размечтался?
509-й взял со стола листок. Глаза плохо слушались его, несколько машинописных строк путались и расплывались.
— Ты еще и читать тут собрался? — Вебер толкнул его. — Подписывай, пес шелудивый!
Того, что 509-й успел прочесть, было вполне достаточно: «…изъявляю добровольное желание…» Он положил листок обратно на стол. Вот она — последняя, отчаянная попытка! Это и имел в виду писарь.
— А ну живее, дохлая кляча! Или ты хочешь, чтобы я тебе помог?
— Я не изъявляю добровольного желания, — сказал 509-й.
Капо уставился на него, раскрыв рот. Писари изумленно подняли головы, но тут же уткнулись в свои бумаги. Наступила гробовая тишина.
— Что? — переспросил Вебер, еще не веря своим ушам.
509-й набрал в грудь воздуха.
— Я не изъявляю добровольного желания.
— Значит, ты отказываешься подписать бумагу?
— Да.
Вебер провел языком по губам.
— Так. Значит, ты не подпишешь? — Он взял левую руку 509-го, завел ее за спину и рванул вверх. 509-й упал. Вебер крепко держал его вывернутую руку, и теперь, потянув ее вверх, он приподнял 509-го от пола и наступил ему на спину. 509-й вскрикнул и затих.
Вебер взял его второй рукой за шиворот и поставил на ноги, но тот опять повалился на пол.
— Слабак! — презрительно буркнул Вебер. Потом, открыв дверь в соседнюю комнату, позвал:
— Кляйнерт! Михель! Возьмите-ка эту кисейную барышню и приведите в чувство. Оставьте его там. Я сейчас приду.
509-го выволокли из комнаты.
— Давай! — обратился Вебер к Бухеру. — Подписывай!
Бухера била дрожь. Он не хотел дрожать, но ничего не мог с собой поделать. Он вдруг остался один. 509-го с ним больше не было. Все в нем кричало о смирении. Он чувствовал, что если сейчас же не сделает того, что сделал 509-й, то будет поздно, и он послушно, как автомат, исполнит любой приказ.
— Я тоже не подпишу, — пролепетал он.
Вебер ухмыльнулся.
— Смотри-ка! Еще один… Прямо как в старые добрые времена!
Бухер даже не успел почувствовать удара. Его мгновенно проглотила черная ревущая бездна. Очнувшись, он увидел над собой Вебера. «509-й… — подумал он тупо. — 509-й на двадцать лет старше меня. С ним он сделал то же самое. Я должен продержаться!» В ту же секунду какой-то свирепый дракон впился железными когтями в его плечи, обдав их невыносимым жаром из огнедышащей глотки, и все вновь пропало.
Во второй раз он очнулся уже в другом помещении, лежа на цементном полу, рядом с 509-м. Откуда-то издалека, словно сквозь шум прибоя, доносился голос Вебера:
— Я мог бы заставить кого-нибудь расписаться за вас и весь разговор. Но я не сделаю этого. Для начала я спокойно, не спеша, сломлю ваше упрямство. Вы сами подпишете. Вы будете ползать на коленях и умолять меня, чтобы я позволил вам подписать бумагу. Если, конечно, вы еще в состоянии будете это сделать.
Голова Вебера четко выделялась на фоне видневшегося в окне неба. 509-му она показалась огромной. Эта голова означала смерть, а небо за ней — жизнь. Жизнь! Плевать, какая! Разбитая, вшивая, окровавленная — прожить еще хоть час, хоть минуту, несмотря ни на что! Но тут опять навалилось деревянное бесчувствие, крохотные милосердные огоньки нервов вновь погасли, погрузив его в спасительный мрак. «Зачем я сопротивляюсь? — тяжело подумал кто-то за него, когда он опять пришел в себя. — Какая разница, забьют ли меня здесь насмерть, или я подпишу и меня отправят на тот свет с помощью шприца, быстрее, чем здесь, и без боли?..» Потом он услышал свой собственный голос, которым говорил кто-то другой:
— Нет… я не подпишу… можете забить меня насмерть…
Вебер рассмеялся:
— Да-да, тебе бы, конечно, очень этого хотелось, скелетина! Чтобы все поскорее кончилось, верно? Не-ет, «забить насмерть» — эта процедура у нас длится неделями. А мы только начинаем.
Он опять взял в руку ремень с пряжкой. Первый удар пришелся 509-му в переносицу. Глаза остались целыми: они слишком глубоко ввалились. Второй рассек губы. Они треснули, как сухой пергамент. После двух-трех ударов пряжкой по черепу он снова потерял сознание.
Вебер отодвинул его в сторону и принялся за Бухера. Тот пытался уворачиваться от ударов, но был слишком неповоротлив. Вебер попал ему по носу. Он скорчился, и тот ударил его ногой в пах. Бухер закричал. После этого он еще успел почувствовать, как пряжка несколько раз впилась ему в затылок и шею, и провалился в бушующую мглу.
Он смутно слышал чьи-то голоса, но глаза не открывал и не шевелился. Он знал, что пока он не подает признаков жизни, бить его не станут. Голоса неслись над ним нескончаемым потоком. Он пытался не слушать их, но они становились все отчетливее и все глубже проникали в его сознание, все больнее впивались в его мозг.
— Сожалею, господин доктор, но если люди не хотят… Вы же видите, Вебер пытался их убедить!
Нойбауер был в прекрасном расположении духа. Результат превзошел все его ожидания.
— Кстати, это вы его об этом попросили? — спросил он у Визе.
— Разумеется, нет.
Бухер попробовал осторожно приоткрыть глаза. Но они плохо слушались его; оба века подпрыгнули вверх, как у куклы с открывающимися глазами. Он увидел Визе и Нойбауера. Потом он заметил 509-го. Тот тоже лежал с открытыми глазами. Вебера в комнате не было.
— Разумеется, нет! — повторил Визе. — Как цивилизованный человек я…
— Как цивилизованный человек, — перебил его Нойбауер, — вы хотите забрать этих людей для своих экспериментов, не так ли?
— Это необходимо для науки. Наши опыты помогут сохранить десятки тысяч других жизней. Неужели вы не понимаете этого?
— Понимаю. А вы — неужели вы не понимаете, что вот это все — вопрос дисциплины, не менее важный вопрос?
— Каждый судит со своей колокольни, — надменно произнес Визе.
— Конечно, конечно. Мне очень жаль, что я не смог сделать для вас больше. Но у нас не принято заставлять заключенных делать то, чего они не хотят делать. А эти двое, похоже, не торопятся покидать лагерь. — Он повернулся к 509-му и Бухеру. — Значит, вы хотите остаться в лагере?
509-й беззвучно пошевелил губами.
— Что? — грозно переспросил Нойбауер.
— Да, — ответил 509-й.
— А ты?
— Я тоже, — прошептал Бухер.
— Вот видите, господин капитан! — улыбнулся Нойбауер. — Людям нравится здесь. Тут уж ничего не поделаешь.
Визе не ответил на улыбку.
— Дурачье! — презрительно бросил он в сторону 509-го и Бухера. — На этот раз речь действительно шла о простых опытах по искусственному вскармливанию.
Нойбауер выпустил облако дыма из рта.
— Тем лучше — двойное наказание, за несоблюдение субординации. Впрочем, если хотите, можете попробовать еще раз, может быть, вам удастся найти еще двух добровольцев, господин доктор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42