Кто мы сейчас на самом деле, — покажет время. Кто это сегодня может сказать? Пока нам остается только ждать и надеяться. Да еще молиться.
Он запахнул поплотнее полы своей гусарской куртки и вновь улегся на землю.
— Месть … — задумчиво произнес Агасфер спустя некоторое время. — Тут понадобилось бы столько мести, что… А одна месть влечет за собой другую — какой смысл?
Горизонт вдруг на мгновенье вспыхнул и погас.
— Что это? — спросил Бухер.
В ответ послышались далекие глухие раскаты.
— Это не бомбежка, — решил Зульцбахер. — Опять наверное, гроза. Погода-то подходящая — тепло.
— Если пойдет дождь, разбудим этих из рабочего лагеря, — предложил Лебенталь. — Пусть они спят здесь. Они крепче нас. — Он повернулся к 509-му. — Твой друг, этот бонза, тоже.
На горизонте опять сверкнуло.
— А они случайно ничего не слышали об эвакуации? — спросил Зульцбахер.
— Только слухи. В последний раз говорили, будто отбирают тысячу человек.
— О Боже! — простонал Розен. Лицо его смутно белело в темноте. — Конечно, они погонят нас. Как самых слабых. Чтобы поскорее от нас избавиться.
Он посмотрел на 509-го. Все вспомнили последнюю партию заключенных, которую пригнали в лагерь.
— Это же только слух. Сейчас что ни день, то новая сплетня. Давайте будем жить спокойно, пока не поступит приказ. А там посмотрим — Левинский с Вернером сделают что-нибудь для нас через своих людей в канцелярии. Или мы сами здесь что-нибудь придумаем.
Розен поежился.
— Как они тогда тащили их за ноги из-под нар!..
Лебенталь посмотрел на него с презрением.
— Ты что, никогда не видел в своей жизни ничего пострашнее, чем это?
— Видел…
— Я однажды работал на большой бойне, — вспомнил Агасфер. — В Чикаго. Я отвечал за кошерный убой. Иногда животные чуяли свою смерть. Догадывались по запаху крови. И неслись прочь, как тогда те трое. Куда глаза глядят. Забивались в какой-нибудь угол. И их точно так же тащили за ноги…
— Ты был в Чикаго? — переспросил Лебенталь.
— Да…
— В Америке? И вернулся обратно?
— Это было двадцать пять лет назад.
— Ты вернулся?.. — Лебенталь не сводил с Агасфера глаз. — Нет, вы слышали такое?
— Меня потянуло на родину. В Польшу.
— Знаешь что… — Лебенталь не договорил. Для него это было слишком.
Глава двадцатая
К утру небо немного прояснилось. Лениво забрезжил серый, мглистый день. Молнии прекратились, но где-то далеко, за лесом, все еще громыхало, глухо и сердито.
— Странная гроза, — заметил Бухер. — Обычно, когда гроза кончается, грома не слышно, а зарницы еще видно. А тут наоборот.
— Может, она возвращается, — откликнулся Розен.
— С какой стати?
— У нас дома грозы иногда целыми днями среди гор бродят.
— Здесь нет горных котловин. А горы — только на горизонте, да и те невысокие.
— Слушай, у тебя что, нет других забот? — вмешался Лебенталь.
— Лео, — спокойно ответил Бухер. — Ты лучше думай о том, как бы нам что-нибудь на зуб положить — хоть старый кожаный ремень, что ли!
— А еще какие будут поручения? — спросил Лебенталь, выдержав паузу удивления.
— Никаких.
— Чудесно. Тогда думай, что болтаешь! И добывай себе жратву сам, молокосос! Это же надо — такое нахальство!
Лебенталь попытался презрительно сплюнуть, но во рту у него пересохло, и вместо слюны из рта вылетела его вставная челюсть. Он успел поймать ее налету и вставил обратно.
— Вот она ваша благодарность за то, что я каждый день рискую ради вас своей шкурой, — сердито проворчал он. — Одни упреки и приказания! Скоро уже, наверное, и Карел начнет мной командовать!
К ним подошел 509-й.
— Что у вас тут такое?
— Спроси вот этого, — показал Лебенталь на Бухера. — Отдает приказы. Я бы не удивился, если бы он сказал, что хочет быть старостой блока.
509-й взглянул на Бухера. «Он изменился. — подумал он. — Я и не заметил, как он изменился».
— Ну так что у вас случилось? — спросил он еще раз.
— Да ничего. Мы просто говорили о грозе.
— А какое вам дело до грозы?
— Никакого. Мы просто удивились, что все еще гром греми. А молний давно нет. И туч тоже.
