Кроме «дамы» и «гусара», на плацу можно было насчитать еще с десяток заключенных, одетых, как на маскарад.
509-й заметил среди бегущих Розена. Тот ковылял согнувшись в самом хвосте колонны. Он уже еле переставлял ноги. 509-й видел, что он вот-вот свалится. «Тебя это не касается, понял? — сказал он сам себе. — Не смей делать глупостей! Каждый должен думать о себе». Колонна опять поравнялась с бараком. До него было всего лишь несколько метров. Розен бежал уже самым последним. 509-й взглянул на Ниманна, все еще стоявшего спиной к бараку, стрельнул глазами по сторонам. Никому из старост блоков не было до него никакого дела; все смотрели на тех двоих, которым Ниманн сделал подножку. Хандке даже шагнул вперед, вытянув шею. 509-й схватил Розена, тащившегося в этот момент мимо него на подгибающихся ногах, за руку, потянул его на себя и толкнул назад, в середину строя.
— Быстро! В барак! Спрячься!
Он еще несколько секунд слышал позади тяжелое дыхание Розена и видел краем глаза какое-то едва уловимое движение; затем все стихло. Ниманн ничего не заметил. Он так ни разу и не обернулся. Хандке тоже ничего не видел. 509-й знал, что дверь барака была открыта. Он надеялся, что Розен его понял. И еще он надеялся, что тот не выдаст его, если все-таки попадется. Он должен был сообразить, что ему это уже все равно не помогло бы. Ниманн до этого не пересчитал новеньких, и у Розена появился шанс спастись. 509-й только теперь почувствовал, что у него дрожат колени, а во рту все пересохло. В ушах зазвенела кровь.
Он осторожно покосился на Бергера. Бергер не сводил глаз с движущегося по кругу полуживого табуна, который уже заметно поредел. По его напряженному лицу 509-й понял, что он все видел.
— Он уже в бараке!.. — шепнул ему сзади Лебенталь.
Дрожь в коленях стала еще сильнее. Ему пришлось прислониться к Бухеру.
Повсюду валялись деревянные башмаки, которые вчера выдали многим из вновь прибывших. Они еще не успели к ним привыкнуть и сразу же растеряли их во время бега. Только двое все еще отчаянно клацали своими деревяшками по асфальту. Ниманн протирал стекла очков. Они запотел. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала даже испугался мысли о том, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского конфекционера — замкнутый мещанский мирок, уставленный мебелью с зеленой репсовой обивкой — превратилась в дикую азиатскую пустыню времен Чингис-хана, а торговый служащий Ниманн стал вдруг господином над жизнью и смертью; в голову ударил дурман власти — безграничной власти! — и он все хмелел и хмелел от этого нового, неожиданного чувства, и сам не заметил, как нанес первый удар по мягкому, податливому черепу, покрытому скудными крашеными волосами.
— Группа — стой!
Заключенные не поверили своим ушам. Им уже казалось, что этот бег по кругу никогда не кончится и что они так и будут бегать, пока не свалятся замертво. Люди, бараки, плац — все это, словно неожиданно окрашенное солнечным затмением в какой-то зловеще-серый цвет, продолжало кружиться у них перед глазами. Они держались друг за друга, чтобы не упасть. Ниманн надел очки. Он вдруг почему-то заторопился.
— Трупы сложить сюда!
Все в недоумении уставились на него: трупов пока еще не было.
— Тех, кто сошел с дистанции, — поправился он. — Кто лежит на земле.
Шатаясь, словно пьяные, они отправились собирать своих лежавших на земле товарищей. Они брали из за ноги и за руки и тащили на середину плаца. В одном месте им пришлось «распутывать» целый клубок тел. Бегущие падали здесь друг на друга, когда кто-то неожиданно споткнулся. В неразберихе снующих взад и вперед людей 509-й увидел Зульцбахера. Прячась за спинами стоявших перед ним заключенных, он то пинал кого-то из лежавших на земле по ногам, то дергал его за волосы и за уши; потом наклонился к нему и рывком поднял его на колени. Тот бессильно повалился на землю. Зульцбахер просунул ему руки под мышки и еще раз попробовал поднять его на ноги, но у него ничего не получалось. Тогда он принялся неистово молотить по нему кулаками. Какой-то староста блока оттолкнул его в сторону, но он вновь бросился к лежавшему. Староста пнул его ногой. Он решил, что Зульцбахер имеет зуб на лежавшего и хочет, пользуясь случаем, отыграться за все.
