- Франсуаз, - говорю я, - в двух шагах от тебя телефон. Скажи, чтоб
мне вернули машину, и одолжи немного денег на бензин.
- Опять украли машину? - иронически поднимает брови Франсуаз. -
Должна тебя заверить, что наши люди тут ни при чем.
- Ты уверена?
- Вполне. Что касается второго пункта, то в данный момент у меня в
наличии пятьдесят пять франков. Бери и распоряжайся ими.
Достав из сумки кошелек, она вытрясает содержимое на столик. Я беру
пятидесятифранковую банкноту, а мелочь великодушно оставляю.
Немного погодя мы прощаемся в прихожей. Пожимая мне руку, Франсуаз
задумчиво смотрит на меня своими большими темными глазами.
- Я не верю в предчувствия, но у меня вдруг появилось такое ощущение,
будто мы видимся в последний раз...
- Ты с самого утра поешь мне реквием. Так тому и быть, потеря
невелика. Сама же говоришь, что я просто господин Никто.
- А, запомнил-таки?.. - вскидывает брови Франсуаз. - Что ж,
прекрасно. Прощайте, господин Никто!

У женщин обычно инстинкт развит сильнее. Хорошо по крайней мере, что
данные инстинкта достаточно расплывчаты и не поддаются анализу. Франсуаз
не обмануло предчувствие, что мы видимся в последний раз; к счастью, она
не разгадала причину разлуки.
В тот момент, когда я покидаю дом на Сент-Оноре, меня заботят
проблемы совсем иного характера - материально-финансовые и транспортные.
Забегаю в какое-то кафе и проверяю по телефону, когда отправляется поезд
на Марсель. Оказывается, скорый уходит без малого в полночь. Выхожу и беру
первое попавшееся такси.
- Отель "Националь"!
Этот вид транспорта слишком дорог для меня, но время еще дороже.
Однако, если я даже вытрясу все свои карманы, мне все равно не собрать на
билет Париж - Марсель; франком больше, франком меньше - дело не меняется.
Единственное спасение при создавшемся положении я вижу в образе зрелой
красотки с массивными формами и повышенной чувствительностью.
Пока такси мчит меня к отелю, я наблюдаю за движением впереди и
позади нас и устанавливаю, что наблюдение продолжается и ведут его на этот
раз мощный "ситроен" серого цвета и хилый зеленый "рено". Этого и
следовало, конечно, ожидать, так как распоряжения об установлении слежки
выполняются очень быстро, а отменяются довольно медленно. Если вообще
доходит до отмены.
Такси останавливается перед массивным фасадом отеля "Националь".
Отпуская шофера, я сую ему в руки бумажку и, не дожидаясь сдачи, проявляя
характерную для бедняка щедрость, вхожу в оживленный холл и узнаю номер
комнаты, занимаемой артисткой Мери Ламур.
Принимая меня, Мери дрожит от нетерпения в своем розовом пеньюаре.
Собственно говоря, нетерпение у нас взаимное, только я свое скрываю более
умело.
- Мои соболезнования, дорогая! - приветствую я красотку. - Всего три
часа назад молодожен отдал богу дух.
При этой потрясающей новости Мери обнимает меня своими полными руками
и принимается целовать со слезами радости на глазах.
- Не волнуйся, милая, - лепечу я, пытаясь высвободиться из ее
объятий, поглощающих меня, словно морской прилив. - Теперь уже нечего
волноваться.
- Это ты его убрал? - в простоте душевной спрашивает артистка,
приходя в себя.
- А, нет. Я не способен на такие вещи. Убрали его Ворон с Ужом, но
команду дал Кралев. Впрочем, это мелочи. Дорогая Мери, ты теперь свободна
и богата.
- Благодарю тебя, мой мальчик, - шепчет актриса и вторично делает
попытку перенести меня в своих объятиях к дивану.
Вскоре, снова придя в себя, она вдруг таращит глаза.
- А Кралев? Я умираю от страха при виде этого человека. Он это дело
так не оставит...
- Какое дело?
- Наследство. Пока меня не ограбит, не угомонится.
- Что верно, то верно, - признаюсь я. - Он убежден, что вы
сговорились с Младеновым убить Димова. Он потому и ликвидировал Младенова,
что хотел наказать его за убийство Димова.
- Значит, он и меня захочет ликвидировать.
- Не исключено.