— Да-да, вот это проблема: гром гремит, а молний нет!.. Гойим нахес! — проскрипел Лебенталь со своего места. — Сумасшедший!
509-й посмотрел на небо. Оно было серым и как будто безоблачным. Потом он вдруг прислушался.
— Гремит и в самом де… — он замер на полуслове и весь обратился в слух.
— Еще один! — фыркнул Лебенталь — Сегодня все сумасшедшие — договорились, что ли?
— Тихо! — резко прошипел 509-й.
— И ты туда же…
— Тихо! Черт побери! Лео, помолчи!
Лебенталь умолк. Заметив, что тут что-то не так, он стал наблюдать за 509-м, который напряженно вслушивался в далекое громыхание. Остальные тоже замолчали и прислушались.
— Да ведь это же… — произнес наконец 509-й медленно и так тихо, словно боялся спугнуть то, о чем думал. — Это не гроза. Это… — Он опять прислушался.
— Что? — Бухер подошел к нему вплотную. Они переглянулись и стали слушать дальше.
Громыхание то становилось чуть громче, то куда-то проваливалось.
— Это не гром, — заявил 509-й. — Это… — Он помедлил еще немного, затем огляделся вокруг и сказал, все так же тихо:
— Это артиллерия.
— Что?
— Артиллерийская стрельба. Это не гром.
Все молча уставились друг на друга.
— Вы чего? — спросил появившийся Гольдштейн.
Никто ему не ответил.
— Вы что, языки отморозили?
Бухер повернулся к нему.
— 509-й говорит, что слышит артиллерийскую стрельбу. Значит, фронт уже недалеко.
— Что? — Гольдштейн подошел ближе. — В самом деле? Или вы выдумываете?
— Кому охота шутить такими вещами?
— Я имею в виду: может, вам просто показалось?
— Нет, — ответил 509-й.
— Ты что-нибудь понимаешь в артиллерийской стрельбе?
— Да.
— Боже мой… — Лицо Розена исказилось. Он вдруг завсхлипывал.
509-й продолжал вслушиваться.
— Если ветер переменится, будет слышно еще лучше.
— Как ты думаешь, где они сейчас уже могут быть?
— Не знаю. Может, в пятидесяти, а может, в шестидесяти километрах. Не дальше.
— Пятьдесят километров… Это же совсем недалеко.
— Да. Это недалеко.
— У них же, наверное, есть танки. Для них это не расстояние. Если они прорвутся — как ты думаешь, сколько им может понадобиться дней?.. Может, всего один день?.. — Бухер испуганно смолк.
— Один день? — откликнулся эхом Лебенталь. — Что ты там говоришь? Один день?
— Если прорвутся. Вчера мы еще ничего не слышали. А сегодня уже… Завтра, может, будет еще слышнее. А еще через день — или через два…
— Молчи! Не говори таких вещей! Не своди людей с ума! — закричал вдруг Лебенталь.
— Это вполне возможно, Лео, — сказал 509-й.
— Нет! — Лебенталь закрыл лицо руками.
— Как ты думаешь, 509-й? — Бухер повернул к нему мертвенно-бледное, дрожащее от волнения лицо. — Послезавтра, а? Или через несколько дней?
— Дней! — повторил Лебенталь и бессильно опустил руки. — Да разве такое возможно, чтобы всего лишь — дней? Годы! Вечность! А вы вдруг говорите — дней! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он вдруг. — Я прошу вас, не врите!
— Кто же будет врать, когда речь идет о таких вещах!
509-й обернулся. Прямо за спиной у него стоял Гольдштейн. Он улыбался.
— Я тоже слышу, — проговорил он. Глаза его становились все шире и темней. Он улыбался, шевелил руками, переступал с ноги на ногу, словно в танце. Потом улыбка сошла с его лица, и он упал на живот, вытянув вперед руки.
— Потерял сознание, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку. Я схожу за водой. В водостоке еще, наверное, осталось немного после дождя.
Бухер, Зульцбахер, Розен и 509-й перевернули Гольштейна на спину.
— Может, позвать Бергера? — предложил Бухер. — Он может встать?
— Подожди, — остановил его 509-й и наклонился к самому лицу Гольштейна. Потом он расстегнул ему куртку и пояс штанов. Когда он выпрямился, Бергер уже стоял рядом. Ему сообщил о случившемся Лебенталь.
— Зачем ты встал? — упрекнул его 509-й.
Бергер опустился на колени рядом с Гольдштейном и прильнул ухом к его груди.
— Он мертв, — сообщил он через несколько секунд. — Скорее всего инфаркт. Это могло случиться уже давно. Они напрочь угробили ему сердце.