— Козлина вонючий! — проворчал он злобно. — Ты отстанешь от него или нет? Он и без тебя сдохнет.
Через ворота, сделанные в проволочном ограждении, въехал приземистый грузовик, на котором обычно возили трупы. За рулем сидел капо Штрошнайдер. Мотор трещал, как пулемет. Штрошнайдер подъехал вплотную к куче. Началась погрузка. Кое-кто попытался улизнуть: многие уже пришли в сознание. Но Ниманн был начеку и никого не отпускал, краем глаза следя и за теми, кто сам напросился к врачу.
— Все! Этих погрузят больные. Которые вызвались на прием к врачу. Остальные — разойдись!
Люди в ту же секунду со всех ног бросились прочь, в бараки. Больные погрузили всех, кто был без сознания, в кузов, и машина тронулась. Штрошнайдер ехал медленно, чтобы остальные могли поспеть за ним. Ниманн шел рядом.
— Все ваши муки теперь позади! — обратился он к своим жертвам изменившимся, почти приветливым голосом.
— Куда их? — спросил кто-то из новеньких 509-го.
— Наверное в сорок шестой блок.
— А что там такое?
— Не знаю, — ответил 509-й. Он не стал рассказывать то, что было известно в лагере о блоке 46 — что у Ниманна в одном из помещений этого опытно-экспериментального блока имелась пара медицинских шприцев и канистра с бензином и что никто из заключенных, которых он забрал с собой, уже не вернется. И что вечером Штрошнайдер отвезет их всех в крематорий.
— Кого это ты там дубасил? — спросил 509-й Зульцбахера.
Зульцбахер взглянул на него, но ничего не ответил. Он вдруг несколько раз судорожно глотнул, словно в горле у него застрял комок ваты, и отошел прочь.
— Это был его брат, — ответил за него Розен.
Зульцбахера вырвало; из рта у него шел лишь зеленоватый желудочный сок.
— Смотри-ка! Ты все еще здесь? Они, наверное, про тебя забыли, а?
Хандке остановился перед 509-м и не спеша ощупал его взглядом с ног до головы. Это было вечером. Блоки построились на поверку.
— Тебя же должны были записать. Надо будет поинтересоваться… — Он покачивался с пятки на носок, не сводя с 509-го своих голубых выпуклых глаз. 509-й затаил дыхание. — А?..
509-й не отвечал. Разозлить сейчас чем-нибудь старосту блока было бы самоубийством. Молчание всегда было лучшим средством защиты. Ему теперь оставалось только надеяться на то, что Хандке просто захотелось покуражиться, а в худшем случае — что он опять забудет об этом.
— Что? — повторил Хандке и улыбнулся, обнажив свои желтые, изъеденные кариесом зубы.
— Его номер записали, — спокойно произнес Бергер.
— Да что ты говоришь! — притворно удивился Хандке. — Ты это точно знаешь?
— Да. Шарфюрер Шульте записал его. Я сам видел.
— В темноте? Ну тогда все в порядке. — Хандке продолжал раскачиваться. — Тогда я тем более могу спокойно поинтересоваться, верно? Ему ведь от этого хуже уже не будет, а?
Никто не отвечал.
— Ты еще успеешь разок пожрать, — ласково-доверительно сообщил Хандке 509-му. — Сейчас будет ужин. Блокфюрера спрашивать о тебе бесполезно. Он не в курсе. Я уж знаю, кого о тебе нужно спрашивать, будь спокоен, подлюга!
Он обернулся и, увидев начальство, заорал:
— Смирно!..
Пришел Больте. Блокфюрер, как всегда, торопился. Ему не везло уже целых два часа. И вот, когда наконец пошла настоящая карта, пришлось прервать игру и тащиться сюда. Он еле-еле дождался конца поверки, рассеянно выслушал рапорт и, едва взглянув для вида на кучу трупов, сразу же исчез. Хандке отправил дежурных на кухню, а сам поплелся к проволочному заграждению, отделявшему Малый лагерь от женских бараков. Перед забором он остановился и уставился тяжелым взглядом на ту сторону.
— Пошли в барак, — сказал Бергер. — Кому-то надо остаться и посматривать за ним.
— Я могу, — вызвался Зульцбахер.
— Если он уйдет, скажешь нам. Сразу же!
Ветераны забрались в барак. Все предпочитали не попадаться Хандке лишний раз на глаза.
— Что же делать? — озабоченно пробормотал Бергер. — Неужели эта скотина не шутит?