- Эмиль, ты должен избавить меня от этого бандита. Ты уже столько для
меня сделал... И разве ты позволишь такому бандюге меня убить!..
- С удовольствием помог бы тебе. Но, к сожалению, я не в состоянии.
- Как так не в состоянии?
- А так: Кралев уехал в Марсель по каким-то темным сделкам. И это
очень кстати, потому что в Марселе у меня найдутся люди, которые смогли бы
с ним разделаться. Но, на мою беду, у меня украли машину, и ко всему
прочему я остался с несколькими франками в кармане...
- Возьмешь димовский "ситроен", то есть мой.
- А деньги?
- Могу дать тебе франков пятьсот. Хватит этого?
- С избытком. Дорогая Мери, твое спасение не за горами. А кстати, где
"ситроен"?
- Я оставила его внизу, возле второго подъезда.
- Дай мне ключи.
- Вот уже и поедешь? Я так долго тебя ждала...
- Именно поэтому ты найдешь в себе силы подождать меня еще немного.
Нам дорога каждая минута.
Артистка достает из сумки связку ключей, все еще украшенную эмблемой
скорпиона, и с капризно-нахмуренным лицом подает мне.
- Ты гадкий...
- Но полезный. Между прочим, не забудь про пятьсот франков...
Стерпев кое-как прощальные объятия, сдобренные несколькими мягкими
сочными поцелуями, я машу на прощанье рукой и стремглав несусь вниз по
лестнице.

Заправщик открывает бензобак, вставляет шланг и включает насос.
Неоновая раковина "Шелл" сияет над его головой, словно ореол. Я машинально
слежу за движением цифр на счетчике и соображаю, не слишком ли
легкомысленно я поступил, отказавшись от скорого поезда в пользу
автомобиля.
"Ситроен" - машина чудесная, но и самая чудесная машина на большой
дороге, даже при бешеной гонке, не в состоянии все время идти на своей
максимальной скорости. Как будто выжимаешь все сто тридцать, а в среднем
не получается и девяноста: населенные пункты, повороты, обгоны,
железнодорожные переезды, образующиеся тут и там заторы, не говоря уже о
засадах дорожной полиции, охотящейся за нарушителями правил движения. То
ли дело поезд: оставляет за собой по сто двадцать километров в час с
точностью хронометра, и все тут. Французские железнодорожники заслуженно
пользуются известностью. В отличие от французских шоферов, таких же
шальных, как их собратья по всему свету.
- Готово! - восклицает заправщик и, закрыв бензобак, тщательно
протирает ветровое стекло.
Протягиваю ему соответствующую плату плюс соответствующую прибавку и
еду дальше. Добираться до Марселя на моем "ситроене" трудновато, зато
потом будет легче. Мне не справиться с Кралевым без машины, а угонять
чужие - только лишний раз рисковать. Словом, жребий брошен, и теперь знай
жми на газ, не боясь, что онемеет нога от напряжения.
"Ситроен" - хорошая и мощная машина. На большой скорости она
прижимается к асфальту и на повороте не полетит кувырком под откос, как
американская. Плохо только, что нельзя развить скорость. Эти пригороды с
их бесчисленными перекрестками, выползающими из гаражей грузовиками,
неожиданно останавливающимися автобусами и прочими препятствиями тянутся
ужасающе долго.
Выехав на широкую дорогу, смотрю на светящийся циферблат
автомобильных часов: без десяти одиннадцать. Стрелка спидометра тут же
переметнулась на сто двадцать. Я включаю дальний свет и вторгаюсь в ночь,
навстречу ночному ветру, который яростно бросается в лобовую атаку и
свистит у опущенного стекла.
Шоссе довольно оживленное, все одинаково торопятся, и я лишь
забавляюсь, делая вид, что могу ехать быстрее их, - включаю предупреждающе
то ближний, то дальний свет, а в момент обгона проношусь так близко, что
они испуганно шарахаются в сторону. Не отстает от меня единственная машина
- серый "ситроен", который следит за мною от самой Сент-Оноре. Потом,
где-то на тридцатом километре, он внезапно исчезает. Поначалу я стараюсь
установить, кто его заменил. Но в конце концов убеждаюсь, что никто. Все
же Франсуаз выполнила свое полуобещание: на данном этапе слежка
прекращена.