— Он все-таки успел услышать, — сказал Бухер. — Это главное. Он слышал!
— Что слышал?
509-й положил руку на узкие плечи Бергера.
— Эфраим, — произнес он мягко, — мне кажется, мы дождались.
— Чего?
Бергер поднял голову. 509-й почувствовал, что ему тяжело говорить.
— Это они, — с трудом выговорил он и указал в сторону горизонта. Они идут, Эфраим. Мы уже можем их слышать. — Он посмотрел на колючую проволоку и пулеметные вышки, медленно плывущие куда-то в молочной белизне. — Они пришли, Эфраим…
К полудню ветер переменил направление, и глухие раскаты стали слышны еще отчетливее. Они, словно электрический ток, идущий издалека по невидимым проводам, держали под напряжением тысячи сердец. В бараках было неспокойно. На работы погнали всего несколько команд. Всюду видны были прижавшиеся к стеклам окон лица. В дверях бараков маячили изможденные фигуры заключенных, которые, вытянув шеи прислушивались.
— Ну как? Уже ближе?
— Да. Сейчас вроде бы стало лучше слышно.
В обувном отделе работали молча. Капо, с опаской поглядывая на эсэсовских надзирателей, следили за тем, чтобы никто не разговаривал. Заключенные ловко орудовали ножами, отделяли подметки, отрезали куски изношенной кожи, и для многих ладоней эти ножи казались сегодня не столько инструментом, сколько оружием. Время от времени чей-нибудь проворный взгляд, брошенный исподлобья, облетал помещение, скользнув по капо, эсэсовцам, наганам и ручному пулемету, которого вчера еще здесь не было. Несмотря на бдительность надзирателей, каждый работавший в отделе, мгновенно узнавал обо всем, что происходило в лагере. Большинство из них умело говорить, не шевеля губами, и почти каждый раз после того, как несколько человек, ссыпав обрезки кожи из полных корзин в одну пустую, уносили их во двор, по рядам пробегало очередное сообщение: все еще гремит! все еще слышно.
Рабочие команды сегодня ушли под усиленной охраной. Сделав огромный крюк, они вошли в город с запада и направились в старинную его часть, к рыночной площади. Охранники нервничали. Они кричали и командовали без всякого повода: колонны двигались в образцовом порядке. До сих пор им приходилось работать только в новых районах. Сегодня их в первый раз привели в старый город, и они увидели следы отбушевавшего там урагана. Они увидели сожженный квартал, состоявший из средневековых деревянных построек, — от них почти ничего не осталось. Они шли через это пожарище, и прохожие останавливались при виде колонны или отворачивались. Шагая по улицам города, заключенные постепенно утратили ощущение, что они пленники: они вдруг оказались победителями, одержавшими победу без участия в битве, а долгие годы неволи — годы покорности обреченных — превратились для них в годы борьбы. И борьба эта увенчалась успехом. Они выжили.
Ратуша лежала в развалинах. Им раздали лопаты и кирки, и они принялись за работу. Пахло гарью. Но они постоянно чувствовали другой запах — сладковато-гнилой, от которого судорожно сжимался желудок и который был знаком им лучше, чем какой-либо другой — запах разложения. В эти теплые апрельские дни в городе пахло погребенными под обломками трупами.
Через два часа они наткнулись на первого мертвеца. Вначале показались сапоги. Это был шарфюрер СС.
— Ну вот и дождались!.. — прошептал Мюнцер. — Наконец-то! Теперь мы откапываем их трупы! Их трупы, понимаешь?
Он заработал с удвоенной силой.
— Осторожно! — заорал подошедший к ним охранник. — Это же человек, ты что, не видишь?
Они отгребли в стороны еще немного щебня. Показались плечи, а затем и голова. Подняв труп на руки, они пронесли его несколько шагов и хотели опустить на землю.
— Дальше! — нервно крикнул им вслед эсэсовец. Он не сводил глаз с трупа. — Осторожно!
Они быстро откопали одного за другим еще троих и положили их рядом с первым. Они носили их, взяв за сапоги и за руки, торчавшие из форменных рукавов. При этом они испытывали неслыханное чувство — до сих пор им приходилось носить так лишь своих товарищей, избитых до полусмерти, окровавленных и грязных, из штрафных бункеров и из пыточных, мертвых или умирающих, а потом, в последние дни, — штатских; и вот впервые они так же, за руки и за ноги, таскали своих врагов. Они продолжали работать, и никому не надо было их подгонять. Пот заливал их лица, они работали, стараясь найти как можно больше трупов. С силой, которой и не подозревали в себе, они оттаскивали в сторону бревна и тяжелые куски арматуры и, переполняемые ненавистью и злорадством, жадно искали мертвецов. словно старатели, одержимые жаждой золота.