— Может, он еще забудет. Похоже, что ему опять моча в голову ударила. Эх, достать бы где-нибудь шнапса да накачать его!
— Шнапс!.. — Лебенталь сплюнул. — Это невозможно! Совершенно невозможно!
«Может он просто пошутил?» — подумал вслух 509-й. Он и сам не очень-то верил в это. Хотя в лагере такое часто случалось. Эсэсовцы были большими мастерами держать людей в постоянном страхе. Многие не выдерживали. Одни бросались на проволоку, у других отказывало сердце.
— У меня есть деньги, — шепнул Розен 509-му. — Возьми их. Я их спрятал, когда нас пригнали. Держи, здесь сорок марок. Дай их ему. У нас так иногда делали.
Он сунул деньги 509-му в руку. 509-й машинально взял их, пощупал, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает.
— Это не поможет, — сказал он. — Он возьмет их, сунет в карман, а потом сделает то, что хотел сделать.
— А ты пообещай ему достать еще.
— Где я возьму еще?
— У Лебенталя есть кое-что, — подсказал Бергер. — Лео, у тебя есть что-нибудь?
— Да, у меня есть. Но если мы его приучим к деньгам, он будет приходить каждый день и требовать еще. Пока не вытащит у нас все. И тогда мы, как говорится, опять окажемся там, откуда пришли. Только уже без денег.
Все молчали. Никому и в голову не пришло бы осудить Лебенталя за чересчур трезвый практицизм. Он рассуждал по-деловому, вот и все. Вопрос был предельно ясен: стоило ли жертвовать крохотным оборотным капиталом Лебенталя только ради нескольких дней отсрочки для 509-го? Ветераны стали бы тогда получать меньше еды. Может быть, как раз настолько, чтобы двое-трое, а то и все они отбросили концы. Любой из них не задумываясь отдал бы все, что у них было, если бы это действительно могло спасти 509-го. Но шансов на спасение у него почти не было, если Хандке не шутил. Лебенталь был прав. И не стоило рисковать жизнью целого десятка только ради того, чтобы продлить существование одного-единственного всего лишь на два-три дня. Это был один из неписанных законов лагеря, неумолимый закон, благодаря которому они до сих пор были живы. Он был известен им всем. Но в этот раз им не хотелось подчиняться ему. Они искали выход.
— Прибить бы эту гадину!.. — вздохнул Бухер.
— Чем? — откликнулся Агасфер. — Он в десять раз сильнее нас всех, вместе взятых.
— А если мисками?.. Все вместе, одновременно…
Бухер умолк. Он и сам понимал, что это идиотизм. Эсэсовцы повесили бы человек десять, если бы затея удалась.
— Где он там? — спросил Бергер.
— Стоит. На том же самом месте.
— Может, забудет?
— А зачем бы он тогда ждал? Он же сказал — подождет до конца ужина.
Мертвая тишина повисла во тьме барака.
— Дай ему хотя бы эти сорок марок, — сказал через некоторое время Розен 509-му. — Они ведь твои. Я тебе их даю. Тебе одному, понимаешь? Никто не имеет к ним никакого отношения.
— Верно, — подтвердил Лебенталь. — Все правильно.
509-й не отрываясь смотрел в открытую дверь. Он видел темную фигуру Хандке на фоне серого неба. Что-то подобное он где-то уже видел — темная голова на фоне неба и страшная опасность. Он никак не мог вспомнить, где. Ему показалось странным, что он не мог решиться. Он чувствовал, как внутри у него, откуда-то из глубины, медленно поднимается мутное, бесформенное облако — сопротивление, нежелание унижаться перед Хандке. Раньше он никогда не испытывал этого чувства. Раньше в таких случаях всегда был только страх.
— Иди, — подтолкнул его Розен. — Отдай ему деньги и пообещай достать еще.
509-й медлил. Он перестал понимать сам себя. Он знал, что если Хандке действительно решил его угробить, то никакие подкупы уже не помогут. Такое в лагере случалось нередко: те, кого хотели купить, соглашались и брали у заключенного деньги или ценности, а потом отправляли его на тот свет, чтобы он не проболтался. Но день жизни — это день жизни, и за этот день многое может произойти.
— Дежурные идут, — сообщил Карел.
— Послушай, — зашептал Бергер. — Ты должен попробовать! Дай ему деньги. Если он потом придет и потребует еще, мы ему пригрозим, скажем, что донесем на него за вымогательство. У нас больше десяти свидетелей. Этого вполне достаточно. Мы все заявим, что видели и слышали, как он требует у тебя деньги. Вряд ли он захочет рисковать. Это единственное, что мы можем сделать.