Да, Франсуаз невольно попала в точку, когда назвала меня господин
Никто. Я и в самом деле что-то в этом роде, если опустить титул
"господин", потому что подкидыш, выросший без отца и матери, господином
стать не может. Все самые ранние мои воспоминания связаны с сиротским
домом, с его узким темным коридором, с голой казарменной спальней, в три
ряда заставленной солдатскими кроватями, покрытыми серыми одеялами и
грубыми, как мешковина, пожелтевшими простынями. Сырой, вымощенный
каменными плитами двор, запах кислой капусты, идущий из кухни в глубине
двора, запах грязных тряпок, которыми мы каждый вечер мыли полы,
монотонное бормотание молитвы перед тем, как есть жидкую сиротскую
похлебку с кусочком черного непропеченного хлеба, - все это сиротский дом.
И резкий, как скрип двери, голос воспитательницы, когда она била меня по
щекам своими костлявыми руками, приговаривая: "Иди жалуйся отцу с
матерью!"
Другие дети хоть знали имена своих родителей, которые умерли или
бросили их. Я же и этого не знал. Знал только, что был принесен каким-то
человеком, который нашел меня у себя под дверью. Звали меня Найден и
фамилию мне дали Найденов, потому что должен же человек носить какое-то
имя и фамилию.
Помню, как однажды за Петко пришел отец, чтобы забрать его домой.
Мать Петко умерла, а отца за что-то посадили в тюрьму, но теперь он вышел
из тюрьмы и явился за сыном. И пока Петко лихорадочно переодевался в
принесенную ему одежду, мы, сгрудившись у окон, разглядывали его отца,
стоящего во дворе. Наголо остриженная голова, помятые штаны, но это был
отец, настоящий отец, и мы, облепив окна, смотрели на него во все глаза.
Помню об этом, потому что всякий раз после того, как воспитательница
жестоко избивала меня или щипала твердыми, словно клещи, пальцами, я
забирался под свое колючее одеяло и, укрывшись с головой, чтоб заглушить
всхлипывания, представлял себе, как на другой день в сиротский дом
является человек, рослый, вроде отца Петко, и строго говорит: "Приведите
сейчас же Найдена Найденова. Я его отец. Пришел забрать его!"
Два блестящих снопа от моих фар бьются о туловище огромного
грузовика, убранного красными и зелеными сигнальными огнями, как
новогодняя елка. Навстречу одна за другой выскакивают легковые машины, и я
вынужден медленно следовать за этим грузовым чудовищем, загородившим всю
дорогу. Теперь я все чаще буду нагонять такие грузовики, потому что грузы
по шоссе перевозят главным образом ночью.
Наконец вереница летящих навстречу мне машин обрывается, мигая
фарами, я обгоняю грузовик и снова до предела жму на газ. В половине
двенадцатого пересекаю уже погрузившийся в сон Фонтенбло. Шестьдесят
километров за сорок минут - не так уж плохо. Если я сумею и дальше
двигаться в таком темпе, то может случиться, что я нагоню "пежо" Кралева
еще до Лиона.
Шоссе передо мной рассекает огромный вековой лес Фонтенбло. При
каждом повороте фары широкой светлой дугой обхватывают раскидистые кроны
старых дубов и снова спускаются на дорогу, чтоб пробивать во мраке
пространство. Под колесами равномерно летит лента шоссе, деревья одно за
другим отскакивают назад: словно некая невидимая рука нетерпеливо
пересчитывает их, и только свист ветра за спущенным стеклом напоминает о
том, что скорость "ситроена" далеко превосходит дозволенную.
Отец мой так и не пришел. Он скорее всего и не подозревал о моем
существовании, а может, его самого давно не было в живых. И все же однажды
пришли и забрали меня из сиротского дома. Это случилось после окончания
прогимназии, когда приют освобождается от своих питомцев, распределяя их
между желающими. Желающей взять меня оказалась женщина. Довольно
перезрелая, но еще красивая женщина в очень чистом белом платье и с ярко
накрашенными губами. Осмотрев несколько питомцев, она задержала свои
глубокие зеленоватые глаза на мне. Потом потрепала меня по щеке и
спросила: "Как тебя зовут, мой мальчик? Найден? Найден, ты хочешь пойти
жить к нам?" - "Хочу", - сказал я еле слышно и проникся такой душевной
теплотой к женщине с зелеными глазами, что мне стало как-то даже не по
себе.