Еще через час они обнаружили Дитца. У него была сломана шея. Голова его была так прижата к груди, как будто он сам себе пытался прокусить горло. Вначале они не решались прикоснуться к нему. Они просто полностью откопали тело. Обе руки тоже были переломаны. Казалось, будто у них вместо трех было четыре сустава.
— Бог есть, — прошептал заключенный, работавший с Мюнцером, глядя прямо перед собой. — Бог все-таки есть на свете! Есть!
— А ну заткнись! — крикнул эсэсовец. — Что ты там болтаешь? — Он пнул его в колено. — Что ты сказал? Я видел, ты что-то говорил!
Заключенный выпрямился — получив пинок, он упал прямо на Дитца.
— Я сказал, что для господина обергруппенфюрера нужны носилки, — ответил он с непроницаемым лицом. — Мы ведь не можем нести его просто так, как других.
— Это не твое собачье дело! Здесь пока еще командуем мы! Понял? Понял или нет?
— Так точно.
«Пока еще… — повторил про себя Левинский. — Пока еще командуем!.. Значит, они уже поняли…» Он опять взялся за лопату.
Эсэсовец все еще смотрел на Дитца. Он непроизвольно встал навытяжку. Это спасло заключенного, вновь уверовавшего в Бога. Эсэсовец наконец развернулся и отправился за старшим конвоя. Тот при виде Дитца тоже изобразил подобие стойки «смирно».
— Носилок еще нет, — пояснил охранник. Ответ заключенного, вновь уверовавшего в бога, все же произвел на него впечатление. Офицера СС такого высокого ранга и в самом деле нельзя было просто тащить за ноги и за руки.
Старший конвоя огляделся по сторонам. Чуть поодаль он заметил торчавшую из-под щебня дверь.
— Откопайте вон ту дверь. Придется пока обойтись ею. — Он козырнул в сторону трупа.
— Положите господина обергруппенфюрера вон на ту дверь. И поосторожнее!
Мюнцер, Левинский и еще двое притащили дверь. Это была старинная, резной работы дверь шестнадцатого века, с изображением найденного в корзинке Моисея. Она треснула и слегка обгорела. Взяв труп за плечи и за ноги, они подняли его, чтобы положить на дверь. Голова неестественно откинулась назад, руки болтались из стороны в сторону.
— Осторожно, собаки! — рявкнул старший конвоя.
Дитц лежал на широкой двери. Из-под правой руки его улыбался из своей тростниковой корзинки младенец Моисей. Мюнцер заметил это. «Как же это они забыли снять дверь с ратуши, — подумал он. — Моисей… Еврейский младенец. Все это уже однажды было. Фараон, притеснения, Чермное море, спасение…»
— А ну живо! Восемь человек!
Двенадцать человек подскочили к двери с небывалой поспешностью. Старший конвоя оглянулся. Напротив была церковь Св. Марии. Он на миг заколебался, но тут же отбросил эту мысль: нести Дитца в католический храм было нельзя. Он непрочь был бы позвонить начальству, чтобы получить указания. Но связи не было, и он вынужден был делать то, что внушало ему ненависть и страх: принимать самостоятельные решения.
В этот момент Мюнцер что-то тихо сказал. Старший конвоя заметил это.
— Что? Что ты сказал? Ко мне, собака!
Похоже, что «собака» было его любимым выражением. Мюнцер сделал несколько шагов вперед и застыл по стойке «смирно».
— Я сказал, не будет ли это… неуважением к господину обергруппенфюреру, если его понесут заключенные…
Он смотрел на эсэсовца не мигая, преданным взглядом.
— Что? — закричал тот. — Что ты сказал, пес? Какое твое дело? А кто же еще должен нести? У нас…
Он вдруг умолк, сообразив, что слова Мюнцера не лишены смысла. Конечно же, Дитца следовало бы нести солдатам СС. Но кто даст гарантию, что эта банда тем временем не разбежится?
— Ну что встали? — закричал он. — Вперед! — И в ту же секунду к нему наконец пришло решение. — В госпиталь!
Зачем было нести мертвого Дитца в госпиталь, он и сам не мог бы объяснить. Но это казалось ему самым подходящим, нейтральным местом.
— Вперед! — И старший конвоя зашагал впереди группы. Это тоже казалось ему необходимым.
На другом конце площади вдруг появился автомобиль. Это был приземистый мерседес-компрессор. Машина медленно, осторожно ползла между обломками в поисках проезда. Ее шикарные формы казались почти непристойными среди этой застывшей стихии разрушения. Старший конвоя стоял навытяжку: мерседес-компрессор полагался только крупным бонзам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Он запахнул поплотнее полы своей гусарской куртки и вновь улегся на землю.