— Идет! — шепнул снаружи Зульцбахер.
Хандке не спеша направлялся к бараку.
— Ну где ты, подлюга? — спросил он, войдя в барак и остановившись неподалеку от них.
509-й шагнул вперед.
— Здесь.
— Так. Ну я пошел. А ты прощайся со своими дружками и пиши завещание. За тобой придут. С оркестром.
Он ухмыльнулся. Ему очень понравилась собственная шутка.
Бергер толкнул 509-го. Тот сделал еще шаг вперед.
— У вас не найдется для меня одной минуты? Я хотел бы вам кое-что сказать.
— Ты? Мне? Чушь!
Хандке направился к выходу. 509-й пошел за ним вслед.
— У меня есть деньги, — сказал он ему в спину.
— Деньги? Что ты говоришь! И сколько же? — Хандке шел дальше. Он даже не обернулся.
— Двадцать марок. — 509-й хотел сказать «сорок», но что-то ему помешало. Это было растущее внутри сопротивление, похожее на упрямство: он предложил за свою жизнь всего лишь половину.
— Двадцать марок и двадцать два пфеннига!.. Да пошел ты!..
Хандке ускорил шаги. 509-й догнал его и пошел рядом.
— Двадцать марок — это лучше, чем ничего.
— Плевать я хотел и на тебя, и на твои марки.
Теперь уже не было никакого смысла предлагать сорок. У 509-го появилось чувство, будто он совершил роковую ошибку. Надо было предлагать все. Желудок его вдруг словно полетел в пропасть. Сопротивление, которое он испытывал еще несколько секунд назад, — как ветром сдуло.
— У меня есть еще деньги, — произнес но торопливо.
— Смотри-ка! — Хандке остановился. — Да ты, оказывается, капиталист! Дохлый капиталист! Сколько же у тебя еще припрятано?
509-й набрал воздуха в легкие.
— Пять тысяч швейцарских франков.
— Что?
— Пять тысяч швейцарских франков. В несгораемом банковском сейфе в Цюрихе.
Хандке рассмеялся.
— И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Тебе, сморчку?
— Я не всегда был сморчком.
Хандке некоторое время молча смотрел на него.
— Я перепишу на вас половину этих денег, — поспешно прибавил 509-й. — Достаточно моего письменного заявления, и у вас будет две с половиной тысячи швейцарских франков. — Он посмотрел на жесткое, невыразительное лицо Хандке. — Война скоро кончится. И тогда деньги в Швейцарии могут очень пригодиться. — Он выждал секунду. Хандке не торопился с ответом. — Особенно, если война будет проиграна, — прибавил он медленно.
Хандке поднял голову.
— Та-ак… — произнес он тихо. — Вот ты, значит, о чем уже думаешь! Все рассчитал, все предусмотрел, да?.. Ну ничего, я тебе покажу, как строить планы! Сам себя выдал! Теперь тобой займется еще и Политический отдел — незаконное хранение валюты за границей! Одно к одному! Не-ет, братец, я тебе не завидую!..
— Иметь две с половиной тысячи франков и не иметь — это ведь не одно и то же…
— Это касается и тебя самого. А ну пошел вон! — взревел вдруг Хандке и с силой толкнул 509-го в грудь. Тот полетел на землю.
Хандке исчез в темноте. 509-й медленно поднялся на ноги. К нему подошел Бергер. Догонять Хандке было бесполезно. Да и вряд ли он смог бы его догнать.
— Что случилось? — спросил Бергер.
— Не взял.
Бергер молчал. Он смотрел на 509-го. 509-й вдруг заметил у него в руке дубинку.
— Я предлагал ему еще. Гораздо больше. Не захотел. — Он растерянно огляделся. — Что-то я сделал не так. Не знаю, что.
— И чего он к тебе привязался…
— Он меня почему-то сразу невзлюбил… — 509-й провел рукой по голове, ото лба к затылку. — Да и какое это теперь имеет значение! Я даже предлагал ему деньги в Швейцарии. Франки. Две с половиной тысячи. Он не захотел.