Госпожа Елена жила в огромной квартире из четырех комнат, какой я и
представить себе не мог, - вся в коврах, плюшевая мебель, картины с
рыцарями и женщинами в прозрачных одеждах. Муж часто и подолгу разъезжал
по торговым делам либо возвращался домой только к утру. Госпожа Елена
сзывала в отсутствие мужа целую кучу своих приятельниц, которые много
болтали, много пили и оставляли после себя страшный беспорядок в гостиной
и столовой. Убирала в доме приходящая женщина, но она бывала только по
утрам, поэтому мне доводилось мыть посуду, бегать за всевозможными
покупками, помогать хозяйке прислуживать гостьям и убирать после их ухода
со стола.
Позже, припоминая все это, я догадался, что госпожа Елена надеялась и
на иные услуги с моей стороны. Уже на другой день после моего прибытия она
распростерла вечером на диване свои жиреющие телеса и заставила меня
растирать ее, но я, по-видимому, оказался очень скованным или робким,
потому что она то и дело восклицала: "Ой, какой же ты неловкий!", "Вот
нескладный!", "Ну, чего ты ждешь!" - и в конце концов прогнала меня на
кухню.
Сначала госпожа Елена была внимательна и даже ласкова со мной, что
вызывало во мне прилив душевной теплоты, хотя я никак не мог привыкнуть к
постоянно сопровождающему ее удушающе сильному запаху духов и женского
пота. Но в дальнейшем госпожа Елена начала на меня кричать, поругивать,
пока однажды не случилось непоправимое.
В тот вечер в столовой собралось с полдюжины ее приятельниц.
Приготовленный к случаю вермут был быстро выпит, и госпожа послала меня
купить еще литр и заодно принести две бутылки содовой воды. Вручив мне
столевовую бумажку, она приказала поторопиться. Хотя ближайшая корчма
кишела народом, я быстро купил что следовало и вернулся обратно.
"А сдача?" - спросила госпожа Елена.
Я так и обмер - стараясь захватить двумя руками три большие бутылки,
я забыл сдачу на прилавке. Я сейчас же бросился обратно, но корчмарь нагло
заявил, что никаких денег он не видел. Вернувшись ни с чем, я готов был
провалиться от стыда сквозь землю.
"Корчмарь врет, будто я не оставлял денег".
"Не корчмарь, а ты врешь!" - закричала госпожа Елена и со всего
размаха ударила меня по лицу тыльной стороной ладони. Я привык к побоям,
но, на мою беду, удар пришелся по глазу, и во мне инстинктивно вспыхнула
такая ярость, что, когда госпожа замахнулась вторично, я укусил ее за
руку. Тут истеричная женщина набросилась на меня с таким ожесточением, что
сильные, но машинальные пощечины воспитательницы показались мне просто
пустяковыми.
"Да ты же совсем искровенила мальчишку!" - попыталась сдержать ее
гостья, помогавшая делать бутерброды на кухне. Но это замечание еще больше
взбесило госпожу Елену, и она продолжала бить меня до тех пор, пока я не
опомнился наконец и не кинулся бежать. Больше я не возвращался в эту
квартиру с рыцарями на картинах, с запахом шипра и женского пота.
Ярко-белая в темноте ночи полоска шоссе летит под колеса "ситроена".
Иногда я пересекаю притихшие села с мертвыми темными домами, где дорога
делает крутые повороты. Порой мимо проносятся бензоколонки с
неоново-желтым сиянием "Шелл" или красно-белым "Эссо". Вот уже позади
Санс, затем Оксер. Еще сто десять километров на спидометре машины Мери
Ламур. Скоро час ночи.
Закуриваю, не сбавляя скорости. Вдали изредка вспыхивают фары идущей
навстречу машины. Я машинально слежу за тем, как она переключает свет, и
так же машинально переключаю сам, думая о том, что мне предстоит, и о том,
другом, что давно миновало.
Чтоб не замечать, как быстро летит время, я избегаю смотреть на часы.
Вот приеду в Шалон, тогда и посмотрю, а до него еще целых сто восемьдесят
километров. Не стану оглядываться и назад, на давно минувшее прошлое,
потому что, невзирая на его древность, меня всякий раз при воспоминании о
нем охватывает тягостное чувство пустоты, как будто и в душе моей пусто, и
заняться мне нечем, и ничего мне не остается, кроме как раствориться в
пустоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27