— Месть … — задумчиво произнес Агасфер спустя некоторое время. — Тут понадобилось бы столько мести, что… А одна месть влечет за собой другую — какой смысл?
Горизонт вдруг на мгновенье вспыхнул и погас.
— Что это? — спросил Бухер.
В ответ послышались далекие глухие раскаты.
— Это не бомбежка, — решил Зульцбахер. — Опять наверное, гроза. Погода-то подходящая — тепло.
— Если пойдет дождь, разбудим этих из рабочего лагеря, — предложил Лебенталь. — Пусть они спят здесь. Они крепче нас. — Он повернулся к 509-му. — Твой друг, этот бонза, тоже.
На горизонте опять сверкнуло.
— А они случайно ничего не слышали об эвакуации? — спросил Зульцбахер.
— Только слухи. В последний раз говорили, будто отбирают тысячу человек.
— О Боже! — простонал Розен. Лицо его смутно белело в темноте. — Конечно, они погонят нас. Как самых слабых. Чтобы поскорее от нас избавиться.
Он посмотрел на 509-го. Все вспомнили последнюю партию заключенных, которую пригнали в лагерь.
— Это же только слух. Сейчас что ни день, то новая сплетня. Давайте будем жить спокойно, пока не поступит приказ. А там посмотрим — Левинский с Вернером сделают что-нибудь для нас через своих людей в канцелярии. Или мы сами здесь что-нибудь придумаем.
Розен поежился.
— Как они тогда тащили их за ноги из-под нар!..
Лебенталь посмотрел на него с презрением.
— Ты что, никогда не видел в своей жизни ничего пострашнее, чем это?
— Видел…
— Я однажды работал на большой бойне, — вспомнил Агасфер. — В Чикаго. Я отвечал за кошерный убой. Иногда животные чуяли свою смерть. Догадывались по запаху крови. И неслись прочь, как тогда те трое. Куда глаза глядят. Забивались в какой-нибудь угол. И их точно так же тащили за ноги…
— Ты был в Чикаго? — переспросил Лебенталь.
— Да…
— В Америке? И вернулся обратно?
— Это было двадцать пять лет назад.
— Ты вернулся?.. — Лебенталь не сводил с Агасфера глаз. — Нет, вы слышали такое?
— Меня потянуло на родину. В Польшу.
— Знаешь что… — Лебенталь не договорил. Для него это было слишком.
Глава двадцатая
К утру небо немного прояснилось. Лениво забрезжил серый, мглистый день. Молнии прекратились, но где-то далеко, за лесом, все еще громыхало, глухо и сердито.
— Странная гроза, — заметил Бухер. — Обычно, когда гроза кончается, грома не слышно, а зарницы еще видно. А тут наоборот.
— Может, она возвращается, — откликнулся Розен.
— С какой стати?
— У нас дома грозы иногда целыми днями среди гор бродят.
— Здесь нет горных котловин. А горы — только на горизонте, да и те невысокие.
— Слушай, у тебя что, нет других забот? — вмешался Лебенталь.
— Лео, — спокойно ответил Бухер. — Ты лучше думай о том, как бы нам что-нибудь на зуб положить — хоть старый кожаный ремень, что ли!
— А еще какие будут поручения? — спросил Лебенталь, выдержав паузу удивления.
— Никаких.
— Чудесно. Тогда думай, что болтаешь! И добывай себе жратву сам, молокосос! Это же надо — такое нахальство!
Лебенталь попытался презрительно сплюнуть, но во рту у него пересохло, и вместо слюны из рта вылетела его вставная челюсть. Он успел поймать ее налету и вставил обратно.
— Вот она ваша благодарность за то, что я каждый день рискую ради вас своей шкурой, — сердито проворчал он. — Одни упреки и приказания! Скоро уже, наверное, и Карел начнет мной командовать!
К ним подошел 509-й.
— Что у вас тут такое?
— Спроси вот этого, — показал Лебенталь на Бухера. — Отдает приказы. Я бы не удивился, если бы он сказал, что хочет быть старостой блока.
509-й взглянул на Бухера. «Он изменился. — подумал он. — Я и не заметил, как он изменился».
— Ну так что у вас случилось? — спросил он еще раз.
— Да ничего. Мы просто говорили о грозе.
— А какое вам дело до грозы?
— Никакого. Мы просто удивились, что все еще гром греми. А молний давно нет. И туч тоже.
— Да-да, вот это проблема: гром гремит, а молний нет!.. Гойим нахес! — проскрипел Лебенталь со своего места. — Сумасшедший!