Они вернулись к бараку. Им не надо было ничего рассказывать. Ветераны все поняли без слов. Они остались стоять на своих местах, никто не посторонился, но вокруг 509-го словно вдруг образовалось пустое пространство; его словно отгородили от других прозрачной непроницаемой стеной. Это было одиночество обреченного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
509-й заметил среди бегущих Розена. Тот ковылял согнувшись в самом хвосте колонны. Он уже еле переставлял ноги. 509-й видел, что он вот-вот свалится. «Тебя это не касается, понял? — сказал он сам себе. — Не смей делать глупостей! Каждый должен думать о себе». Колонна опять поравнялась с бараком. До него было всего лишь несколько метров. Розен бежал уже самым последним. 509-й взглянул на Ниманна, все еще стоявшего спиной к бараку, стрельнул глазами по сторонам. Никому из старост блоков не было до него никакого дела; все смотрели на тех двоих, которым Ниманн сделал подножку. Хандке даже шагнул вперед, вытянув шею. 509-й схватил Розена, тащившегося в этот момент мимо него на подгибающихся ногах, за руку, потянул его на себя и толкнул назад, в середину строя.
— Быстро! В барак! Спрячься!
Он еще несколько секунд слышал позади тяжелое дыхание Розена и видел краем глаза какое-то едва уловимое движение; затем все стихло. Ниманн ничего не заметил. Он так ни разу и не обернулся. Хандке тоже ничего не видел. 509-й знал, что дверь барака была открыта. Он надеялся, что Розен его понял. И еще он надеялся, что тот не выдаст его, если все-таки попадется. Он должен был сообразить, что ему это уже все равно не помогло бы. Ниманн до этого не пересчитал новеньких, и у Розена появился шанс спастись. 509-й только теперь почувствовал, что у него дрожат колени, а во рту все пересохло. В ушах зазвенела кровь.
Он осторожно покосился на Бергера. Бергер не сводил глаз с движущегося по кругу полуживого табуна, который уже заметно поредел. По его напряженному лицу 509-й понял, что он все видел.
— Он уже в бараке!.. — шепнул ему сзади Лебенталь.
Дрожь в коленях стала еще сильнее. Ему пришлось прислониться к Бухеру.
Повсюду валялись деревянные башмаки, которые вчера выдали многим из вновь прибывших. Они еще не успели к ним привыкнуть и сразу же растеряли их во время бега. Только двое все еще отчаянно клацали своими деревяшками по асфальту. Ниманн протирал стекла очков. Они запотел. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала даже испугался мысли о том, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского конфекционера — замкнутый мещанский мирок, уставленный мебелью с зеленой репсовой обивкой — превратилась в дикую азиатскую пустыню времен Чингис-хана, а торговый служащий Ниманн стал вдруг господином над жизнью и смертью; в голову ударил дурман власти — безграничной власти! — и он все хмелел и хмелел от этого нового, неожиданного чувства, и сам не заметил, как нанес первый удар по мягкому, податливому черепу, покрытому скудными крашеными волосами.
— Группа — стой!
Заключенные не поверили своим ушам. Им уже казалось, что этот бег по кругу никогда не кончится и что они так и будут бегать, пока не свалятся замертво. Люди, бараки, плац — все это, словно неожиданно окрашенное солнечным затмением в какой-то зловеще-серый цвет, продолжало кружиться у них перед глазами. Они держались друг за друга, чтобы не упасть. Ниманн надел очки. Он вдруг почему-то заторопился.
— Трупы сложить сюда!
Все в недоумении уставились на него: трупов пока еще не было.
— Тех, кто сошел с дистанции, — поправился он. — Кто лежит на земле.
Шатаясь, словно пьяные, они отправились собирать своих лежавших на земле товарищей. Они брали из за ноги и за руки и тащили на середину плаца. В одном месте им пришлось «распутывать» целый клубок тел. Бегущие падали здесь друг на друга, когда кто-то неожиданно споткнулся. В неразберихе снующих взад и вперед людей 509-й увидел Зульцбахера. Прячась за спинами стоявших перед ним заключенных, он то пинал кого-то из лежавших на земле по ногам, то дергал его за волосы и за уши; потом наклонился к нему и рывком поднял его на колени. Тот бессильно повалился на землю. Зульцбахер просунул ему руки под мышки и еще раз попробовал поднять его на ноги, но у него ничего не получалось. Тогда он принялся неистово молотить по нему кулаками. Какой-то староста блока оттолкнул его в сторону, но он вновь бросился к лежавшему. Староста пнул его ногой. Он решил, что Зульцбахер имеет зуб на лежавшего и хочет, пользуясь случаем, отыграться за все.