509-й посмотрел на небо. Оно было серым и как будто безоблачным. Потом он вдруг прислушался.
— Гремит и в самом де… — он замер на полуслове и весь обратился в слух.
— Еще один! — фыркнул Лебенталь — Сегодня все сумасшедшие — договорились, что ли?
— Тихо! — резко прошипел 509-й.
— И ты туда же…
— Тихо! Черт побери! Лео, помолчи!
Лебенталь умолк. Заметив, что тут что-то не так, он стал наблюдать за 509-м, который напряженно вслушивался в далекое громыхание. Остальные тоже замолчали и прислушались.
— Да ведь это же… — произнес наконец 509-й медленно и так тихо, словно боялся спугнуть то, о чем думал. — Это не гроза. Это… — Он опять прислушался.
— Что? — Бухер подошел к нему вплотную. Они переглянулись и стали слушать дальше.
Громыхание то становилось чуть громче, то куда-то проваливалось.
— Это не гром, — заявил 509-й. — Это… — Он помедлил еще немного, затем огляделся вокруг и сказал, все так же тихо:
— Это артиллерия.
— Что?
— Артиллерийская стрельба. Это не гром.
Все молча уставились друг на друга.
— Вы чего? — спросил появившийся Гольдштейн.
Никто ему не ответил.
— Вы что, языки отморозили?
Бухер повернулся к нему.
— 509-й говорит, что слышит артиллерийскую стрельбу. Значит, фронт уже недалеко.
— Что? — Гольдштейн подошел ближе. — В самом деле? Или вы выдумываете?
— Кому охота шутить такими вещами?
— Я имею в виду: может, вам просто показалось?
— Нет, — ответил 509-й.
— Ты что-нибудь понимаешь в артиллерийской стрельбе?
— Да.
— Боже мой… — Лицо Розена исказилось. Он вдруг завсхлипывал.
509-й продолжал вслушиваться.
— Если ветер переменится, будет слышно еще лучше.
— Как ты думаешь, где они сейчас уже могут быть?
— Не знаю. Может, в пятидесяти, а может, в шестидесяти километрах. Не дальше.
— Пятьдесят километров… Это же совсем недалеко.
— Да. Это недалеко.
— У них же, наверное, есть танки. Для них это не расстояние. Если они прорвутся — как ты думаешь, сколько им может понадобиться дней?.. Может, всего один день?.. — Бухер испуганно смолк.
— Один день? — откликнулся эхом Лебенталь. — Что ты там говоришь? Один день?
— Если прорвутся. Вчера мы еще ничего не слышали. А сегодня уже… Завтра, может, будет еще слышнее. А еще через день — или через два…
— Молчи! Не говори таких вещей! Не своди людей с ума! — закричал вдруг Лебенталь.
— Это вполне возможно, Лео, — сказал 509-й.
— Нет! — Лебенталь закрыл лицо руками.
— Как ты думаешь, 509-й? — Бухер повернул к нему мертвенно-бледное, дрожащее от волнения лицо. — Послезавтра, а? Или через несколько дней?
— Дней! — повторил Лебенталь и бессильно опустил руки. — Да разве такое возможно, чтобы всего лишь — дней? Годы! Вечность! А вы вдруг говорите — дней! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он вдруг. — Я прошу вас, не врите!
— Кто же будет врать, когда речь идет о таких вещах!
509-й обернулся. Прямо за спиной у него стоял Гольдштейн. Он улыбался.
— Я тоже слышу, — проговорил он. Глаза его становились все шире и темней. Он улыбался, шевелил руками, переступал с ноги на ногу, словно в танце. Потом улыбка сошла с его лица, и он упал на живот, вытянув вперед руки.
— Потерял сознание, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку. Я схожу за водой. В водостоке еще, наверное, осталось немного после дождя.
Бухер, Зульцбахер, Розен и 509-й перевернули Гольштейна на спину.
— Может, позвать Бергера? — предложил Бухер. — Он может встать?
— Подожди, — остановил его 509-й и наклонился к самому лицу Гольштейна. Потом он расстегнул ему куртку и пояс штанов. Когда он выпрямился, Бергер уже стоял рядом. Ему сообщил о случившемся Лебенталь.
— Зачем ты встал? — упрекнул его 509-й.
Бергер опустился на колени рядом с Гольдштейном и прильнул ухом к его груди.
— Он мертв, — сообщил он через несколько секунд. — Скорее всего инфаркт. Это могло случиться уже давно. Они напрочь угробили ему сердце.
— Он все-таки успел услышать, — сказал Бухер. — Это главное. Он слышал!
— Что слышал?
509-й положил руку на узкие плечи Бергера.
— Эфраим, — произнес он мягко, — мне кажется, мы дождались.
— Чего?
Бергер поднял голову. 509-й почувствовал, что ему тяжело говорить.
— Это они, — с трудом выговорил он и указал в сторону горизонта. Они идут, Эфраим. Мы уже можем их слышать. — Он посмотрел на колючую проволоку и пулеметные вышки, медленно плывущие куда-то в молочной белизне. — Они пришли, Эфраим…
К полудню ветер переменил направление, и глухие раскаты стали слышны еще отчетливее. Они, словно электрический ток, идущий издалека по невидимым проводам, держали под напряжением тысячи сердец. В бараках было неспокойно. На работы погнали всего несколько команд. Всюду видны были прижавшиеся к стеклам окон лица. В дверях бараков маячили изможденные фигуры заключенных, которые, вытянув шеи прислушивались.
— Ну как? Уже ближе?
— Да. Сейчас вроде бы стало лучше слышно.
В обувном отделе работали молча. Капо, с опаской поглядывая на эсэсовских надзирателей, следили за тем, чтобы никто не разговаривал. Заключенные ловко орудовали ножами, отделяли подметки, отрезали куски изношенной кожи, и для многих ладоней эти ножи казались сегодня не столько инструментом, сколько оружием. Время от времени чей-нибудь проворный взгляд, брошенный исподлобья, облетал помещение, скользнув по капо, эсэсовцам, наганам и ручному пулемету, которого вчера еще здесь не было. Несмотря на бдительность надзирателей, каждый работавший в отделе, мгновенно узнавал обо всем, что происходило в лагере. Большинство из них умело говорить, не шевеля губами, и почти каждый раз после того, как несколько человек, ссыпав обрезки кожи из полных корзин в одну пустую, уносили их во двор, по рядам пробегало очередное сообщение: все еще гремит! все еще слышно.
Рабочие команды сегодня ушли под усиленной охраной. Сделав огромный крюк, они вошли в город с запада и направились в старинную его часть, к рыночной площади. Охранники нервничали. Они кричали и командовали без всякого повода: колонны двигались в образцовом порядке. До сих пор им приходилось работать только в новых районах. Сегодня их в первый раз привели в старый город, и они увидели следы отбушевавшего там урагана. Они увидели сожженный квартал, состоявший из средневековых деревянных построек, — от них почти ничего не осталось. Они шли через это пожарище, и прохожие останавливались при виде колонны или отворачивались. Шагая по улицам города, заключенные постепенно утратили ощущение, что они пленники: они вдруг оказались победителями, одержавшими победу без участия в битве, а долгие годы неволи — годы покорности обреченных — превратились для них в годы борьбы. И борьба эта увенчалась успехом. Они выжили.
Ратуша лежала в развалинах. Им раздали лопаты и кирки, и они принялись за работу. Пахло гарью. Но они постоянно чувствовали другой запах — сладковато-гнилой, от которого судорожно сжимался желудок и который был знаком им лучше, чем какой-либо другой — запах разложения. В эти теплые апрельские дни в городе пахло погребенными под обломками трупами.
Через два часа они наткнулись на первого мертвеца. Вначале показались сапоги. Это был шарфюрер СС.
— Ну вот и дождались!.. — прошептал Мюнцер. — Наконец-то! Теперь мы откапываем их трупы! Их трупы, понимаешь?
Он заработал с удвоенной силой.
— Осторожно! — заорал подошедший к ним охранник. — Это же человек, ты что, не видишь?
Они отгребли в стороны еще немного щебня. Показались плечи, а затем и голова. Подняв труп на руки, они пронесли его несколько шагов и хотели опустить на землю.
— Дальше! — нервно крикнул им вслед эсэсовец. Он не сводил глаз с трупа. — Осторожно!
Они быстро откопали одного за другим еще троих и положили их рядом с первым. Они носили их, взяв за сапоги и за руки, торчавшие из форменных рукавов. При этом они испытывали неслыханное чувство — до сих пор им приходилось носить так лишь своих товарищей, избитых до полусмерти, окровавленных и грязных, из штрафных бункеров и из пыточных, мертвых или умирающих, а потом, в последние дни, — штатских; и вот впервые они так же, за руки и за ноги, таскали своих врагов. Они продолжали работать, и никому не надо было их подгонять. Пот заливал их лица, они работали, стараясь найти как можно больше трупов. С силой, которой и не подозревали в себе, они оттаскивали в сторону бревна и тяжелые куски арматуры и, переполняемые ненавистью и злорадством, жадно искали мертвецов. словно старатели, одержимые жаждой золота.