— Козлина вонючий! — проворчал он злобно. — Ты отстанешь от него или нет? Он и без тебя сдохнет.
Через ворота, сделанные в проволочном ограждении, въехал приземистый грузовик, на котором обычно возили трупы. За рулем сидел капо Штрошнайдер. Мотор трещал, как пулемет. Штрошнайдер подъехал вплотную к куче. Началась погрузка. Кое-кто попытался улизнуть: многие уже пришли в сознание. Но Ниманн был начеку и никого не отпускал, краем глаза следя и за теми, кто сам напросился к врачу.
— Все! Этих погрузят больные. Которые вызвались на прием к врачу. Остальные — разойдись!
Люди в ту же секунду со всех ног бросились прочь, в бараки. Больные погрузили всех, кто был без сознания, в кузов, и машина тронулась. Штрошнайдер ехал медленно, чтобы остальные могли поспеть за ним. Ниманн шел рядом.
— Все ваши муки теперь позади! — обратился он к своим жертвам изменившимся, почти приветливым голосом.
— Куда их? — спросил кто-то из новеньких 509-го.
— Наверное в сорок шестой блок.
— А что там такое?
— Не знаю, — ответил 509-й. Он не стал рассказывать то, что было известно в лагере о блоке 46 — что у Ниманна в одном из помещений этого опытно-экспериментального блока имелась пара медицинских шприцев и канистра с бензином и что никто из заключенных, которых он забрал с собой, уже не вернется. И что вечером Штрошнайдер отвезет их всех в крематорий.
— Кого это ты там дубасил? — спросил 509-й Зульцбахера.
Зульцбахер взглянул на него, но ничего не ответил. Он вдруг несколько раз судорожно глотнул, словно в горле у него застрял комок ваты, и отошел прочь.
— Это был его брат, — ответил за него Розен.
Зульцбахера вырвало; из рта у него шел лишь зеленоватый желудочный сок.
— Смотри-ка! Ты все еще здесь? Они, наверное, про тебя забыли, а?
Хандке остановился перед 509-м и не спеша ощупал его взглядом с ног до головы. Это было вечером. Блоки построились на поверку.
— Тебя же должны были записать. Надо будет поинтересоваться… — Он покачивался с пятки на носок, не сводя с 509-го своих голубых выпуклых глаз. 509-й затаил дыхание. — А?..
509-й не отвечал. Разозлить сейчас чем-нибудь старосту блока было бы самоубийством. Молчание всегда было лучшим средством защиты. Ему теперь оставалось только надеяться на то, что Хандке просто захотелось покуражиться, а в худшем случае — что он опять забудет об этом.
— Что? — повторил Хандке и улыбнулся, обнажив свои желтые, изъеденные кариесом зубы.
— Его номер записали, — спокойно произнес Бергер.
— Да что ты говоришь! — притворно удивился Хандке. — Ты это точно знаешь?
— Да. Шарфюрер Шульте записал его. Я сам видел.
— В темноте? Ну тогда все в порядке. — Хандке продолжал раскачиваться. — Тогда я тем более могу спокойно поинтересоваться, верно? Ему ведь от этого хуже уже не будет, а?
Никто не отвечал.
— Ты еще успеешь разок пожрать, — ласково-доверительно сообщил Хандке 509-му. — Сейчас будет ужин. Блокфюрера спрашивать о тебе бесполезно. Он не в курсе. Я уж знаю, кого о тебе нужно спрашивать, будь спокоен, подлюга!
Он обернулся и, увидев начальство, заорал:
— Смирно!..
Пришел Больте. Блокфюрер, как всегда, торопился. Ему не везло уже целых два часа. И вот, когда наконец пошла настоящая карта, пришлось прервать игру и тащиться сюда. Он еле-еле дождался конца поверки, рассеянно выслушал рапорт и, едва взглянув для вида на кучу трупов, сразу же исчез. Хандке отправил дежурных на кухню, а сам поплелся к проволочному заграждению, отделявшему Малый лагерь от женских бараков. Перед забором он остановился и уставился тяжелым взглядом на ту сторону.
— Пошли в барак, — сказал Бергер. — Кому-то надо остаться и посматривать за ним.
— Я могу, — вызвался Зульцбахер.
— Если он уйдет, скажешь нам. Сразу же!
Ветераны забрались в барак. Все предпочитали не попадаться Хандке лишний раз на глаза.
— Что же делать? — озабоченно пробормотал Бергер. — Неужели эта скотина не шутит?