Еще через час они обнаружили Дитца. У него была сломана шея. Голова его была так прижата к груди, как будто он сам себе пытался прокусить горло. Вначале они не решались прикоснуться к нему. Они просто полностью откопали тело. Обе руки тоже были переломаны. Казалось, будто у них вместо трех было четыре сустава.
— Бог есть, — прошептал заключенный, работавший с Мюнцером, глядя прямо перед собой. — Бог все-таки есть на свете! Есть!
— А ну заткнись! — крикнул эсэсовец. — Что ты там болтаешь? — Он пнул его в колено. — Что ты сказал? Я видел, ты что-то говорил!
Заключенный выпрямился — получив пинок, он упал прямо на Дитца.
— Я сказал, что для господина обергруппенфюрера нужны носилки, — ответил он с непроницаемым лицом. — Мы ведь не можем нести его просто так, как других.
— Это не твое собачье дело! Здесь пока еще командуем мы! Понял? Понял или нет?
— Так точно.
«Пока еще… — повторил про себя Левинский. — Пока еще командуем!.. Значит, они уже поняли…» Он опять взялся за лопату.
Эсэсовец все еще смотрел на Дитца. Он непроизвольно встал навытяжку. Это спасло заключенного, вновь уверовавшего в Бога. Эсэсовец наконец развернулся и отправился за старшим конвоя. Тот при виде Дитца тоже изобразил подобие стойки «смирно».
— Носилок еще нет, — пояснил охранник. Ответ заключенного, вновь уверовавшего в бога, все же произвел на него впечатление. Офицера СС такого высокого ранга и в самом деле нельзя было просто тащить за ноги и за руки.
Старший конвоя огляделся по сторонам. Чуть поодаль он заметил торчавшую из-под щебня дверь.
— Откопайте вон ту дверь. Придется пока обойтись ею. — Он козырнул в сторону трупа.
— Положите господина обергруппенфюрера вон на ту дверь. И поосторожнее!
Мюнцер, Левинский и еще двое притащили дверь. Это была старинная, резной работы дверь шестнадцатого века, с изображением найденного в корзинке Моисея. Она треснула и слегка обгорела. Взяв труп за плечи и за ноги, они подняли его, чтобы положить на дверь. Голова неестественно откинулась назад, руки болтались из стороны в сторону.
— Осторожно, собаки! — рявкнул старший конвоя.
Дитц лежал на широкой двери. Из-под правой руки его улыбался из своей тростниковой корзинки младенец Моисей. Мюнцер заметил это. «Как же это они забыли снять дверь с ратуши, — подумал он. — Моисей… Еврейский младенец. Все это уже однажды было. Фараон, притеснения, Чермное море, спасение…»
— А ну живо! Восемь человек!
Двенадцать человек подскочили к двери с небывалой поспешностью. Старший конвоя оглянулся. Напротив была церковь Св. Марии. Он на миг заколебался, но тут же отбросил эту мысль: нести Дитца в католический храм было нельзя. Он непрочь был бы позвонить начальству, чтобы получить указания. Но связи не было, и он вынужден был делать то, что внушало ему ненависть и страх: принимать самостоятельные решения.
В этот момент Мюнцер что-то тихо сказал. Старший конвоя заметил это.
— Что? Что ты сказал? Ко мне, собака!
Похоже, что «собака» было его любимым выражением. Мюнцер сделал несколько шагов вперед и застыл по стойке «смирно».
— Я сказал, не будет ли это… неуважением к господину обергруппенфюреру, если его понесут заключенные…
Он смотрел на эсэсовца не мигая, преданным взглядом.
— Что? — закричал тот. — Что ты сказал, пес? Какое твое дело? А кто же еще должен нести? У нас…
Он вдруг умолк, сообразив, что слова Мюнцера не лишены смысла. Конечно же, Дитца следовало бы нести солдатам СС. Но кто даст гарантию, что эта банда тем временем не разбежится?
— Ну что встали? — закричал он. — Вперед! — И в ту же секунду к нему наконец пришло решение. — В госпиталь!
Зачем было нести мертвого Дитца в госпиталь, он и сам не мог бы объяснить. Но это казалось ему самым подходящим, нейтральным местом.
— Вперед! — И старший конвоя зашагал впереди группы. Это тоже казалось ему необходимым.
На другом конце площади вдруг появился автомобиль. Это был приземистый мерседес-компрессор. Машина медленно, осторожно ползла между обломками в поисках проезда. Ее шикарные формы казались почти непристойными среди этой застывшей стихии разрушения. Старший конвоя стоял навытяжку: мерседес-компрессор полагался только крупным бонзам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42