— Может, он еще забудет. Похоже, что ему опять моча в голову ударила. Эх, достать бы где-нибудь шнапса да накачать его!
— Шнапс!.. — Лебенталь сплюнул. — Это невозможно! Совершенно невозможно!
«Может он просто пошутил?» — подумал вслух 509-й. Он и сам не очень-то верил в это. Хотя в лагере такое часто случалось. Эсэсовцы были большими мастерами держать людей в постоянном страхе. Многие не выдерживали. Одни бросались на проволоку, у других отказывало сердце.
— У меня есть деньги, — шепнул Розен 509-му. — Возьми их. Я их спрятал, когда нас пригнали. Держи, здесь сорок марок. Дай их ему. У нас так иногда делали.
Он сунул деньги 509-му в руку. 509-й машинально взял их, пощупал, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает.
— Это не поможет, — сказал он. — Он возьмет их, сунет в карман, а потом сделает то, что хотел сделать.
— А ты пообещай ему достать еще.
— Где я возьму еще?
— У Лебенталя есть кое-что, — подсказал Бергер. — Лео, у тебя есть что-нибудь?
— Да, у меня есть. Но если мы его приучим к деньгам, он будет приходить каждый день и требовать еще. Пока не вытащит у нас все. И тогда мы, как говорится, опять окажемся там, откуда пришли. Только уже без денег.
Все молчали. Никому и в голову не пришло бы осудить Лебенталя за чересчур трезвый практицизм. Он рассуждал по-деловому, вот и все. Вопрос был предельно ясен: стоило ли жертвовать крохотным оборотным капиталом Лебенталя только ради нескольких дней отсрочки для 509-го? Ветераны стали бы тогда получать меньше еды. Может быть, как раз настолько, чтобы двое-трое, а то и все они отбросили концы. Любой из них не задумываясь отдал бы все, что у них было, если бы это действительно могло спасти 509-го. Но шансов на спасение у него почти не было, если Хандке не шутил. Лебенталь был прав. И не стоило рисковать жизнью целого десятка только ради того, чтобы продлить существование одного-единственного всего лишь на два-три дня. Это был один из неписанных законов лагеря, неумолимый закон, благодаря которому они до сих пор были живы. Он был известен им всем. Но в этот раз им не хотелось подчиняться ему. Они искали выход.
— Прибить бы эту гадину!.. — вздохнул Бухер.
— Чем? — откликнулся Агасфер. — Он в десять раз сильнее нас всех, вместе взятых.
— А если мисками?.. Все вместе, одновременно…
Бухер умолк. Он и сам понимал, что это идиотизм. Эсэсовцы повесили бы человек десять, если бы затея удалась.
— Где он там? — спросил Бергер.
— Стоит. На том же самом месте.
— Может, забудет?
— А зачем бы он тогда ждал? Он же сказал — подождет до конца ужина.
Мертвая тишина повисла во тьме барака.
— Дай ему хотя бы эти сорок марок, — сказал через некоторое время Розен 509-му. — Они ведь твои. Я тебе их даю. Тебе одному, понимаешь? Никто не имеет к ним никакого отношения.
— Верно, — подтвердил Лебенталь. — Все правильно.
509-й не отрываясь смотрел в открытую дверь. Он видел темную фигуру Хандке на фоне серого неба. Что-то подобное он где-то уже видел — темная голова на фоне неба и страшная опасность. Он никак не мог вспомнить, где. Ему показалось странным, что он не мог решиться. Он чувствовал, как внутри у него, откуда-то из глубины, медленно поднимается мутное, бесформенное облако — сопротивление, нежелание унижаться перед Хандке. Раньше он никогда не испытывал этого чувства. Раньше в таких случаях всегда был только страх.
— Иди, — подтолкнул его Розен. — Отдай ему деньги и пообещай достать еще.
509-й медлил. Он перестал понимать сам себя. Он знал, что если Хандке действительно решил его угробить, то никакие подкупы уже не помогут. Такое в лагере случалось нередко: те, кого хотели купить, соглашались и брали у заключенного деньги или ценности, а потом отправляли его на тот свет, чтобы он не проболтался. Но день жизни — это день жизни, и за этот день многое может произойти.
— Дежурные идут, — сообщил Карел.
— Послушай, — зашептал Бергер. — Ты должен попробовать! Дай ему деньги. Если он потом придет и потребует еще, мы ему пригрозим, скажем, что донесем на него за вымогательство. У нас больше десяти свидетелей. Этого вполне достаточно. Мы все заявим, что видели и слышали, как он требует у тебя деньги. Вряд ли он захочет рисковать. Это единственное, что мы можем сделать.
— Идет! — шепнул снаружи Зульцбахер.
Хандке не спеша направлялся к бараку.
— Ну где ты, подлюга? — спросил он, войдя в барак и остановившись неподалеку от них.
509-й шагнул вперед.
— Здесь.
— Так. Ну я пошел. А ты прощайся со своими дружками и пиши завещание. За тобой придут. С оркестром.
Он ухмыльнулся. Ему очень понравилась собственная шутка.
Бергер толкнул 509-го. Тот сделал еще шаг вперед.
— У вас не найдется для меня одной минуты? Я хотел бы вам кое-что сказать.
— Ты? Мне? Чушь!
Хандке направился к выходу. 509-й пошел за ним вслед.
— У меня есть деньги, — сказал он ему в спину.
— Деньги? Что ты говоришь! И сколько же? — Хандке шел дальше. Он даже не обернулся.
— Двадцать марок. — 509-й хотел сказать «сорок», но что-то ему помешало. Это было растущее внутри сопротивление, похожее на упрямство: он предложил за свою жизнь всего лишь половину.
— Двадцать марок и двадцать два пфеннига!.. Да пошел ты!..
Хандке ускорил шаги. 509-й догнал его и пошел рядом.
— Двадцать марок — это лучше, чем ничего.
— Плевать я хотел и на тебя, и на твои марки.
Теперь уже не было никакого смысла предлагать сорок. У 509-го появилось чувство, будто он совершил роковую ошибку. Надо было предлагать все. Желудок его вдруг словно полетел в пропасть. Сопротивление, которое он испытывал еще несколько секунд назад, — как ветром сдуло.
— У меня есть еще деньги, — произнес но торопливо.
— Смотри-ка! — Хандке остановился. — Да ты, оказывается, капиталист! Дохлый капиталист! Сколько же у тебя еще припрятано?
509-й набрал воздуха в легкие.
— Пять тысяч швейцарских франков.
— Что?
— Пять тысяч швейцарских франков. В несгораемом банковском сейфе в Цюрихе.
Хандке рассмеялся.
— И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Тебе, сморчку?
— Я не всегда был сморчком.
Хандке некоторое время молча смотрел на него.
— Я перепишу на вас половину этих денег, — поспешно прибавил 509-й. — Достаточно моего письменного заявления, и у вас будет две с половиной тысячи швейцарских франков. — Он посмотрел на жесткое, невыразительное лицо Хандке. — Война скоро кончится. И тогда деньги в Швейцарии могут очень пригодиться. — Он выждал секунду. Хандке не торопился с ответом. — Особенно, если война будет проиграна, — прибавил он медленно.
Хандке поднял голову.
— Та-ак… — произнес он тихо. — Вот ты, значит, о чем уже думаешь! Все рассчитал, все предусмотрел, да?.. Ну ничего, я тебе покажу, как строить планы! Сам себя выдал! Теперь тобой займется еще и Политический отдел — незаконное хранение валюты за границей! Одно к одному! Не-ет, братец, я тебе не завидую!..
— Иметь две с половиной тысячи франков и не иметь — это ведь не одно и то же…
— Это касается и тебя самого. А ну пошел вон! — взревел вдруг Хандке и с силой толкнул 509-го в грудь. Тот полетел на землю.
Хандке исчез в темноте. 509-й медленно поднялся на ноги. К нему подошел Бергер. Догонять Хандке было бесполезно. Да и вряд ли он смог бы его догнать.
— Что случилось? — спросил Бергер.
— Не взял.
Бергер молчал. Он смотрел на 509-го. 509-й вдруг заметил у него в руке дубинку.
— Я предлагал ему еще. Гораздо больше. Не захотел. — Он растерянно огляделся. — Что-то я сделал не так. Не знаю, что.
— И чего он к тебе привязался…
— Он меня почему-то сразу невзлюбил… — 509-й провел рукой по голове, ото лба к затылку. — Да и какое это теперь имеет значение! Я даже предлагал ему деньги в Швейцарии. Франки. Две с половиной тысячи. Он не захотел.
Они вернулись к бараку. Им не надо было ничего рассказывать. Ветераны все поняли без слов. Они остались стоять на своих местах, никто не посторонился, но вокруг 509-го словно вдруг образовалось пустое пространство; его словно отгородили от других прозрачной непроницаемой стеной. Это было одиночество обреченного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42